Установка древних на выяснение физиологической (органической) основы психики в принципе являлась правильной. Наивно выглядят их ответы. Но вопросы, поставленные ими, сохраняют свою актуальность. И, кто знает, быть может, наши ответы по- кажутся в не столь отдаленном времени еще более наивными тем, кто выработает новые решения, отвечая на все те же вопросы, которые впер- вые осмыслил и над которыми столетиями бился древнегреческий ум.
Проблема отношений психических процессов к нейрогумораль- ным остается по-прежнему одной из самых острых.
Учение о локализации психических функций, несмотря на успехи нейрофизиологии, нейрогистологии, нейропсихологии и других дис-
циплин, вооруженных электронными микроскопами, телеметриче- скими и биохимическими методами, электронно-вычислительными машинами и другой новейшей экспериментальной аппаратурой, со- держит в настоящее время еще больше белых пятен, чем в античные времена.
Категориальный подход ориентирует на то, чтобы отчленить ин- вариантное в научной деятельности от тех теоретических построений, в которых оно выступает в конкретную эпоху, в неповторимых исто- рически преходящих обстоятельствах. Мы имели возможность убе- диться, что, хотя основные категории научно-психологического мыш- ления в античный период еще не сложились, именно тогда были от- крыты проблемы, остающиеся центральными для современной пси- хологии.
Благодаря открытиям И.М. Сеченопа наметился к нейродиномике переход от психоморфологического понимания
отношений между мозгом и психикой (согласно которому существуют корреляции между одним из участков мозга и одной из психических функций) к картине динамики нервных про-
цессов: возбуждения и торможения.
Изучение нейродинамики коренным образом изменило представ- ления о физиологической подоплеке психических процессов. Одна- ко оно не могло преодолеть господствовавший веками дуалистиче- ский образ мысли, которому не было другой альтернативы, кроме реукционизма (сведения психических процессов к физиологическим), неизбежно влекшего к эпифеноменализму (для которого психическое не более чем праздный эффект активности нервной ткани).
Как дуализм, так и редукционизм могли быть преодолены лишь при условии преобразования не только системы представлении о нейросубстрате психики, но и о самой психике как деятельности, ко- торая опосредована этим субстратом (и превращается без него в ви- тающую над организмом бестелесную сущность). Важнейшим достижением русской научной мысли стал переход к новой стратегии объ- яснения психофизиологических корреляций. Смысл перехода опре- делил отказ от установки на локализацию "нематериального" созна- ния в материальном веществе мозга и перевод анализа психофизио- логической проблемы в принципиально новый план, а именно в план исследования поведения целостного организма в природной и социальной "применительно к человеку" среде. Пионером такой пе- реориентации и стал Сеченов.
Дело Сеченова продолжил И.П. Павлов. В его пробах опоры на физиологическое учение о нейросубстрате функция с целью естественнонаучного и строго объективного
объяснения психики имелось несколько направлений. Отметим по крайней мере четыре: а) обращение к нейродинамике процессов возбуждения и торможения: б) трактовка временной связи, которая образуется в головном мозге при выработке условного рефлекса как субстрата ассоциации, - понятие, которое являлось основой само- го мощного направления в психологии, успешно развивавшегося, как мы знаем, и до приобретения ею статуса самостоятельной науки: в) об- ращение к связи коры больших полушарий с подкорковыми структу- рами при анализе сложнейших мотиваций, где невозможно отделить соматическое от психического; г) учение о сигнальных системах.
Во всех случаях Павлов искал способы приблизить научную мысль к решению сверхзадачи, в которой ему виделась высшая цель гранди- озной программы выработки условных рефлексов у собаки. Эту цель он в своей программной речи, озаглавленной "Экспериментальная психология и психопатология на животных", сформулировал следующим образом: "Полученные объективные данные, руководясь подобием или тождеством внешних проявлений, наука перенесет рано или поздно и на наш субъективный мири тем сразу и ярко осветит нашу столь таин- ственную природу, уяснить механизм и жизненный смысл того, что за- нимает человека более всего, - его сознание, муки его сознания'".
Павловское учение революционизировало нейронауку. Однако в трактовку природы сознания оно первоначально никаких инноваций не вносило.
Сознание понималось им тогда как "субъективный мир", как не- посредственная данность, иначе говоря, по-декартовски. Поэтому, ре- шительно критикуя дуализм, разъявший сознание и мозг, он позитив- ного, конкретно-научного объяснения их нераздельности долгое вре- мя предложить не мог. Между тем предпосылки такого объяснения содержало обращение Павлова (вслед за Сеченовым) к сигналу как детерминанте поведения.
Сигнальная функция присуща как нервному, так и психическим уровням организации поведения, являясь, тем самым, основанием на- дежного "брака" физиологии с психологией, о котором страстно меч- тал И.П. Павлов.
Уникальность сигнала в том, что он интегрирует физическое (бу- дучи внешним раздражителем, выступающим в особой, превращен- ной форме), биологическое (являясь сигналом для нервной системы организма) и психическое (выполняя присущую психике функцию различения условий действия и управления им). Именно в этом пла- не понятие о сигнальных системах, введенное Павловым, открывало новые подходы к психофизиологической проблеме.
Так, уже первая сигнальная система "двулика". В физиологическом плане "действительность сигнализируется почти исключительно толь- ко раздражениями и следами их в больших полушариях, непосред- ственно переходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма"^
В психологическом же плане - "это то, что мы имеем в себе как впе- чатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды"'. При переходе к человеку формируется вторая сигнальная система в виде речевых сигналов (слов). С ней психофизиологическая актив- ность организма приобретает три "лика". Источником вторых сигна- лов служит не физическая среда, а знаковая система языка, заданная человеческому организму объективно, социальной средой его бытия.
Вместе с тем в самом этом организме вторая сигнальная система оборачивается, говоря павловскими словами, работой все той же нервной ткани. Наконец, речевые знаки вводят в материю больших полушарий свою "душу" в виде неотчленимых от них значений - сгустков народной мысли. Таково было последнее слово Павлова.
Но им вовсе не исчерпываются те принципиальные инновации, которые безотносительно к тому, как это самим Павловым осознава- лось, радикально меняли потенциальный вектор поисков продуктив- ных решений древнейшей проблемы, касающейся связи души и тела.
С одной стороны, зависимость сознания и воли от мозга, с другой - воздействия психических состояний (посредством мозга) на ор- ганизм веками служили важнейшей темой философско-психологических раздумий и объяснений. Очевидно, что подпочву этих раздумий создала соотнесенность двух понятийных схем: схемы мозга как мате- риального объекта и представлений о бестелесном сознании (о кото- ром думалось на совершенно другом языке). Прогресс в научном познании нейросубстрата неизмеримо превосходил по своим темпам и масштабам научное знание о психических функциях этого субстрата.
Уже первые шаги в открытии роли коры головного мозга как но- сителя психических функций вызвали широкий резонанс, притом за пределами узкого круга анатомов. Огромную популярность приобре- ла френология (ее изобретателем стал Ф.А. Галль). Предполагалось, что в различных участках головного мозга локализованы раздельные психические способности (даже такие, как совесть, сострадание и др.). Дело дошло до того, что, знакомясь, люди ощупывали друг у друга "шишки" черепа, надеясь тем самым получить своего рода психоло- гический портрет собеседника. (Кстати, говорят, что этим одно время увлекался Маркс.) Если применительно к анатомии работы Галля стали важным событием (прежде считалось, что психика проистекает из мозговых желудочков), то применительно к психике человека Галль и его последователи придерживались весьма наивных, житейских представлений о сложнейших личностных и социальных феноменах, ища для них локальные "зоны" на карте мозга.
Через несколько десятилетий бурное развитие морфологии мозга, а также патологии позволило описать тонкое клеточное строение раз- личных участков коры. Опять же соблазнительным представилось зам- кнуть на этих участках психическую функцию (для каждого из них свою). Но если прежде речь шла о таких сложнейших феноменах, как, например, сострадание или совесть, то теперь заговорили о более кон- кретных "центрах письма" (Экснер), "идеации" (Шарко) и др. Во всем этом направлении схема психики по-прежнему соотносилась с данными морфологии.
Дальнейший путь разработки этого психоморфологического на- правления пошел в сторону изучения роли ствола мозга - ретикуляр- ной формации (Магун, Джаспер, Моруцци) и уровня отдельных пер- вичных клеток (нейронов) и их синаптических связей (Лорентеде Но, Экклз и др.). Причем если прежде главный интерес был сосредоточен на изучении зависимости психики от ее телесных механизмов, то те- перь становятся популярными поиски "пунктов", где дух влияет на тело (Экклз и др.).
Какими бы блестящими благодаря использованию современной техники ни были достижения, касающиеся устройства и функций нервных центров, нейронов, синапсов, в объяснении проблемы от- ношений междудуховным и телесным существенного выхода на но- вый исследовательский уровень не просматривалось.
Попытки такого выхода с учетом новых веяний в понимании состава и структуры психологического познания предпринимались в России под влияни- ем представлений Выготского. Его ближайший сподвижник А.Р. Лурия, занявшись нейропсихологией, отстаивал созвучные идеям Павлова и Ухтомского представления о сложных формах динамической локализации функций, о том, что материальным субстратом психи- ческой деятельности человека служат социально заданные, знаково опосредованные функциональные органы центральной нервной системы'.
Речь шла о том, что под мозговым субстратом психики следует по- нимать не "точки" или "зоны", а динамические структуры или рабочие констелляции различных зон. "Накладывать" же на этот субстрат (в детали его анализа, выявленные школой А.Р. Лурия при изучении патологических изменений в работе головного мозга, мы не вдаемся) и размещать по его - этого субстрата - системам связей следует, со- гласно данной версии, высшие психические функции (термин Вы- готского).
www.koob.ru
Следуя за Выготским, школа Лурия изменила многие традиционные воззрения на высшие и элементарные формы психической дея- тельности, на их развитие на различных возрастных этапах, но по су- ти своей она не вышла за пределы освященного традицией воззрения на соотношение между двумя рядами жизненных явлений: физиоло- гических и психических - и, тем самым, на рассматриваемую здесь психофизиологическую проблему.
Проблема, которую мы обсуждаем, изначально и неизменно мыс- лилась, условно говоря, диадически. Иначе говоря, любые подступы к ней предваряла казавшаяся незыблемой пера и принципиальную раз- дельностьдвух "миров": внешнего (объективного, телесного) и внут- реннего (субъективного, духовного, психического). Каждый из них постигался в собственной категориальной сетке.
Различие сеток и создавало проблему отношений между этими ми- рами. Немало мыслительной энергии ученых было вложено и различ- ные попытки справиться с ней. Неудачи на этом пути дали некото- рым философам повод отнести саму задачу объяснения взаимозави- симости мозга и психики к разряду псевдопроблем. Тем не менее кон- кретно-научное изучение каждого из членов "диады" успешно про- должалось.
Существенно обогатилась за десятилетия после Павлова картина строения и работы головного мозга'. Многие выводы самого Павлова, которые он считал чутьли не аподиктическими, справедливо пришлось вычеркнуть из списка его достижений. Некогда, отправляясь в новый поиск, он подчеркивал незыблемость созданной задолго до не- го концепции рефлекторной дуги как "единственно научной в этой области"^ И тут же добавлял, что "этому представлению уже пора из первобытной формы перейти в другую, несколько более сложную ва- риацию понятий и представлений"^.
Эта более сложная форма (условный рефлекс), как нам известно, вызвала мощный категориальный взрыв, хотя фактический материал павловской школы устарел. Но новые категории (сигнала, подкреп- ления потребности, торможения и др.) стали основополагающими для науки о поведении. Тем самым в научный оборот вводилась новая ког- нитивная структура, отличная отдвухдругих: а) от "картины" нейро- субстрата психики, б) от того, как вписывается в эту "картину" сама психика. Эта особая структура выступила в качестве нередуцируемой ни к физиологии, ни к психологии, но внутренне связанной с обоими научными предметами.
Таким образом, вырисовывалась необычная перспектива осмысления психофизиологической проблемы. Взамен диады на арене ис- тории познания появлялась триада: организм - поведение - психика. Специально следует подчеркнуть, что первым звеном выступал именно организм как целостное образование и единой системе его не- разлучных взаимосвязей со средой, а не сам по себе головной мозг как орган восприятия, переработки и передачи информации. На это в дан- ном контексте следует обратить особое внимание, поскольку во множестве проб решения психофизиологической проблемы с позиции рефлекторной теории (да и не только с этой позиции) отношение психики к мозгу трактовалось таким образом, чтобы придать психике (созна- нию) роль центрального звена между "входом" (воздействие раздра- жителя) и "выходом" (ответная мышечная реакция) телесного механизма. Отсюда и регулярно применяемый оборот: "рефлекторная деятельность мозга", тогда как в действительности сила и пафос рефлек- торной схемы в том, что утверждается акт поведения, в котором представлена в нераздельности целостная система "организм - среда".
Любая попытка видеть психическое в образе центрального ком- понента рефлекторной дуги ведет к его отрыву от непосредственной включенности в контакт со средой, как со стороны "входа", так и со стороны "выхода". Но тогда оно - это психическое - неизбежно ока- зывается замкнутым в черепной коробке. И любая попытка объяс- нить его отношение к телесному субстрату оборачивается хорошо из- вестными из истории мысли доктринами дуализма, редукционизма, взаимодействия, параллелизма и проч.
Переход от "диадической" схемы к "триадической" предполагает не прямое включение психологической системы в нейрофизиологи- ческую, а опосредованное поведением. Уже отмечалось, что поведе- ние постигаемо как особая реальность (онтологически) благодаря со- зданному руками физиологов, но имеющему собственную структуру категориальному аппарату. Наряду с языком физиологов и языком психологов сложился язык, термины которого передают информацию отом слое жизнедеятельности, который получил благодаря И.П. Пав- лову имя "поведение". Это открыло путь к тому, чтобы "переводить" психологические понятия (образ, мотив, действие и др.) не на язык физиологов (нейродинамика, функциональная система и др.), а на язык поведения (сигнал, потребность, условный рефлекс и др.)'. И только благодаря этому "поведенческому" языку, служащему по- средником между процессами в сознании и в нейросубстрате, забрез- жила перспектива решения одной из коренных, быть может, и самой загадочной проблемы нашей науки - психофизиологической.
Система "организм - среда" является истинным субстратом пси- хики. Формула "рефлекторная деятельность мозга" изначально ведет в ложном направлении, она побуждает, например, в различных павловских схемах корковой нейродинамики, давно занесенных в архив
' В сетке категориальной системы психологического познания эти понятия выступают в качестве представляющих "протопсихологический уровень
Психосфера - это преобразованная биосфера, а не идентичная ей сущность. На уровне человека она приобретает признаки ноосферы как оболочки планеты, неидентичной по составу и строю оболочкам мозга, с которыми имеет дело нейрофизиология.