Глаза его выпучились, как у непослушного мальчишки. Вермишенк едва заметно качнул головой, и на губах, словно плесень, расцвела и увяла болезненная усмешка.
— Хм? — вяло произнес он.
— Отлично, спасибо, что уделили время… Я ценю… — Айзек суетливо встал, приготовившись уходить. — Извините, что заскочил столь неожиданно…
— Ничего. У тебя еще какие-то вопросы ко мне?
— Ну… — Айзек остановился, не успев засунуть руку до конца в рукав пиджака. — Да. Вы слышали что-нибудь о веществе под названием сонная дурь?
Вермишенк удивленно поднял бровь. Он откинулся в кресле и, задумчиво сунув в рот палец, посмотрел на Айзека полуприкрытыми глазами.
— Здесь университет, Айзек. Неужели ты думаешь, что новое запрещенное возбуждающее вещество может заполонить весь город, а ни один из наших студентов при этом не соблазнится? Разумеется, я о нем слышал. Первое исключение из университета за продажу этого наркотика произошло меньше полугода назад. Выгнали одного весьма способного молодого специалиста по психономике, который теперь явно будет придерживаться авангардистских теорий… Айзек, Айзек… несмотря на все совершенные тобой э-э-э… неблагоразумные поступки, — жеманная улыбочка неудачно попыталась сгладить колкость, — я никак не предположил бы, что ты опустился до… наркомании.
— Нет, Вермишенк, я не наркоман. Тем не менее, живя и работая в той трясине порока, которую я избрал, в окружении оборванцев и дегенеративных подонков, я вынужден сталкиваться с такими вещами, как наркотики, во время всяких мерзких оргий, которые регулярно посещаю.
Решив, что в дальнейшей дипломатии выгоды никакой, и вдобавок потеряв терпение, Айзек вывалил все, что накопил в душе. Он говорил громко и весьма саркастически. Ему даже нравилось выплескивать свой гнев.
— Короче говоря, — продолжал он, — один из моих мерзких дружков пробовал этот странный наркотик, и мне хотелось бы побольше разузнать о нем. Но, очевидно, мне не следовало обращаться к человеку столь возвышенного ума.
Вермишенк смеялся, не раскрывая рта. На лице же по-прежнему была мрачноватая ухмылка. Он неотрывно смотрел на Айзека. Единственное, что выдавало смех, это слабое подрагивание плеч и легкое покачивание верхней половины тела взад-вперед.
— Ах, какие мы обидчивые, Айзек, — наконец произнес он.
Айзек похлопал по карманам и застегнул пиджак, показывая, что собирается уходить, не желая ставить себя в глупое положение. Повернувшись, он зашагал к двери, обдумывая, стоит ли громко хлопнуть ею.
Пока он размышлял, Вермишенк снова заговорил:
— Сонная ду… хм, это вещество, Айзек, на самом деле не входит в область моих интересов. Фармацевтика и тому подобное — это что-то из сферы биологии. Не сомневаюсь, что кто-нибудь из твоих бывших коллег сумеет рассказать тебе больше. Удачи.
Айзек решил не отвечать. Однако напоследок махнул рукой, что, убеждал он себя, выглядело пренебрежительно, хотя вполне могло сойти за прощально-благодарственный жест. «Жалкий трус, — корил он себя. — Но никуда не денешься: Вермишенк был неоценимым кладезем знаний. А плевать в колодец — неразумно».
Простив себя за то, что не решился нахамить бывшему шефу, Айзек улыбнулся. По крайней мере, он получил то, за чем приходил. Для Ягарека переделка не выход. И если бы заурядное ваяние по живой плоти, каковым занимается практическое биочародейство, возобладало над теорией кризиса, все исследования Айзека разом заглохли бы. Ему не хотелось потерять этот новый импульс.
«Яг, старина, — размышлял он, — это как раз то, о чем я думал. Я твой лучший шанс, а ты — мой».
* * *
Перед городом раскинулись каналы, извивающиеся меж нагромождений скал, словно силикатные бивни, и заплаты истощенных полей кукурузы. А перед невысоким кустарником на многие дни пути простиралась суровая каменистая пустыня. Изъеденные гранитные наросты прочно сидели в чреве этих земель со времен их возникновения, наросты, чью тонкую земную плоть ветер и вода обнажили за какие-то десять тысяч лет. Эти скальные выступы, эти утесы устрашали своей уродливостью, подобно вывороченным внутренностям.
Я шел вдоль реки. Безымянная, она текла промеж остроконечных суровых скал: когда-нибудь ее назовут Варом. Далеко-далеко на западе передо мной открывались застывшие вершины настоящих гор: каменно-снежные колоссы высились над окружавшими их зубчатыми уступами, покрытыми щебнем и лишайниками, так же как ближние низкие пики возвышались надо мной.
Порой мне казалось, будто эти скалы принимали форму огромных когтисто-зубастых чудовищ с головами, похожими на огромные палицы или свиные окорока. Окаменелые гиганты; боги, застывшие в камне; обман зрения или скульптуры, случайно изваянные ветром.
За мной следили. Козы и овцы с презрением взирали, как я неуклюже карабкаюсь по камням. Хищные птицы пронзительными криками выражали свое пренебрежение. Иногда по дороге попадались пастухи, которые бросали на меня подозрительно-злые взгляды.
Ночью тени становились еще чернее. Из-под воды за мной наблюдали еще более холодные глаза.
Скалистый зубец медленно, украдкой вырастал из-под земли, так что я несколько часов прошагал по глубокой долине, прежде чем заметил его. До этого я много дней шел по щебню и траве.
Земля под ногами ощутимо отвердела, а необъятное небо стало приятней глазу. Но я не поддамся на обман. Я не уступлю соблазну. Это небо вовсе не пустынно. Какой-то притворщик, какой-то имитатор пытался убаюкать мое внимание. С каждым порывом ветра я чувствовал прикосновение иссушенной растительности, гораздо более пышной, нежели у меня на родине. Вдалеке виднелся лес, который, как мне было известно, простирался к северу от границы Нью-Кробюзона и к востоку от моря. В укромной тени среди его толстых деревьев там и тут виднелись огромные темные глыбы брошенных машин, чьи железные остовы покрывались среди леса ржавой коростой.
Я не стал приближаться к ним.
Позади меня, там, где река разделялась надвое, простиралась болотистая местность, нечто вроде речного устья, стремящегося расплыться, раствориться в море. И я остался жить в высоких хижинах на длинных сваях, среди этого спокойного, благочестивого племени. Они кормили меня и напевали мне вполголоса колыбельные. Я охотился вместе с ними, пронзая копьем кайманов и анаконд. В этом болотном краю я лишился своего клинка — сломал его, воткнув в стремительного хищника-кровососа, внезапно появившегося передо мной из тины и влажного тростника. Он встал на дыбы и заверещал, как чайник на огне, а затем исчез в жидкой грязи. Я так и не узнал, убил ли его.
Вдоль болот и реки на многие мили простирались холмы и сухотравье, где свирепствовали, как меня предупреждали, банды переделанных, бежавших от правосудия. Но ни одного из них я не видел.
Там были деревни, где мне давали мясо и одежду. Жители умоляли вступиться за них перед богами урожая. Там были села, откуда меня гнали вилами, ружьями и визгом клаксонов. Я топтал травы вместе со стадами, а порой и со всадниками. У птиц я учился считаться с сородичами, у млекопитающих я научился мыслить мифами.
Я спал один, забившись меж каменных складок, или улегшись среди трупов, или ютясь в гнезде, которое я наскоро строил, почуяв приближение дождя. Пока я спал, кто-то четырежды обнюхал меня, оставив после себя следы копыт и запах трав, пота, а может быть, мяса.
Именно среди этих бескрайних холмов мой гнев и страдания переплавились в нечто новое.
Я шагал в окружении насекомых, настороженно изучающих незнакомые запахи гаруды, пытающихся попробовать на вкус мой пот, отведать моей крови, стремящихся опылить разноцветные пятна моего плаща. Я видел упитанных млекопитающих среди этой спелой зелени. Я рвал цветы, которые когда-то видел в книгах, неброские соцветия на длинных стеблях. У меня спирало дыхание от запахов деревьев. В небе наливались тучи.
Я, дитя пустыни, шагал по этим плодородным землям. Я чувствовал их суровую шероховатость и пыль.
И однажды я понял, что больше не мечтаю о том, чем займусь, когда вновь обрету свою целостность. Моя воля сгорела в порыве достичь этой точки, и вдруг оказалось, что дальше ничего нет. Я сам стал всего лишь воплощенным стремлением летать. Однако я как-то свыкся с этим. Я пришел в неизведанный край, бесстрастно проделав неимоверно тяжкий путь туда, где собрались ученые и передельщики со всего мира. Средства стали конечной целью. Если мне удастся получить крылья, я стану кем-то совсем другим, лишившись определявшего меня желания.
И пока я бесконечно шел на север в весенней дымке, я понял, что ищу не исполнения моих надежд, а конца. Я передам свое тело новорожденному существу, а сам почию.
Когда я только пришел на эти холмы и равнины, я был крепче. Я покинул Миршок, куда причалил мой корабль, не проведя там даже одной ночи. Это некрасивый портовый город, в котором было достаточно моих соплеменников, чтобы я почувствовал себя угнетенно.
Я торопливо шагал по городу, не ища здесь ничего, кроме пропитания и уверенности в том, что я на правильном пути в Нью-Кробюзон. Я купил мазь для своей израненной спины, нашел врача, который был достаточно честен, чтобы признать: в Миршоке я не найду того, кто способен мне помочь. Я подарил свой кнут торговцу с повозкой, который подвез меня на пятьдесят миль в глубь долины. Он не принял бы от меня золота, только оружие.
Я с облегчением оставил позади себя море. Море было лишь интерлюдией. Четыре дня пути на медлительном промасленном пароходе по Скудному морю, в продолжение которых я стоял в трюме, лишь по качке и плеску воды определяя, что мы еще плывем. Я не мог гулять наверху. Под этим необъятным океанским небом на крошечной палубе я чувствовал себя гораздо более ограниченным, чем в душной, вонючей каюте. Я боязливо избегал чаек, скоп и альбатросов. Я жил рядом с соленой водой, в грязной деревянной норе за гальюном.
А впереди, за морем, когда я еще был весь в огне и гневе, когда шрамы еще сочились кровью, — виднелся Шанкелл, город кактусов. Город с множеством названий. Солнечное сокровище. Оазис. Скучная теснина. Соляная дыра. Спиральная цитадель. Солярий.
Шанкелл, где я без конца бился в ямах и клетках, выигрывая гораздо чаще, чем проигрывая, и собирая положенные бойцовому петуху гроши. До того самого дня, когда я сразился с принцем варваров, желавшим сделать из черепа гаруды шлем. Я одержал невероятную победу, хотя сам пролил страшные потоки крови. Одной рукой зажав свои кишки, другой я вырвал ему горло. Победив, я получил в награду его золото и слуг, которых отпустил на свободу. Я оплатил свое лечение, после чего купил билет на торговое речное судно.
Я отправился в путешествие через континент, чтобы вновь обрести целостность.
Пустыня неотступно следовала за мной.
ЧАСТЬ III МЕТАМОРФОЗЫ
Глава 18
Потеплели весенние ветры. Грязное небо над Нью-Кробюзоном набрякло. Метеофантазеры в облачной башне Варской поймы записывали показания датчиков и отрывали листы с кривыми, что шли из пазов бешено черкающих атмосферных приборов. Они поджимали губы и качали головами.
Они перешептывались между собой о грядущем удивительно жарком и дождливом лете. Они грохотали огромными трубами аэроморфного мотора, которые отвесно поднимались вдоль стен пустотелой башни, словно гигантские органные трубы или орудийные стволы, готовые завязать дуэль между небом и Землей.
«Чертова никчемная штуковина!», — с отвращением бормотали они. Предпринимались вялые попытки запустить подпольные механизмы, но они простояли сто пятьдесят лет, и никто из живущих не был способен починить их. Нью-Кробюзон никуда не мог деться от погоды, навязанной ему богами, природой или случаем.
В зоопарке поймы Ржавчины животные беспокойно метались, чувствуя изменения погоды. Сезон спаривания был уже на исходе, и неустанная дерготня похотливых тел несколько поутихла. Смотрители ощутили не меньшее облегчение, чем их питомцы. Сладкие мускусные ароматы, струившиеся по клеткам, побуждали к агрессивному, непредсказуемому поведению.
Ныне же, когда дни становились все длиннее и длиннее, медведи, гиены, поджарые гиппопотамы, песцы и обезьяны неподвижно — и, казалось, напряженно — лежали в своих тюремных камерах и глядели на прохожих. Они ждали. Ждали южных дождей, которые никогда не достигнут Нью-Кробюзона, но которые, наверное, были закодированы в их крови. А когда дожди так и не пришли, они, вероятно, успокоились и начали ждать засухи, которая тоже никогда не постигнет их новое место обитания. Какое, должно быть, странное, тревожное существование они ведут, думали смотрители, слушая рев усталых и растерянных зверей.
После зимы ночи укоротились уже почти на два часа, но и теперь они за короткое время, казалось, успевали выжать из себя даже больше черноты. Они казались какими-то особенно насыщенными, словно все больше бурной незаконной деятельности умещалось между закатом и восходом. Каждую ночь к огромному старому складу в полумиле к югу от зоопарка стекались потоки женщин и мужчин. Раздававшийся порой львиный рык перекрывал глухой шум неусыпно живущего города, проникая сквозь стены старинных зданий, проносясь над толпой. Никто не обращал на него внимания.
Кирпичная кладка хранилищ, бывшая когда-то красной, теперь потемнела от сажи и истерлась настолько, что казалось, каждый кирпичик нарисован от руки. Изначальная вывеска все еще читалась вдоль всего здания: «Мыло и сало Каднебара». Каднебар оставил его, не выдержав экономических потрясений в 57-м. Мощное оборудование для плавления и очистки жира было вывезено и распродано задарма. Через два-три года Каднебар снова воспрял как владелец цирка гладиаторов.
Подобно своим предшественникам, мэр Рудгуттер любил сравнивать культуру и величие города-республики Нью-Кробюзон с той варварской мерзостью, в которой вынуждены были барахтаться обитатели других земель. Подумайте о том, каково в иных краях Рохаги, взывал Рудгуттер в своих речах и выступлениях. Это вам не Теш, не Троглодополис, не Вадонк или Великий Кромлех. Это вам не город, в котором правят ведьмы; не подземная дыра; сезонные изменения не приносят с собой всплеска суеверных репрессий; Нью-Кробюзон не обрабатывает своих граждан на зомбирующих фабриках; его парламент — это вам не казино Мару'ахм, где законы служат ставками при игре в рулетку.
И это вам не Шенкелл, упирал Рудгуттер, где люди, словно звери, дерутся между собой ради потехи.
Исключая, разумеется, цирк Каднебара.
Возможно, он существовал незаконно, но вряд ли кто мог припомнить, чтобы в это заведение хоть раз нагрянула милиция. Многие спонсоры элитных команд были парламентариями, промышленниками и банкирами, чье вмешательство, несомненно, сводило интерес властей к сему предприятию до минимума. Конечно, существовали и другие арены, совмещавшие петушиные бои с крысиными, где на одном конце зала могли идти медвежьи или барсучьи бои, а на другом — змеиный реслинг, а посредине — бои гладиаторов. Но клуб Каднебара был легендой.
Ежедневно вечернее представление начиналось с открытого парада, комедийного шоу для постоянных посетителей. Десятки молодых, глупых парней, самых крепких в своей деревне, которые не один день добирались из Зернистой спирали или Нищенских холмов, чтобы сделать себе имя в городе, поигрывали громадными мускулами перед судьями. Из них выбирали двух-трех, которых выталкивали на главную арену перед орущей толпой. Каждый самоуверенно взвешивал в руке выданный ему мачете. Затем открывались ворота арены, и герои бледнели, оказавшись лицом к лицу с каким-нибудь переделанным гигантом-гладиатором или бесстрастным кактусом-воином. Следовавшая за этим короткая и кровавая резня разыгрывалась профессионалами ради общего хохота.
Игры в Каднебаре зависели от веяний моды. В последние дни этой весны в фаворе были бои между командой из двух переделанных и тремя сторожевыми сестрами хепри. Хепри привлекались из Кинкена и Ручейной стороны весьма внушительными денежными посулами. Они годами тренировались вместе, чтобы получилась команда из трех религиозных воинов, которая по своей подготовке не уступала хеприйским богиням-стражам, Стойким сестрам. Подобно Стойким сестрам, одна самка дралась с помощью сети ловушки и пики, у другой был арбалет и кремневое ружье, а у третьей — хеприйское оружие, которое люди окрестили жалом.
Когда из под шкуры весны начало проклевываться лето, ставки делались все крупнее и крупнее.
Далеко от цирка, в Собачьем болоте, Бенджамин Флекс мрачно раздумывал над тем фактом, что тираж «Каднебарского вестника» нелегального органа бойцового бизнеса, в пять раз превышает тираж «Буйного бродяги».
Маньяк-вырвиглаз оставил в канализации еще одну изуродованную жертву. Ее обнаружили беспризорники. Верхняя часть тела жертвы свисала из сточной трубы над Варом.
Найденная на окраинах Ближних стоков женщина умерла от многочисленных колотых ран с обеих сторон шеи, как будто она попала между лезвий гигантских зазубренных ножниц. Когда ее обнаружили соседи, на теле нашли документы, свидетельствующие, что покойная была полковником-осведомителем милиции. Слухи об этом разнеслись повсюду. Джек-Полмолитвы нанес удар. В трущобах и клоаках никто не оплакивал его жертву.
Лин и Айзек, когда могли, урывали время, чтобы тайно провести ночь вместе. Айзек видел: с Лин творится что-то неладное. Однажды он усадил ее перед собой и попросил рассказать, что ее тревожит, почему она не участвует в этом году в конкурсе на приз Шинтакоста (этот вопрос, как всегда, вызвал у нее саркастическую ухмылку по поводу критериев отбора кандидатов), над чем и где она работает. Лин погладила его руку, давая понять, что благодарна за участие. Сказала, что в укромном местечке делает скульптуру, которая, возможно, станет предметом ее гордости. Но Айзеку не следует расспрашивать. Это вовсе не означает, что она отстранилась от мира. Может быть, через пару недель она снова появится в каком-нибудь из баров Салакусских полей, чтобы повеселиться с друзьями, хотя уже и без прежнего задора.
Она подтрунивала над Айзеком — мол, подозрительно быстро улетучился его гнев на Счастливчика Газида. Айзек рассказал о своем нечаянном эксперименте с сонной дурью, случившемся месяц назад; он в гневе кричал, что намерен проучить Газида. Айзек описал удивительную гусеницу, явно неравнодушную к этому наркотику. Лин больше не бывала в Барсучьей топи и не видела гусеницу, но рассказ о ней показался удивительным, даже если принять во внимание, что Айзек привык преувеличивать.
Лин с нежностью подумала об Айзеке и искусно перевела разговор на другую тему. Она спросила, какую же, по его мнению, пользу могла извлечь гусеница из такой необычной пищи. Откинувшись на стуле, Лин наблюдала, как его лицо расплывается в зачарованной улыбке. Он с жаром признался, что на этот счет есть несколько соображений. Она попросила как-нибудь растолковать теорию кризисной энергии, полагает ли он, что это поможет Ягареку полететь? И Айзек стал оживленно излагать свои мысли, испещряя рисунками клочки бумаги.
На Айзека было несложно повлиять. Иногда Лин чувствовала: Айзек знает, что им манипулируют, и досадовала, с какой легкостью он выкладывает свои заботы. В его бессистемных скачках от одной темы к другой она угадывала признательность вкупе с искренним раскаянием. Он понимал, что его роль — беспокоиться вместо нее, принимать на себя ее печали, и он так и делал, однако это требовало от него усилий, это было его тяжким долгом, в то время как большая часть его разума полнилась мыслями о теории кризиса и о пище для гусеницы. Лин позволила ему снять с себя заботы о ней, и он с благодарностью это принял.
Лин не могла допустить, чтобы он проявлял повышенный интерес к ее делам. Чем больше он будет знать, тем большей угрозе ее подвергнет. Она не знала, какой властью обладает ее могущественный хозяин: догадывалась лишь, что у него есть телепатические способности, однако не рисковала проверить это. Ей хотелось лишь закончить работу, получить деньги и убраться из Костяного города.
Каждый раз, когда она встречалась с господином Попурри, он затаскивал ее — несмотря на все ее нежелание — в свой город. Лениво рассказывал о разборках в Грисском меандре и на Худой стороне, вскользь намекал на кровавые убийства в самом сердце Ворона. Ма Франсина расширяла свое влияние. Она завладела львиной долей торговли шазбой на западе Ворона, к чему господин Попурри был готов. Но теперь она забиралась дальше на восток. Лин жевала, сплевывала, лепила и старалась пропускать мимо ушей подробности: клички убитых курьеров, адреса явочных квартир. Господин Попурри замешивал ее в эти дела. И должно быть, сознательно.
У статуи уже появились бедра и вторая нога, начала оформляться талия (насколько это слово применимо к анатомии господина Попурри). Цвета не были натуралистичны, но передавали оттенки чувств: они были неотразимы, притягательны. Это было поразительное творение, под стать оригиналу.
Несмотря на попытки Лин оградить свой разум, беспечная болтовня господина Попурри все же проникала в него. Она поймала себя на мысли, что прислушивается к его словам. В ужасе попыталась выкинуть их из головы, но тщетно. В конце концов она с удивлением обнаружила в себе шевельнувшееся любопытство: кто же сумеет наложить лапу на все операции с «улетным варевом» в Звонаре? Открытие ее ошеломило. Лин поняла, что все чаще размышляет о Ма Франсине. Господин Попурри говорил о ней в пренебрежительном тоне, однако имя вновь и вновь проскакивало в его монологах, и было ясно, что он обеспокоен.
К своему удивлению, Лин начала сопереживать Ма Франсине. Вряд ли она могла вспомнить, как это началось.
Впервые осознала это, когда господин Попурри в насмешливом тоне рассказывал об ужасном нападении на двух курьеров, которое произошло прошлой ночью, в результате чего огромное количество некоего неназванного вещества, сырья для какого-то производства, оказалось похищенным налетчиками-хепри из банды Ма Франсины. Лин ощутила некоторое удовлетворение. Пораженная этим, она на мгновение приостановила слюнную работу, задумалась над своими чувствами.
Ей хотелось, чтобы Ма Франсина победила.
В этом не было никакой логики. Стоило задуматься над ситуацией, как вся уверенность улетучивалась. Говоря разумно, ее не должно заботить, кто из соперничающих драгдилеров и бандитов одержит верх. Но в глубине души она уже считала неведомую Ма Франсину своей героиней. Она невольно возмущалась про себя, когда господин Попурри с лукавым самодовольством похвалялся, что у него есть идея, которая в корне перекроит рынок.
«Что это? — насмешливо думала она. — После стольких лет во мне проснулась хеприйская солидарность?» Однако в ироничных мыслях была доля правды. «Может быть, то же самое испытал бы любой, кто не согласен с Попурри?», — думала она. Лин охватывал такой страх при мысли о ее отношениях с господином Попурри, для которого она не просто нанятая художница, что далеко не сразу она осознала свою ненависть к нему. «Враг моего врага…» — думала она. Но здесь крылось что-то еще. Лин понимала: она сочувствует Ма Франсине, потому что та — хепри. Однако — и возможно, именно это лежало в основе чувств Лин — Франсина не была добропорядочной хепри.
Эти мысли терзали Лин, не давали покоя. Впервые за много лет ей пришлось задуматься о своих взаимоотношениях с хеприйской общиной не так, как раньше, а с открытым, бескомпромиссным осуждением. Ей вспомнилось детство.
Каждый раз, закончив свои дела с господином Попурри, Лин отправлялась в Кинкен. Выйдя оттуда, она брала экипаж на окраине Ребер. И ехала через мост Данечи или Баргестов мост, мимо ресторанов, контор и домов Каминного вертела.
Иногда она останавливала повозку у Слюнного базара и подолгу бродила в тусклом свете его фонарей. Она перебирала вывешенные на продажу льняные платья и жакеты, не обращая внимания на прохожих, с любопытством и неодобрением глазеющих на хепри, приценивающуюся к человеческой одежде.
Лин лавировала между базарными рядами, пока не попадала в район Шек — с обилием извилистых улочек, с беспорядочно понаставленными кирпичными многоэтажками.
То не были трущобы. Здания в Шеке были вполне крепкими и в большинстве своем не поддавались дождю. По сравнению с уродливо раскинувшимся Собачьим болотом, кирпичной трухой Худой стороны и Звонаря, беспросветными лачугами Расплевов Шек был приятным местечком. Хоть жилось там тесновато, да хватало и пьянства, и нищеты, и воровства. Но ведь люди живут и в гораздо худших местах. Здесь обитали торговцы средней руки и рабочие, ежедневно толпами уходившие в доки Эховой трясины и Паутинного дерева, на фабрики Большой петли и деревни Дидакай, больше известной как Дымная излучина.
Лин здесь не была желанной гостьей. Шек граничил с Кинкеном, их отделяла лишь пара небольших скверов. Хепри в Шеке были постоянным напоминанием о том, что Кинкен совсем рядом. Весь день хепри заполоняли улицы Шека, направляясь в Ворон за покупками или проезжая на поезде со стороны вокзала на Затерянной улице. Однако по ночам лишь самые смелые из них гуляли по улицам, становившимся опасными из-за драчливых «Трехперых», боровшихся за «чистоту родного города». Лин старалась к заходу солнца покинуть это место. Благо рядом лежал Кинкен, где она была в безопасности.
В безопасности, но несчастлива.
Лин шла по улицам Кинкена, испытывая отвращение и волнение. Многие годы ее путешествия по этим местам сводились к недолгим вылазкам за красильными ягодами и пастой, а может, она искала здесь особой хеприйской деликатности. Ныне же ее визиты сопровождались воспоминаниями, которые она полагала навсегда изжитыми.
Дома сочились белой слизью домовых червей. Некоторые постройки были полностью покрыты толстым слоем этого вещества: оно простиралось над крышами, связывая различные здания в одно мешковатое застывшее целое. Лин могла заглядывать внутрь через двери и окна. Полы и стены, когда-то созданные человеческими архитекторами, местами были разрушены, и грузные домовые черви беспрепятственно рыли в перекрытиях свои слепые тоннели, выделяя из брюшек цементирующую слизь, легко перебирая щетинистыми лапками, прогрызая себе путь через разрушенные чрева зданий.
Иногда Лин попадались живые образчики, унесенные речными водами с прибрежных ферм и бродившие внутри перекроенных рекой зданий замысловатыми органическими лабиринтами. Большие глупые жуки, крупнее носорогов, послушно шли вслепую, подгоняемые и одергиваемые погонщиками, пробираясь между домами, изменяя очертания комнат, обволакивая стены быстро высыхающей слизью, сглаживая углы, соединяя между собой помещения, здания и улицы тем, что изнутри казалось норами гигантских червей.
Порой Лин садилась в одном из небольших кинкенских садиков. Ей было спокойно среди медленно расцветающих деревьев и снующих соплеменников. Она смотрела на видневшиеся меж деревьями бока и задворки высоких зданий. Однажды она увидела, как в окне, будто случайно пробитом в верхней части обшарпанной бетонной стены, выходящей на задний двор, показалась молодая женщина-человек. Она спокойно глядела на своих хеприйских соседей, а за ее спиной развевалось и хлопало от резкого ветра развешанное на шестах детское белье. «Странный способ растить детей, — подумала Лин, представив себе ребенка, окруженного молчаливыми существами с головами насекомых, — столь же странный, как если бы я оказалась среди водяных». Эта мысль вызвала неприятные воспоминания о детстве.
Конечно же, все путешествие по этим презренным улицам было лишь ностальгической экскурсией в город ее памяти. Она это знала. И скрепя сердце продолжала вспоминать.
Кинкен был первым прибежищем Лин. В тот странный период изоляции, когда она с жаром приветствовала успехи королев криминального мира хепри и бродила изгоем по всем закоулкам города — за исключением, быть может, Салакусских полей, где изгои сами были хозяевами, — она поняла, что ее чувства к Кинкену имеют двоякую природу.
Хепри жили в Нью-Кробюзоне уже почти семь веков, с тех пор как «Страстный богомол» пересек Вздувшийся океан и достиг берегов Беред-Каи-Нев, восточного континента, родины хепри. Несколько торговцев и путешественников навсегда уплыли на нем, чтобы разведать новые края. На протяжении веков эта горстка поселенцев выживала в городе, который стал для них родиной. Здесь не было отдельных сообществ, никаких домовых червей или гетто. Не было до Трагического переселения.
Сто лет назад первые корабли беженцев прибило течением к берегу в Железной бухте. Их огромные механические моторы были ржавыми, неисправными, а паруса порваны. Это были корабли-могильники, набитые полуживыми хепри из Беред-Каи-Нева. Болезнь была настолько свирепа, что пришлось отбросить древние табу, запрещавшие хоронить в воде. Так что на борту оставалось немного трупов, зато там находились тысячи умирающих. Корабли были похожи на переполненные морги.
Причины этой трагедии оставались тайной для нью-кробюзонских властей, не имевших консульских представительств и почти не поддерживавших контактов со Странами Беред-Каи-Нева. Беженцы же о случившемся не рассказывали, на вопросы отвечали уклончиво, а даже если и хотели выразить что-то в рисунках, языковой барьер препятствовал пониманию. Людям удалось лишь узнать, что с жившими на восточном континенте хепри произошло нечто ужасное, пронесся какой-то чудовищный смерч, втянув в свою воронку миллионы, уцелела горстка способных бежать. Хепри окрестили этот небесный апокалипсис Опустошением.
Между прибытием первых кораблей и последнего прошло двадцать пять лет. Говорят, команды тихоходных безмоторных суденышек целиком состояли из хепри, рожденных в море, первые поколения беженцев вымерли за время перехода. Дочери не знали, что заставило матерей бежать, они помнили только, как умирающие сородичи заклинали их держать путь на запад и не поворачивать обратно. Слухи о хеприйских Кораблях милосердия — названных так потому, что они плыли в поисках милосердия, — приходили в Нью-Кробюзон и из других стран восточного побережья континента Рохаги, из Гнурр-Кета, с островов Джесхалл и даже из далекого южного Шарда. Хеприйская диаспора была разрозненной и пребывала в панике.