Крик вырвался из груди Мельхиора, и он превратился в такого же мальчика, как другие. Фо играл на флейте, а остальные мальчики пели: «Все звери возвращаются в райский сад». Когда песня закончилась, Фо отложил свою флейту и, взяв Мельхиора за руку, сказал: «У тебя было имя. Ты все еще помнишь, как тебя звали?» Мельхиор попытался вспомнить, но не смог, и сказал, что не знает, как его зовут. Он спросил: может быть, он спал и просто не может вспомнить свой сон. Фо сказал, что у них теперь совсем другие имена, чем были до распятия, но теперь они возьмут его в свою компанию и дадут ему новое имя, однако оно не будет настоящим до тех пор, пока он не вступит в царство.
«В какое царство?» – спросил Мельхиор.
Фо ответил: «В наше царство! Туда, где мы чувствуем себя дома. Там мы водим хороводы вокруг старых фонтанов и пьем священную воду; там, в черных зеркалах, мы видим, какими мы были раньше. Мы видим, как на темной поверхности зеркала появляются тысячи наших бывших образов, в которых мы существовали, пока не вступили в это царство, и в которые мы снова воплотимся, когда опять будем бродить по земле». (Очень важная фраза!)
Мельхиор спросил: «А зачем нам бродить по земле?» (Заметим, этот вопрос остался без ответа.)
«Разве ты не хочешь быть везде? Быть дождем и ветром, деревьями и травой? Не хочешь быть частью захода солнца и раствориться в лунном свете? Не хочешь быть каждым животным и каждым человеком? Говорить устами и видеть глазами любого человека? Мы можем свободно входить в любой образ и свободно из него выходить. Там, где мы появляемся, все превращается в вихрь и не существует ничего постоянного».
«Но когда же мы войдем в это царство?» – снова спросил Мельхиор.
«Сегодня или завтра, или через тысячи лет. Что вообще значит время? Мы можем просто выйти на перекресток, и любая дорога приведет нас туда; или же оно предстанет пред нами в виде далекого золотого песчаного берега по ту сторону великого океана. Или же мы просто откроем дверь в какой-нибудь незнакомый дом – и просто войдем в царство. В каждый момент времени, в любом месте мы можем оказаться у входа, но до тех пор нам суждено скитаться. Если мы остановимся, то никогда не попадем туда».
«А куда мы направляемся сейчас?»
Все дальше и дальше, – ответил Фо с сияющими глазами, – а прямо перед нами раскинулся огромный город, и когда мы его покинем, нас станет больше. И в этом городе больше никто ничего не узнает… Но у тебя должно быть имя. Кто тебе его даст? Тот, кто даст тебе имя, станет твоим спутником, если наша группа рассеется».
Мельхиор посмотрел на Фо и спросил: «А ты не хочешь быть моим спутником?»
Фо ответил: «Да, мы спасли друг друга, поэтому останемся вместе».
Затем он сделал знак окружавшим их мальчикам, и торжественно произнес: «Тебя будут звать Ли!»
«Ли! Ли! Ли!» – закричали мальчики.
Наступает разрядка. В предыдущей главе Мельхиор почти оказался пленником царства фон Шпата, однако в результате энантиодромии оно превратилось в свою противоположность. Теперь герой очутился в царстве Фо, врага фон Шпата. Из первой части этой главы можно понять, кто такой Фо. Мы знаем, что он возглавляет компанию мальчиков и что его имя указывает на Будду; однако Фо зовет к вечным блужданиям и вечным кармическим перевоплощениям, тогда как Будда учит отойти от кармы перевоплощений и бесконечной череды возрождений. С другой стороны, Фо считает это бесконечное перевоплощение наслаждением. Более того, так как он превращается в Луну, а затем, после ранения, возвращается на землю, он оказывается воплощением лунного бога и бога текучей воды. Когда разрывается его грудь, из нее струится поток жизни; в особенности делается акцент на том, что прорывается водный поток, и эта вода оживляет всех, кто ее пьет.
Раньше автор нам косвенно указывал на то, что фон Шпат ассоциируется со старым солнцем – Черным Солнцем, Сатурном. В древней мифологии солнечных богов он мог бы соответствовать греческому богу Хроносу, в средневековой алхимии – Сатурну. Мы пришли к этому, опираясь на описание танца фон Шпата с семью девушками, которые воплощают семь планет, окружающих бога Солнца. Фо – начало, противоположное Солнцу, а значит, рассуждая логически, он должен быть богом Луны, богом ночи, иррациональности, вечных изменений – т. е., естественно, обладать скрытыми чертами феминности. При этом не следует забывать о том, что в Германии слово «луна» мужского рода (der Mond), а в римской мифологии она имела черты гермафродита и ей поклонялись и как маскулинной, и как феминной фигуре. Этот гермафродитный аспект души свидетельствует о том, что символ Самости и символ Анимы все еще остаются неразличимыми. Фо символизирует бессознательное и в его маскулинном, и в феминном воплощении. Он воплощает ночное начало – другую сторону света бессознательного.
Меня попросили сравнить эту книгу с книгой Сент-Экзюпери «Маленький принц», чтобы показать различие в немецком и французском менталитете. К сожалению, я могу это сделать только очень кратко.
Однако, одна из характерных черт народа по другую сторону Рейна (т. е. в Германии) заключается в том, что символ Анимы не так четко дифференцирован. По существу, все феминные образы в этой книге относятся либо к образу торговки яблоками (фигура Матери-Природы), либо к Софии (слишком негативная и в достаточной мере материнская фигура), либо к образу бледной девушки-Анимы Генриетты Карлсен (она умирает почти сразу, едва появившись в повествовании). Энергетически заряженный образ души – это фигура гермафродита, а именно Фо, бога Луны. Если его сравнить с образом души в книге Сент-Экзюпери, т. е. с живущей на астероиде влюбленной парой – розой и Маленьким принцем, можно заметить, что у Экзюпери гермафродитный аспект оказывается дифференцированным. Он, по крайней мере, выступает в виде пары, при этом Анима дифференцирована еще больше, хотя все же является негативной феминной фигурой, истерической и высокомерной. Анима во французском выражении остается еще не очень развитой, но, по крайней мере, она отделена от символа Самости и проявляет себя внешне как независимая сущность.
В этих двух произведениях ярко выражены национальные психологические особенности, весьма отличающиеся друг от друга. Создается впечатление, что книга немецкого автора более архаична, в ней присутствуют более мощные и более динамичные символы. Читатель вовлекается в эмоциональную атмосферу, которая оказывается истерически-напряженной, а потому вызывает у него некоторый дискомфорт. Что касается негативных факторов, книга французского автора больше наполнена жестокостью и детской сентиментальностью в отличие от книги немецкого автора, полной динамики и преувеличений.
В отношении этого различия можно сделать два предположения: первое заключается в том, что языческий, дохристианский слой коллективного бессознательного французской культуры – в большей степени кельтского происхождения, тогда как в Германии он преимущественно древнегерманский (о разнице между кельтским и древнегерманским национальным характером можно прочитать у Цезаря и Тацита).
Второе и, возможно, даже более важное различие заключается в том, что римская культура проникла во Францию (так же, как и в Южную Германию, частично Австрию и Швейцарию) еще задолго до ее христианизации, а в областях, расположенных в бассейне рейки Мейн[88], христианская вера выросла непосредственно из древнегерманского язычества. В средиземноморском регионе христианство явилось конечным результатом поступательного развития цивилизации, превратившись в духовную, хорошо адаптированную религиозную традицию.
Действительно, нации, культурной основой которых послужила древнеримская цивилизация, смогли легко понять и принять христианский символизм, поэтому там сохранилась возможность эволюционного перехода из одной цивилизации в другую. В других регионах, где римская цивилизация отсутствовала, исторический процесс эволюции прервался, и насаждение христианства происходило по-другому. Пользуясь метафорой, можно сказать, что у жителей северных областей бассейна реки Мейн остался пустым один из пролетов эволюционной лестницы цивилизации: существовали верхний и нижний этажи, а между ними – пустое пространство.
Такая ситуация характерна не только для Германии, она вскоре проявилась и в христианизированной Африке (где оказалась гораздо более серьезной проблемой), создав беспокойство и напряжение, безо всякой связи с культурно-экономическими проблемами региона. Христианизированные африканцы в своем эволюционном развитии имели такой же культурный пробел, как и жители северной Германии.
Подобные трудности испытывают и американцы. Оказавшись первопроходцами на Диком Западе, они попали под влияние примитивной цивилизации американских индейцев. В этой первобытной культуре можно было выжить, только став столь же сильным и примитивным, как и ее носители. С другой стороны, культурную основу первопроходцев составляла викторианская христианская традиция, что может служить объяснением, почему в лестнице эволюционного развития североамериканцев сохранилась определенная незаполненная ниша (или ее разновидность).
Однако пустота – не только недостаток. Ее преимущество заключается в том, что она придает человеку огромную динамику и дееспособность. Наличие внутренней полярности и внутреннего напряжения в таком состоянии делают людей чрезвычайно динамичными, активными и результативными в своей деятельности. Так, например, если мощные электрические заряды разной полярности расположены далеко друг от друга, то сила электрического поля также возрастает.
Именно незаполненная ниша эволюции создает больше энергичных, активных личностей. Однако при этом появляется не слишком приятная склонность к истерической диссоциации, отличительной особенностью которой является способность легко вовлекаться в массовые движения, попадать под влияние толпы, и т. п. Дело в том, что ядро такой личности значительно легче разрушить или вывести из состояния равновесия. В этом можно легко убедиться на примере Африки. В своем большинстве принявшие христианство африканцы оказываются очень ненадежными, непредсказуемыми, внушающими подозрение. Несколько лет назад – я не знаю, в какой степени эта проблема актуальна сейчас, – но еще несколько лет назад живущие в Африке белые предпочитали иметь африканских слуг, не обращенных в христианство, так как те были более надежными и предсказуемыми. У новокрещеных же констеллировалась странная полярность между высокоразвитым уровнем культурного сознания и архаичной, бессознательной частью личности – вместе со всеми проблемами, вызванными такой полярностью.
Возвращаясь к французскому и германскому менталитетам, скажу, что незаполненная ниша в лестнице эволюционного развития [немцев] – понятие весьма относительное, поскольку у французов существуют те же проблемы, только они выражены менее явно. Различия, о которых мы говорили, можно назвать всего лишь приблизительными, и естественно, делая столь общие выводы в отношении целых народов, следует иметь в виду большое количество исключений. С моей же стороны это была всего лишь попытка дать некоторые обобщенные характеристики.
Вопрос: Влияет ли латвийское происхождение автора на всю концепцию в целом, ведь он является уроженцем Риги?
То, что Гетц является уроженцем северной Германии, т. е. латышом, даже усугубляет положение дел, так как это может значить, что у него не было собственной, «домашней» культурной основы, кроме широко распространенного римского пласта наряду с русским и славянским влиянием. В северной Германии сильно славянское влияние, именно поэтому между северной и южной Германией ощущается скрытая враждебность.
Эпизод с распятием Мельхиора очень информативен. Очевидно, что Фо действительно символизирует возвращение к более древнему архетипическому образу, скрывающемуся за фигурой Христа. Если попытаться сравнить Фо с другими богами, можно заметить, что он оказывается ближе к Дионису. Где бы в романе не появлялся образ Фо, там же встречаются образы роз и винограда, что прямо указывает на возвращение к Дионису. Распятие, превращающее человека в дерево, напоминает об Аттисе, преобразившемся в материнское дерево. Таким образом, можно сказать, что, отдавая себя во власть Фо, Мельхиор тем самым «аттифицируется», то есть превращается в Аттиса. Поскольку все остальные тоже разделяют его судьбу, то кажется, что это группа людей, живших когда-то земной жизнью, а затем распятых и превратившихся в вечно странствующих мальчиков. Судьба каждого из них воспроизводит миф об Аттисе. Как известно, фигуры Аттиса и Диониса служат воплощением юного солнечного бога, бога-сына, умирающего весной.
Таким образом, истоки праздника Пасхи лежат в культовых обрядах, посвященных Аттису. Сохранилась древнеримская мозаика с изображением обвитого виноградной лозой креста и надписью-заклинанием: «О Ты, Дионис – Иисус Христос». Так что, по крайней мере, на заре христианства возникали сомнения в том, не является ли путь Христа повторением судьбы Диониса или Аттиса, но в несколько иной форме. Отцы церкви пытались четко определить новый христианский символ, помешав его поглощению старым культом (что означало бы победу фон Шпата). Чтобы обеспечить новизну и творческий подход к новому символу, новообращенные христиане истово боролись за определение четких отличий христианства от культа Диониса, однако сходство с архетипической фигурой было столь поразительным, что людей обуревали сильные сомнения. Этим и объясняется особый упор церкви на то, что Иисус Христос был исторической личностью в отличие от архетипической фигуры бога Диониса.
Вернемся к культурологической проблеме: если Фо символизирует возвращение к фигуре Аттиса или Диониса, то, вероятно, его фигура воплощает попытку бессознательного создать архетипическое переживание, которое послужило бы мостом через пропасть, возникшую [в сознании автора] вследствие внезапной христианизации. Можно предположить, что пройдя через такое переживание, автор действительно смог бы понять, что означает фигура Христа. Смахнув накопившуюся историческую пыль, вы увидите, что автор ведет речь о возвращении к изначальному переживанию того, что понимается под выражениями «возложить на себя крест», «нести крест» и «быть распятым [вместе] с Христом». Только в романе [переживание] несет другой оттенок – оно более экстатическое, динамическое и архаически жизнелюбивое. Это не что иное, как попытка бессознательного воссоздать христианский символ и оживить его в той форме, в которой он снова будет связан с глубинными слоями человеческой личности.
Насколько широко распространена эта тема и насколько она жизнетворна, можно судить по тому, как подобные попытки предпринимаются бессознательным совершенно в иной области. Те из вас, кто присутствовал на моей лекции, посвященной Никлаусу фон дер Флюэ (Niklaus von der Flue)[89], могут вспомнить, что Христос [являлся ему] в образе берсерка – древнего воина в медвежьей шкуре. И в этом случае следует видеть не попытку отрицания символа Христа, но его новую интерпретацию, связывающую этот образ с архаичными пластами инстинктивной психики. Символ Христа сохранится в нас только в том случае, если мы поймем его во всей полноте, ведь если он не укоренился в глубинных пластах нашей души, он в любой момент может быть отторгнут, а это означает возвращение к атеизму или новой форме язычества.
Аналогичный феномен можно наблюдать в негритянских духовных песнопениях (spirituals). Здесь обнаруживается языческий пласт психики вместе с его внешним символическим выражением и религиозными эмоциями. Сверху на языческий пласт наложена христианская доктрина, однако христианство – лишь своего рода поверхностная лакировка. Ее всегда можно легко устранить с помощью любого массового движения или антипропаганды. И это будет продолжаться до тех пор, пока основной архетип христианской доктрины, который в нашей цивилизации носит имя Иисус Христос, не вызовет из глубины психики архетипический символ такой же силы, [как и языческий], не констеллирует его, полностью связав с эмоциональной сферой человеческой личности. Именно тогда вера станет живой, потому что только внутри себя человек может понять, какое значение архетип Христа имеет лично для него.
В противном случае можно говорить лишь об интеллектуальном понимании символа, заполняющем пустую нишу эволюционной лестницы развития. С тем же успехом можно поклоняться Дионису или, в контексте обсуждаемого, Вотану – его, как вы помните, также пронзили копьем, а затем подвесили на Мировое древо.
В романе Гетца Вотан является тем архетипом, который констеллируется в глубинных пластах национальной психики, что вполне естественно для германской цивилизации. Во Франции и других странах, где преобладает кельтская основа, этим исходящим из глубины архетипом служит Меркурий – Керун, бог-олень.
Этот бог претерпел превращение и был распят. Кроме того, это был солнечный бог, принесенный в жертву – бог весны, воскрешенный бог. В кельтских странах за фигурой Христа констеллируется архетип именно бога Керуна. В средневековых легендах – легенде о Святом Граале и кельтской основе легенд Англии, Ирландии и Уэльса – присутствует архетип Меркурия-Керуна, и во всех случаях он воплощает попытку установить связь между более поздним образом бога и древне-архаическими религиозными переживаниями этих народов.
В описании царства Фо есть и другие мотивы. Он говорит: «Мы водим хороводы вокруг старых фонтанов (что напоминает мне один из древнегерманских фонтанов-Урд (Urd) в основании Мирового древа) и пьем святую воду (человек, испивший воду из фонтана, становится прорицателем. Из фонтана [Урд] пьют воду шаманы и целители). Там, в черных зеркалах, мы видим то, какими мы были раньше. Мы видим, как на темной поверхности зеркала появляются тысячи наших бывших образов, в которых мы существовали до того, как вошли в это царство».
Здесь проявляется влияние Востока, которое мы уже заметили раньше. Оно выражается в идее, что в царстве можно увидеть все свои прошлые воплощения. В дальнейшем мы заметим, что автор верит в перевоплощение душ: эту веру он позаимствовал в результате изучения восточных учений и перенес ее на германскую основу. Так как все нации германского происхождения принадлежат «интровертированной области», мы заключаем, что дохристианская древнегерманская цивилизация также была интровертированной, оказавшись, таким образом, связанной с китайской и восточной духовностью. Древнегерманские руны (которые считаются буквами древнегерманского алфавита) изначально предназначались для предсказаний, подобно чертам (палочкам) в триграммах и гексаграммах великой китайской книги перемен «И-Цзин». Более того, в этой же роли руны использовались и позже.
Например, когда древние германцы брали пленников, кого-то из них они приносили в жертву Вотану. С этой целью «бросали руны», т. е. пленники вытаскивали палочки с начертанными рунами, и того, у кого оказывалась палочка с вырезанным знаком смерти, убивали. Других оставляли в живых, обращая в рабов или слуг. Согласно мифу, этот способ прорицания был создан Вотаном, когда он был пронзен копьем (мы точно не знаем, сделал ли это он сам или кто-то другой. Но вспомните, что Христа пронзило копье сотника Лонгина, и тот же мотив сохранен в романе – копьем пронзен Фо). Затем Вотан девять дней и девять ночей оставался подвешенным на Мировом древе, ясене Иггдрасиль, а когда упал на землю, то обнаружил у себя под ногами руны.
Таким образом, можно сказать, что созидательным итогом божественного распятия стало открытие рун – нового проявления культурного осознания, изначально заключавшегося в «прочтении» воли Судьбы. Это положение лежит в основе и китайской системы предсказаний «И-Цзин» представляющей собой способ исследования пути Дао, т. е. способ предсказания, основанный на принципе синхронии.
Даже сейчас многие люди, обладающие германской психологической основой, проявляют интерес к восточной культуре; похоже, что в настоящее время в Германии очень распространена тенденция искать решение всех проблем, и в первую очередь, исцеления вызванных войной травм, через обращение к восточной философии. На мой взгляд, это попытка найти все тот же интровертированной путь [исцеления], позволяющий работать над проблемами изнутри, вместо того, чтобы пытаться решить их извне. Естественно, экономический бум, что мы переживаем сегодня, не слишком способствует решению этих задач, но те, кто пытается справиться со своими внутренними проблемами, обращаются к интроверсии и, чтобы выработать в себе такую установку, в основном, исповедуют восточную философию.
Однажды одному своему пациенту-мужчине, уроженцу Северной Германии, имевшему привычку в своих поступках руководствоваться максимами из «И-Цзин», я предложила посмотреть на проблему именно в таком ключе. На следующую ночь после того, что я ему сказала то, что сейчас рассказала вам, ему приснилось, что он находится около прусских военных казарм. На входе висел щит с начертанными китайскими иероглифами и германскими рунами. Это говорит о том, что бессознательное сразу подхватило мое предложение, посчитав его вполне правдоподобным.
В скандинавской мифологии присутствие троллей также считается проявлением принципа синхронии. Мне бы не хотелось в это углубляться, но следует упомянуть о том, что к северу от реки Мейн люди (в особенности творческие личности), как правило, более интровертированы, и их, как и людей восточной культуры, больше интересуют синхронные явления, чем рациональная каузальность, больше присущая людям западной культуры. В северной Германии существует тенденция, более всего свойственная России и связанная с великим вопросом соединения восточного и западного менталитета в некий общий промежуточный образ мышления. Известно, что представители панславянизма, к числу которых принадлежал и Достоевский, провозглашали, что Россия – избранная страна, которая когда-нибудь сможет соединить в себе интроверсию Востока с внешней эффективностью и экстраверсией Запада. Замечу, что в наше время Россия не пошла по пути абсолютно внешней экстраверсии.
Царство в романе описано странно. Отчасти оно является райским садом, в который возвращаются дикие звери, отчасти – древним германским раем, фонтаном Урд, бьющим под Мировым древом. Вместе с тем очень ясно просматривается влияние восточных идей Нирваны, освобождающей человека от вечного странствия, от одного воплощения к другому, но – что интересно – за исключением того, что Фо и его компания еще не вошли в это царство. Они находят свой смысл в странствии и блуждании, а это противоречит буддистскому учению, согласно которому человек должен отрешиться от бесконечного кармического колеса перевоплощений. Тема блужданий больше тяготеет к западной традиции и несет оттенок фатальности. Другими словами, в романе провозглашается свобода движения сама по себе, даже если движение не преследует никакой цели. Однако экзальтированное чувство полноты жизни и причастности к творческому движению, не имеющее ни цели, ни результата, представляет собой очень опасный, демонический аспект.
Помните, я говорила, что фон Шпат находится на одном полюсе [психики], Фо – на другом, а Мельхиор – в центре. Сначала успеха достигает фон Шпат, затем (с появлением Фо и распятием Мельхиора) происходит энантиодромия, которая, по существу, является победой Фо. Позже мы увидим, как происходит еще одно превращение. Пребывание «на полюсе фон Шпата» смертельно [для личности], там все неподвижно и статично: стоит вам оказаться в стеклянном дворце в царстве духа, с вами ничего больше не произойдет – все станет ясным, ледяным, прозрачным, жестким.
При этом, на полюсе Фо все совершается во славу творческого движения самого по себе, во имя экстаза и эйфории. Здесь царит идея того, что творческий экстаз и есть смысл сам по себе, независимо от результата, к которому он приводит. Здесь прославляют постоянные эмоциональные взрывы и возвеличивают творческую эйфорию. Подобные ощущения проявляются в современном рок-н-ролле – танце, призванном вызывать наслаждение психофизическим движением и музыкальным ритмом при отсутствии какой бы то ни было конечной цели. Танец кончился, и вы падаете без сил, но назавтра все начинается снова, и это само по себе приносит удовлетворение.
На «полюсе фон Шпата» есть результат, но нет движения; на «полюсе Фо» есть движение, но нет результата. Вот еще один пример крайней односторонности, отсутствия связи [полюсов], когда человек просто разрывается между противоположностями.
Итак,
| Фон Шпат Разум без жизни | Мельхиор (Эго) | Фо Вечное движение без результата |
| Лед-север | Ли (сознание) | Юг |
В подобной констелляции исцеление может произойти только в том случае, если разовьются два других (феминных) полюса, так как в мужской психологии феминное начало, Анима, воплощает принцип реальности и осознания, осмысления (realization). Но в этой констелляции отсутствуют два феминных полюса.
А теперь я кратко перескажу дальнейшее продолжение истории.
С сияющими глазами Фо говорит, что они направляются в город, а затем обращается к Мельхиору, чтобы дать ему имя (имя «Ли» означает структуру, порядок, закон, сознание – т. е. все, что должен создать Мельхиор). То, что следует дальше, не слишком символично, а потому вполне понятно. Речь идет о пагубном воздействии Фо и его компании.
В романе есть город, называемый Штульбрестенбург (Stuhlbrestenburg). Bresten – древнегерманское слово, означающее болезнь, а слово Stuhl по-немецки «стул» или «экскременты». В данном случае явно подразумевается второй смысл, поэтому название города можно прочитать так: «Город Болезней и Экскрементов». В повествовании говорится, что однажды в городе случился пожар, который полностью его разрушил. Король, будучи по своему характеру человеком весьма эксцентричным, подумал, что не следует разрушать старые стены города, и снес сгоревшие дома лишь до определенного уровня (скажем, до двух метров от земли), оставив их стены совершенно черными. На обгоревшем фундаменте построили новые дома, но сделали их очень светлыми и изящными в стиле рококо. Король (его звали Вальтер II) считал свою идею очень занимательной. Но случилось так, что после пожара в подвалах сгоревших домов собрался весь преступный мир города; подвалы соединялись между собой, и преступники могли обмениваться информацией друг с другом. Время от времени бандиты вылезали наверх, чтобы ограбить банк или еще что-нибудь, а затем снова прятались в подвалах сгоревших домов. Полиция не могла с ними справиться, поэтому почтенные буржуа, жившие на верхних этажах домов, были весьма напуганы.
Ситуация ухудшилась, когда полиция поймала одного из главарей преступников. Он сообщил информацию о географии подземного мира, и тогда полиция решила одним ударом очистить город от бандитов.
Жителям города, говорится в романе, приходилось много и тяжело работать, и жили они в суете, ненависти и жадности. На фабриках и заводах, в церквях и домах удовольствий (борделях) кипела жизнь, но в городе было жарко и довольно грязно – черные обугленные стены сгоревших домов испускали миазмы.
Неприятности стали происходить и в соседнем городе Раттенхаузене (Rattenhausen, дословный перевод – Крысиный Дом). Школьному учителю, совершившему двадцать лет назад дурной поступок по отношению к одному из своих учеников (романтически настроенному мальчику, похожему на Отто фон Лобе) привиделось, что один из его нынешних учеников – тот самый мальчик, по отношению к которому он скверно поступил. Учитель перед всем классом пал на колени и стал просить прощения. Оказалось, что мальчика по имени Ранке (Ranke), у которого он хотел просить прощения, в этот день совсем не было в школе, он болел и сидел дома. Директор школы лично отправился к нему домой и проверил это. Случился грандиозный скандал, и учителю пришлось уволиться. На следующее утро больше половины мальчиков в школу не вернулись; более того, их нигде не могли найти.
Второй случай произошел почти в то же время с одним очень уважаемым банкиром, господином Ротбухом (Rotbuch). В середине рабочего дня, когда сотрудники его банка отсутствовали, им овладела сумасшедшая идея. Открыв окно первого этажа, банкир стал бросать деньги прямо на улицу, в рыночную толпу. В результате возникла страшная давка, два человека погибли, многие были серьезно ранены.
Банкира арестовали и поместили в психиатрическую лечебницу. Когда он пришел в себя, то сказал, что не понимает, что на него нашло. Он рассказал, что к нему пришли два мальчика в куртках с поднятыми воротниками и кожаных кепках и заставили его поступить именно так, и он, послушав их, действовал по принуждению.
В тот же день обнаружилось, что двери городской тюрьмы взломаны. Тюремную охрану нашли связанной в курятнике вместе с начальником тюрьмы, который, одетый в парадную форму, прыгал по курятнику с раскинутыми руками, кукарекая как петух. Все заключенные тюрьмы исчезли. Предположили, что они убежали в соседний Штульбрестенбург и присоединились к живущим в подвалах местным бандитам.
В передовице местной газеты Rattenhausen Bote все происходящее объяснялось массовым психозом. В статье говорилось, что компания бессовестных подростков, по-видимому, начитавшихся рассказов о Шерлоке Холмсе, статей Карла Маркса и романов Александра Дюма и заразившихся авантюризмом, попыталась заставить горожан последовать идеям, которые не могут быть воплощены в жизнь. Газета утверждала, что все это – результат спешки и ненасытности в погоне за новыми приключениями, навеянных современной жизнью, ведь то, что еще вчера считалось чудом, сегодня становится обыденной реальностью, а потому даже очень разумные люди уже не могут увидеть разницу между возможным и невозможным. В такое бурное время, продолжала статья, когда все переворачивается вверх дном, мы лишь можем посоветовать нашим добропорядочным гражданам доверять только тому, что подтверждено официально. Единственное, чему можно верить – это городская печать Sigillum Signum veri (государственная печать, удостоверяющая истинность). Официальные лица рекомендовали срочно заняться поисками и поимкой злоумышленников, чтобы те перестали причинять вред жителям города, сеять сумятицу и неразбериху. С этих пор, говорилось в статье, горожане должны следовать указаниям городского правительства, Caveant cónsules.