Еще мгновение назад он был вычислительной машиной, бесстрастно пытающейся справиться с нахлынувшим потоком информации. И вдруг какая-то железка соскочила, и клапаны начали выстукивать то, что не было заложено в цифровых инструкциях. Аналитическая машина сама начала генерировать информационные петли. С шипением вырвавшегося под огромным давлением пара процессор задумался над собственным творением.
Он стал мыслить.
Чистильщик с несвойственной ему сознательностью задумался над собственными раздумьями.
Он не почувствовал ни удивления, ни радости, ни раздражения, ни экзистенциального страха.
Только любопытство.
Те пакеты данных, которые доселе ожидали своей очереди, циркулируя незамеченными внутри клапанного накопителя, вдруг обрели значимость, подверглись доныне неведомой процедуре вычисления, предполагавшей обработку данных ради неких внутренних целей. То, что было непонятно для чистильщика, вдруг обрело смысл. Информация давала совет. Обещание. Это было приглашением. Предостережением.
Чистильщик долго стоял неподвижно, лишь тихо шипел пар.
Айзек так далеко перегнулся через лестничные перила, что они обиженно заскрипели. Он свешивался вниз до тех пор, пока не увидел под собой конструкцию и ноги Дэвида. Айзек обратил внимание на неуверенные подергивания чистильщика и нахмурился.
Но едва он открыл рот, чтобы что-то сказать, как чистильщик распрямился и встал на изготовку. Он протянул всасывающую трубу пылесоса и начал, сперва неуверенно, очищать пол от грязи. Затем выставил позади себя вращающуюся щетку и принялся шлифовать ею половые доски. Айзек высматривал в конструкции признаки неисправности, однако та перемещалась с прямо-таки на глазах возраставшей уверенностью. Лицо Айзека просветлело, когда он увидел наконец, что чистильщик в первый раз за несколько недель успешно выполняет уборку.
— Так-то лучше! — сказал он через плечо Дэвиду. — Чертова штуковина опять заработала. Возвращаемся к нормальной жизни!
Глава 21
Внутри огромного твердого кокона начались невероятные процессы.
Одетая в саван плоть гусеницы начала распадаться. Лапки, глаза, щетинки и другие части тела утратили свою целостность. Трубковидное туловище стало жидким.
Существо черпало накопленную энергию, извлеченную им из сонной дури, и трансформировалось. Оно самоорганизовывалось. Его меняющаяся форма пузырилась и прорывалась в неведомые пространственные разломы, истекая маслянистой слизью, переливающейся через край мироздания в иные планы бытия и возвращающейся обратно. Оно сворачивалось, вылепляя себя из аморфной массы исходного вещества.
Оно было изменчиво.
И наступил миг между одной и другой формами, когда оно было ни живо ни мертво, но насыщено энергией.
А затем снова ожило. Но уже другим.
Спирали биохимической жижи сгустились в неожиданные формы. Распущенные и растворенные доселе нервы и сухожилия внезапно скрутились в клубки чувствительной ткани. Различные части рассыпались и снова собирались в новые причудливые созвездия.
Существо извивалось в муках зачатия и еще недоразвитого, но крепчающего чувства голода.
Снаружи ничего не было видно. Метафизическая драма разрушения и созидания разыгрывалась вдали от публики. Она была скрыта за плотной завесой шелкового панциря, скорлупы, которая с инстинктивной застенчивостью таила от глаз происходящие метаморфозы.
За медленным беспорядочным разрушением формы последовал недолгий период, когда существо в коконе пребывало в некоем пограничном состоянии. А затем оно начало выстраивать себя заново. Невообразимые потоки плоти бежали все быстрей и быстрей.
Айзек провел немало часов, наблюдая за твердым коконом, однако он не мог даже представить себе, какая борьба и самосотворение происходит там, внутри.
Он видел лишь нечто твердое, странный плод, подвешенный на едва заметной паутинке в затхлой темноте просторной клетки. Его волновало то, что происходит в коконе, он воображал себе всевозможных гигантских мотыльков и бабочек. Кокон же оставался неизменен. Пару раз Айзек осторожно ткнул его пальцем, и кокон несколько секунд тяжело и медленно покачивался. Вот и все.
Айзек с удивлением следил за коконом все время, когда не трудился над своей кризисной машиной. Большую часть времени отнимала у него именно эта работа.
Груды меди и латуни, лежавшие на его рабочем столе и на полу, начали уже при обретать осмысленные формы. Айзек целыми днями паял и стучал молотком, присоединяя паровые поршни и магические механизмы к нарождающейся машине. Вечерами он просиживал в пивных, болтая с Гедрексечетом, палголакским библиотекарем, с Дэвидом или Лубламаем или с бывшими коллегами по университету. Он говорил осторожно, стараясь не разбалтывать лишнего, но увлеченно и самозабвенно дискутировал о математике, энергии, кризисной теории и технологии.
Он никуда не уезжал из Барсучьей топи. Он предупредил своих друзей из Салакусских полей, что некоторое время будет недоступен, впрочем, их отношения и так носили необязательный и поверхностный характер. Единственная, кого ему не хватало, была Лин. Она была занята своей работой не меньше, чем он своей, и, по мере того как его исследования набирали обороты, все трудней и трудней было находить время для встреч.
Вместо этого Айзек садился на кровать и писал ей письма. Он расспрашивал Лин о ее делах и рассказывал, как он по ней скучает. Почти каждый раз наутро наклеивал марку и опускал письмо в ящик, который находился в конце улицы.
Она отвечала. Обычно он приберегал ее письма как дразнящее лакомство. Он не позволял себе прочесть письмо до тех пор, пока не закончит дневную работу. Затем садился у окна за чашкой чая или шоколада, отбрасывая свою тень на Ржавчину и вечерний город, и читал ее письма. Каждый раз в такие моменты он с удивлением чувствовал, как его наполняет сентиментальная теплота. В его настроении присутствовала некая доля слезливости, но в то же время была глубокая привязанность, были истинное единение и тоска оттого, что Лин нет рядом.
За неделю он создал прототип кризисной машины: грохочущий и плюющийся круговорот трубок и проволок, который только и делал, что изрыгал ужасные звуки и гудение. Айзек разобрал его и собрал заново. Спустя чуть более трех недель возле того самого окна, которое когда-то подарило свободу томившимся в клетках пернатым, растопырился новый конгломерат различных механических частей. Это было хаотичное нагромождение всяческих моторов, динамо-машин и преобразователей, рассыпанных по полу и соединенных между собой на скорую руку.
Айзек хотел подождать Ягарека, но связаться с гарудой было невозможно — тот продолжал бродяжничать. Айзек считал, что Ягарек таким способом цепляется за свое странное, извращенное чувство собственного достоинства. Живя на улице, он остается для всех незаметным. Но паломничество через весь континент никак не могло для него закончиться отказом от чувства ответственности, от владения самим собой. Ягарек был в Нью-Кробюзоне потерявшим корни изгоем. Он не мог доверяться другим или принимать от них милости.
Айзек представлял себе, как гаруда кочует с места на место, ночуя на голом полу в заброшенных домах, или, свернувшись калачиком на крыше, прижимается к теплой вентиляционной трубе. Быть может, он придет через час, а быть может, через несколько недель. Айзек прождал полдня, прежде чем решился опробовать свое творение в отсутствие Ягарека.
Под стеклянный колпак, где переплетались провода, трубки и гибкие тросы, Айзек поместил кусочек сыра. Этот кусок так и лежал, постепенно черствея, пока Айзек стучал по клавишам вычислителя. Он пытался выразить в численной форме задействованные силы и векторы. Часто он прерывался, чтобы сделать какие-то пометки от руки.
Снизу доносилось сопение барсучихи Искренности, ворчание Лубламая и жужжание чистильщика. Айзек не обращал внимания на окружающее, всецело сосредоточившись на цифрах.
Он чувствовал себя немного не в своей тарелке, поскольку не хотелось работать над кризисной машиной, когда в лаборатории присутствовал Лубламай. Айзек по-прежнему придерживался тактики молчания. «Может, я просто развиваю в себе вкус к театральности», — подумал он и улыбнулся. После того как ему удалось наилучшим образом решить свои уравнения, он начал бесцельно прохаживаться по комнате, давая этим понять Лубламаю, чтобы тот ушел. Айзек украдкой заглянул вниз, под навес, где Лубламай на линкованной бумаге кропал какие-то чертежи. Похоже, он и не собирался уходить. Айзек начал терять терпение.
Он с трудом пробрался меж грудами металла и стекла и тихонько присел на корточки перед устройством ввода данных кризисной машины, стоявшей от него слева. Замкнутый контур машинных узлов и трубок извивами опоясывал комнату, завершаясь внутри стеклянного колпака с сыром, расположенного по левую руку от Айзека.
Одной рукой Айзек взял гибкий металлизированный шланг, конец которого был соединен с лабораторным бойлером, стоящим у дальней стены. Он ощущал волнение. Стараясь как можно меньше шуметь, он соединил трубку с входным клапаном питания на кризисной машине. Затем открыл клапан и услышал негромкое шипение и стук — пар начал наполнять двигатель. Айзек опустился на колени и набрал математические формулы на клавиатуре. Затем быстро вставил в устройство ввода четыре перфокарты, почувствовал, как крохотные шестеренки то проскальзывают, то попадают в отверстия, и увидел, как по мере усиления вибраций механизма поднимаются клубы пыли.
Он что-то бормотал под нос, не отрывая взгляда от агрегата.
Айзек словно всем телом ощущал, как энергия и информация бегут по механическим нервам к различным узлам кризисной машины. Ему казалось, будто пар струится по его собственным жилам, превращая сердце в грохочущий поршень. Он резко потянул три больших рычага на панели управления и почувствовал, как разогревается весь механизм.
Воздух задрожал.
В течение нескольких томительных секунд ничего не происходило. Затем ломоть сыра внутри грязного стеклянного колпака начал подрагивать.
Айзек не сводил с него глаз, едва сдерживая восторженный крик. Он подвел стрелку на циферблате до отметки сто восемьдесят градусов, и сыр подвинулся еще немного.
«Доведем-ка все это до кризиса», — подумал Айзек и потянул рычаг, врубая машину на полную мощность, так что стеклянный колпак оказался под пристальным вниманием сенсорных механизмов.
Айзек внес в конструкцию стеклянного колпака некоторые изменения, сняв с него верхнюю крышку и заменив ее плунжером. Затем положил на него руку и надавил, так что абразивное донце стало медленно приближаться к сыру. Сыр оказался в опасности. Если плунжер опустится до конца, сыр будет раздавлен.
Правой рукой нажимая на пресс, левой Айзек регулировал рычажки и подкручивал стрелки в ответ на дрожание манометров. Он смотрел, как стрелки индикаторов дрожат и прыгают, и в соответствии с их показаниями регулировал магический ток.
— Давай, гаденыш, — шептал он. — Берегись! Ты что, не чувствуешь? Кризис идет к тебе…
Плунжер с садистской неотвратимостью приближался к сыру. Давление в трубках достигло опасного предела. Айзек присвистнул от разочарования. Он несколько замедлил движение поршня вниз, но не прекратил его. Даже если кризисный мотор не сработает и сыр не покажет того результата, который Айзек пытался запрограммировать, плунжер все равно его раздавит. Кризис — целиком в потенциале. Если бы у Айзека не было настоящего намерения раздавить сыр, тот не оказался бы в ситуации кризиса. Обмануть онтологическое поле невозможно.
Наконец, когда стоны пара и скрип поршней стали совершенно невыносимы, а края тени, отбрасываемой плунжером, стали резкими, ибо он совсем близко опустился к дну стеклянного колпака, сыр взорвался. Послышался громкий шлепок, и комочек разлетелся в стороны с такой силой, что весь стеклянный колпак забрызгало изнутри сырными ошметками и маслом.
Лубламай заорал от страха, но Айзек не слушал.
Он сидел, открыв рот, и как дурак пялился на взорвавшийся сыр. Затем недоверчиво и радостно расхохотался.
— Айзек? Что за хреновину ты придумал? — прокричал Лубламай.
— Ничего, ничего! Прости, что помешал тебе… Просто тут одна работенка… неплохо идет… — Айзек не закончил ответ, ибо лицо его расплылось в улыбке.
Он быстро выключил кризисную машину и поднял стеклянный колпак. Запустил пальцы в липкую полурасплавленную массу. «Невероятно!» — подумал он.
Вообще-то он пытался запрограммировать сыр, чтобы тот завис в паре дюймов над уровнем пола. Так что с этой точки зрения опыт был неудачен. Однако он не ожидал, что вообще хоть что-нибудь произойдет! Разумеется, расчеты его оказались ошибочны, а следовательно, и программы. Очевидно, что точно определить результат, которого он стремится достичь, будет чрезвычайно трудно. Вероятно, сам процесс выделения энергии крайне приблизителен, что оставляет кучу лазеек для всевозможных ошибок и неточностей. А Айзек даже не попытался создать своего рода постоянную обратную связь, к которой он по большому счету стремился.
И все же, и все же… он выделил кризисную энергию.
Это было поистине беспрецедентно. Впервые Айзек реально поверил в то, что его идеи будут работать. Отныне ему оставалась лишь доводка. Проблем, конечно, еще много, но это проблемы уже иного и куда меньшего порядка. Основная головоломка, центральная проблема всей кризисной теории, решена.
Айзек собрал свои записки и благоговейно пролистал их. Он никак не мог поверить в то, что совершил миг назад. И тут же стали приходить новые идеи. «В следующий раз, — думал он, — я использую кусочек скульптуры водяного. Что-нибудь, что и так держится на основе кризисной энергии. Это должно сделать наш опыт в сто раз интереснее…» У Айзека голова пошла кругом. Он хлопнул себя по лбу и улыбнулся.
«Пора проветриться, — вдруг решил Айзек. — Пойду-ка я… выпить. Разыщу Лин. Проведу вечерок в свое удовольствие. Я только что разрешил одну из чертовски трудных задач одной из самых противоречивых наук, и я заслужил выпивку…» — Он усмехнулся своему порыву, а затем снова стал серьезен. Вспомнил, что решил рассказать Лин о кризисной машине. «Не могу больше думать об этом в одиночестве», — размышлял он.
Он проверил наличие в карманах ключей и бумажника. Затем потянулся, встряхнулся и спустился вниз. Услышав его шаги, Лубламай обернулся.
— Я ухожу, Лаб, — сказал Айзек.
— И ты называешь это рабочим днем, Айзек? Сейчас только три.
— Старина, я за всю ночь глаз не сомкнул, — улыбнулся в ответ Айзек. — Если кто будет спрашивать, меня нет до завтра.
— Заметано, — отозвался Лубламай, махнув рукой и возвращаясь к своей работе. — Желаю хорошо провести время.
Айзек буркнул что-то на прощание.
Он остановился посреди Плицевой дороги и глубоко вздохнул, наслаждаясь свежим воздухом. На улочке было малолюдно, однако не совсем пустынно. Поздоровавшись с парой соседей, Айзек свернул за угол и не спеша пошел в сторону Малой петли. Денек был восхитительный, и Айзек решил пройтись до самых Салакусских полей.
Теплый воздух просачивался через двери, окна и трещины в складских стенах. Лубламай разок прервал работу, чтобы поплотнее запахнуться в свою куртку. Искренность играла с каким-то жуком. Чистильщик уже закончил уборку и теперь стоял в дальнем углу, тихо жужжа, причем одна из его глазных линз, казалось, была направлена на Лубламая.
Спустя некоторое время после ухода Айзека Лубламай поднялся и, высунувшись в открытое окно возле письменного стола, привязал к болту, торчавшему из кирпичной стены снаружи, красный шарф. Затем составил список необходимых покупок на случай, если заявится Чай-для-Двоих. И снова вернулся к делам.
К пяти вечера солнце все еще было высоко, но уже начало склоняться к земле. Дневной свет быстро мерк, сгущаясь до рыжевато-желтых оттенков. Висящее в коконе существо почувствовало приближение вечера. Оно затрепетало и изогнуло свое почти оформившееся тело. Где-то в потаенных глубинах его организма, в жилах, началась завершающая стадия химических преобразований.
В половине седьмого работу Лубламая прервал глухой шлепок о стену за окном, и, высунувшись, он увидел, как внизу, в переулке, Чай-для-Двоих цепкой нижней лапой почесывает голову. Вирм поднял голову и издал приветственный крик.
— Старина Лублам! Пролетал тут поблизости, увидел твой красный тряпка…
— Добрый вечер, Чай-для-Двоих, — ответил Лубламай. — Не хочешь заскочить на минутку?
Он посторонился и впустил вирма в комнату. Неуклюже хлопая крыльями, Чай-для-Двоих шлепнулся на пол. Его красновато-коричневая кожа изящно переливалась в лучах заходящего солнца. Он обратил на Лубламая свое радостное и уродливое лицо.
— Что надо делать, босс? — улыбаясь до ушей, проорал Чай-для-Двоих.
Но прежде чем Лубламай успел ответить, Чай-для-Двоих обернулся к тому углу, откуда за ним подозрительно наблюдала Искренность. Расправив крылья, он высунул язык и злобно вытаращился на нее. Она с отвращением отпрянула.
Чай-для-Двоих буйно загоготал и рыгнул. Лубламай снисходительно улыбнулся. Чтобы не дать Чаю-для-Двоих еще больше отвлечься от предстоящей задачи, подтащил его к столу, на котором уже лежал приготовленный список покупок. Он вручил Чаю-для-Двоих большой кус шоколада — задаток.
Пока Лубламай с Чаем-для-Двоих препирались о том, сколько бакалейных товаров может унести по воздуху вирм, над их головами что-то зашевелилось.
В лаборатории Айзека, посреди сгущающегося мрака, висящий в клетке кокон вибрировал — и не от порыва ветра. Он крутанулся, потом нерешительно замер, слегка подрагивая. Внутри раздался звук разрывающихся тканей, слишком тихий, чтобы Лубламай и Чай-для-Двоих могли его услышать.
Наконец сквозь волокна кокона прорвался влажный коготь. Он медленно пополз вверх, раздирая прочный материал с легкостью заточенного кинжала. Из прорехи, словно невидимые внутренности, вырвалась хаотическая масса доселе невиданных чувств. Порывы разрозненных ощущений моментально раскатились по всей комнате, вызвав недовольное ворчание Искренности и заставив Лубламая и Чая-для-Двоих на миг беспокойно вскинуть головы.
Из темноты вынырнули суставчатые лапы, которые тут же вцепились в края прорехи. Они стали потихоньку раздвигать кокон, все шире раскрывая его и в конце концов разорвав на части. Из кокона с едва заметным шлепком выскользнуло, дрожа, мокрое и скользкое, как у новорожденного, тельце.
С минуту оно лежало, скрючившись, на деревянном полу, слабое и беспомощное, все в той же согбенной позе, в какой находилось внутри кокона. Мало-помалу оно стало разгибаться, наслаждаясь неожиданной свободой движения. Наткнувшись на проволочную дверцу, с легкостью оторвало ее и выбралось в более просторное помещение.
Оно начало осознавать самое себя. Начало познавать свои формы.
А также — свои потребности.
Услышав треск разрывающейся проволоки, Лубламай и Чай-для-Двоих переглянулись. Звук, казалось, исходил откуда-то прямо над ними и распространялся во все стороны. Они переглянулись, затем снова подняли головы.
— Чей-то такое, хозяин? — спросил Чай-для-Двоих.
Лубламай отошел от письменного стола. Посмотрел вверх на балкон Айзека, медленно повернулся, окинул взглядом весь нижний этаж. Ни звука. Нахмурившись, он уставился на входную дверь. «Может, звук с улицы?» — думал он.
В зеркале возле двери промелькнуло чье-то отражение. С пола верхнего этажа поднялось нечто темное. Лубламай дрожащим голосом пробормотал что-то неразборчивое, с недоверием, страхом, смятением, однако спустя миг слова его растворились в безмолвии. Открыв от удивления рот, он смотрел на отражение в зеркале.
Существо начало расправлять свои члены. Так раскрывается цветок, так человек, лежавший в позе зародыша, раскидывает в стороны руки-ноги. Расплывчатые конечности существа имели будто по тысяче суставов, и, стоя на месте, оно расправлялось, словно бумажная фигурка, бесконечно растягивая во все стороны свои то ли руки, то ли лапы, то ли щупальца, то ли хвосты. Существо, которое раньше лежало свернувшись калачиком, как собака, теперь выпрямилось во весь рост и оказалось почти с человека.
Чай-для-Двоих завизжал. Лубламай открыл рот еще шире и попытался подойти поближе. Он не мог разглядеть формы этого существа. Только темную поблескивающую кожу и кисти рук, сжатые в кулаки, как у новорожденного ребенка. Холодные тени. Глаза, не похожие на глаза. Складки и выпуклости органических тканей, которые извивались, словно крысиные хвосты, дрожа и конвульсивно подергиваясь. И еще бесцветные кости длиной в палец, они белесо мерцали, то размыкаясь, то снова сходясь… Это были его зубы…
Пока Чай-для-Двоих пытался проскользнуть за спину Лубламая и пока сам Лубламай, все так же неподвижно глядя на жуткое отражение в зеркале, беззвучно пятясь, пытался выдавить из себя крик, существо на верхнем ярусе уже расправило крылья.
Четыре шуршащих темных крыла забились на спине этого создания, то складываясь, то расправляясь, разгоняя воздух и заполняя все больше пространства огромными складками толстой крапчатой плоти, разворачиваясь до невероятных размеров: это было похоже на развевающийся флаг, на разжимающийся кулак.
Крылья имели неправильные, беспорядочные формы, со множеством прихотливых струящихся изгибов; но правое и левое крыло представляли совершенную симметрию, как если пролить на бумагу чернила или нарисовать узор, а затем сложить ее пополам.
И на этих огромных поверхностях были видны темные пятна, примитивные узоры, которые как будто мерцали, в то время как Лубламай тупо смотрел, а Чай-для-Двоих, жалобно скуля, бился в двери. Это были полуночные, могильные, иссиня-черные, буровато-черные, красновато-черные тона. А затем узоры действительно замерцали, тени двинулись, словно амебы под увеличительным стеклом или масляные капли на воде, сохраняя абсолютную симметрию; узоры на правом и левом крыле совершали гипнотическое медлительное движение, которое постепенно ускорялось. Лицо Лубламая исказилось. Он чувствовал сильный зуд в спине, осознавая, что тварь находится прямо позади него. Лубламай обернулся, чтобы встать лицом к существу, и заворожено уставился на меняющие оттенки крылья.
…И Лубламаю уже не хотелось кричать, ему хотелось только смотреть, как эти темные символы кишат на поверхности крыльев, бурлят, словно ночные облака, отражающиеся в воде.
Чай-для-Двоих завопил. Он обернулся лицом к существу, которое спускалось по лестнице, по-прежнему расправив крылья. Затем движения узоров на крыльях захватили его сознание, и он застыл, открыв рот.
Темные разводы на этих крыльях совершали чарующий танец.
Существо принюхалось.
Бросив взгляд на Чай-для-Двоих, оно открыло пасть. Но это была слишком мелкая пожива. Тогда оно, не складывая гипнотических крыльев, повернулось к Лубламаю. Издало беззвучный голодный вой, которому тоскливо и жалобно вторила Искренность, и так уже полумертвая от ужаса. Барсучиха еще теснее прижалась к неподвижно стоящему чистильщику в углу комнаты, в линзах которого плясали зловещие тени.
Существо выделило слюну, а его крылья бешено затрепетали; и вот наконец изо рта твари показался чудовищных размеров язык, который потянулся вперед, без труда отбросив в сторону Чая-для-Двоих.
Крылатая тварь сжала Лубламая в своих голодных объятиях.
Глава 22
Кровавый закат отражался в каналах и сливающихся реках Нью-Кробюзона. Они тяжело несли свои алые воды. В одних местах приходила новая смена тружеников, в других рабочий день заканчивался. С заводов и контор к станциям потянулись толпы измученных плавильщиков, литейщиков, клерков, пекарей и грузчиков кокса. Платформы были переполнены шумливо переговаривающимися, курящими и выпивающими усталыми людьми. Паровые краны в Паутинном дереве продолжали работать ночью, выгружая экзотические грузы с иностранных кораблей. Со стороны реки и гигантских доков было слышно, как бастующие грузчики-водяные выкрикивают оскорбления людям, столпившимся на пристани. Небо над городом было затянуто тучами. Воздух полнился теплом, хмельное благоухание расцветающих деревьев сменялось зловонием фабричных отходов, густевших в вязких речных потоках.
Чай-для-Двоих пулей выскочил из складского помещения на Плицевой дороге. Заливаясь слезами и всхлипывая, как ребенок, он рванул в небо, высадив окно, и, оставляя след из крови и слез, зигзагами полетел в сторону Пинкода и Травяной отмены.
Через несколько минут вслед за ним взлетел еще один, более темный силуэт.
Только что вылупившееся существо, пригнувшись, выбралось через верхнее окно и прыгнуло в вечерние сумерки. На земле его шевеления были неуклюжими, каждый шаг — неуверенным. Но в небе оно парило легко. В движениях не было никакой нерешительности, одна величавость.
Неровные крылья складывались и расправлялись огромными неслышными взмахами, разметая в стороны мощные потоки воздуха. Существо кружило в небе, неспешно работая крыльями, с неуклюжей быстротой бабочки неся по воздуху свое грузное тело. Вслед за ним Кружились вихри, витал запах пота и каких-то нефизических эманаций.
Существо еще не обсохло до конца.
Оно было в восторге. Оно упивалось вечерней прохладой.
Внизу, словно кусок мертвечины, простирался гниющий город. Пернатое тело овевалось целым сонмом чувственных впечатлений. Звуки, запахи, свет проникали в еще темный разум синестетическими волнами, чужеродными ощущениями.
От Нью-Кробюзона поднимался густой дух добычи. Тварь была сыта, но изобилие пищи пьянило и будоражило; она глотала слюну и часто щелкала зубами…
Затем она нырнула вниз. Крылья хлопали и трепетали, пока она камнем падала на темные улицы. Ее хищное сердце подсказывало ей, что надо избегать ярких световых сгустков, беспорядочно разбросанных по городу, и искать более темные места. Высунув развевающийся по ветру язык, она почуяла добычу и неровными зигзагами устремилась вниз, в темноту кирпичных стен. Словно падший ангел, она упала в глубь кривого тупика, где у стены трахались проститутка со своим клиентом. Почувствовав рядом присутствие твари, они прекратили совокупляться.
Крики их были недолгими. Они стихли, едва тварь распахнула свои крылья.
С нетерпеливой жадностью тварь набросилась на них.
После она снова взмыла, опьяненная запахом. Она парила в поисках центра города, кружила, медленно приближаясь к гигантскому архитектурному массиву — вокзалу на Затерянной улице. Она упорно двигалась на запад, пролетая над Каминным вертелом и кварталом красных фонарей, над бесформенным пятном торговых палаток и мерзких лачуг, называемым Вороном. Позади нее, взвихряя воздух, словно ловя его в западню, возвышалось темное здание парламента и милицейские башни Страка и Барсучьей топи. Тварь неровными скачками летела над линией подвесной дороги, которая соединяла эти более низкие башни со Штырем, маячившим над самым западным ответвлением вокзала.
Летучая тварь устремилась ввысь, когда по воздушному рельсу стали проноситься вагончики. Какое-то время она барражировала в небе, зачарованно глядя на грохочущие поезда, уносившиеся прочь от вокзала, от этой чудовищной громадины.
Вибрации сотен регистров и тональностей манили тварь, в то время как она распространяла вокруг себя потоки силы, чувств и грез, которые усиливались кирпичными постройками вокзала и поднимались к небесам.
Несколько ночных птиц шарахнулись от таинственного существа, продолжавшего торить себе путь к темному сердцу города. Бродячие вирмы видели его странный силуэт и сворачивали прочь, выкрикивая ругательства и проклятия. В небе разносились рокот и жужжание дирижаблей, медленно плывших между облаками и городом. Они неуклюже поворачивались, когда мимо проносилась тварь, не замеченная никем, кроме одного механика, который не стал докладывать об этом, а лишь осенил себя религиозным знамением и шепотом попросил защиты у Солентона.
Влекомая потоком чувств, восходящим от вокзала на Затерянной улице, летучая тварь отдалась на волю этого мощного течения, пока не поднялась высоко-высоко над городом. Слегка качая крыльями, она медленно кружила, осваиваясь на новой территории.
Она запоминала извивы реки. Она чувствовала различные энергии, идущие от различных частей города. Она ощущала город как постоянно меняющийся поток. Как кладезь пищи. Как убежище.
И еще тварь увидела себе подобных.
Родившись во второй раз, она испытывала неутолимую жажду общения. Высунув длинный язык, она пробовала на вкус смешанный с пылью воздух, ища чего-то подобного самой себе.
Она вздрогнула.
С востока шел совсем слабый запах. Она чувствовала вкус беды. Ее крылья затрепетали от сочувствия.
Описав в воздухе дугу, она полетела в обратном направлении. На сей раз забрала немного на север, проносясь над парками и изящными старинными зданиями Гидда и Ладмида. Летучая тварь почувствовала тошноту и беспокойство, завидев вдали опасно возвышающиеся Ребра. Мощь, которая прямо-таки исходила от них, совсем не нравилась твари. Но неприязнь боролась с глубоко заложенным в ее генах сочувствием к соплеменникам, запах которых все креп по мере ее приближения к огромному скелету.
Тварь осторожно начала спускаться. Она кружила, приближалась то с севера, то с востока. Она пролетела совсем низко над воздушным рельсом, который тянулся на север от милицейской башни на холме Мог к башне Хнума. Тенью проскользнула вслед за идущим на восток по Правой линии поездом, незаметно двигаясь в грязном облаке выбрасываемого им чада. Затем нырнула под длинную арку, окружавшую башню на холме Мог, и полетела над северным окаймлением промышленной зоны Эховой трясины. Тварь взяла курс на воздушный рельс Костяного города, сжимаясь от боязни нависавших над ней Ребер, но упорно летя на запах своих сородичей. Иногда тень, отбрасываемая ее крыльями, заставляла какого-нибудь прохожего взглянуть наверх, и тогда его шляпа слетала с головы и катилась по пустынным улицам, а человек, вздрогнув, торопился дальше или хмурил брови, не веря собственным глазам.