ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДАЛЕКИЙ ПУТЬ
Синий поезд мчался по широкой, как море, средне-русской равнине, изумительной своими неповторимыми веселыми березками, поймами медленных и тихих рек, плодородными полями, старыми и юными городами, в которых из года в год множатся заводские трубы и дворцы. По этой русской равнине, которую люди, ни разу не бывавшие здесь, представляют себе, может быть, только по книгам Тургенева и Пришвина, неутомимо несся могучий паровоз, оставляя позади себя рваные клочья белого дыма, резкими и раскатистыми гудками оглашая бескрайные просторы.
Со свистом и грохотом поезд проходил разъезды, мосты, задерживаясь на несколько минут только на больших станциях. Он торопился на юго-восток. На белых трафаретках, прикрепленных на стенках вагонов, мелькало: Москва — Челябинск.
Казалось, не будет конца ровным полям, зеленеющим озимью, чернеющим парами, на которых кое-где еще лежали островки снега. Из-за лесных опушек, из-за редких холмиков выплывали чистенькие уютные селения и снова скрывались в синей дали. Так мчался и мчался почтовый поезд под голубым ясным небом весны по неоглядной черно-зеленой равнине.
На этот необъятный мир смотрел, прильнув лбом к стеклу дребезжащего окна, юный пассажир шестого вагона, подросток в грязной матросской тельняшке. Задумчивые васильковые глаза, жадно устремленные на равнину, были полны тоской и ожиданием, на густых ресницах повисли слезинки.
Десятки километров он провожал невидящими глазами, а иногда, встрепенувшись, с тревогой начинал искать в незнакомых очертаниях местности, в странных названиях станций, в разговорах пассажиров ответ на единственный вопрос, волновавший его: «Далеко ли море?»
Ему очень хотелось побывать на берегу моря. Он любил его. Этой большой любви не мешало то, что он видел море один раз в своей жизни, когда еще был жив отец. Но поезд мчал в неизвестность. Нет, он не согласен ехать чорт знает куда! Ему нужно море!
Он принял быстрое решение — бежать! — и оглянулся. На средней полке, на седьмом месте, шумно храпела толстая женщина. Однако мальчика интересовал другой пассажир — его невольный спутник, старый милиционер Басыров. «Спит он или делает вид, что спит?» Басыров мерно дышал, полузакрыв маленькие глаза.
Подросток потянулся за бескозыркой, большой, шитой не для его головы, еще раз подозрительно взглянул на милиционера и шагнул к проходу. Услышав стук позади, он вздрогнул, замер, ожидая, что Басыров схватит его за плечо. Но все было тихо. Он осторожно, на носках, шагнул раза два и увидел сонный коридор, выставивший напоказ пятки, каблуки сапог, висящие руки. Оставалось сделать несколько шагов, а там свобода...
— Эй, Матросов, — услышал он спокойный голос Басырова. — Ты хочешь сойти, прогуляться? Так жди другой остановки, вместе пройдемся.
Ничего не оставалось делать, как вернуться. О, как бы избавиться от преследования этих маленьких черных всевидящих глаз!
Басыров проследил за его возвращением, потом занял прежнее положение и, полузакрыв глаза, о чем-то задумался.
Пятнадцатилетний подросток не знал, куда везет его молчаливый милиционер. Он пытался расспросить Басырова о конечной цели путешествия, но тот отвечал коротко:
— В хороший дом везу, человеком выйдешь...
А где этот «хороший дом», Матросов не знал.
В соседних купе кто-то смеялся, звонко пели девушки, мужчины громко разговаривали о какой-то новой сенокосилке. Басыров склонился над книгой с множеством интересных иллюстраций. Матросову надоело стоять у окна; расстелив шинель, он растянулся на полке.
Покачивания вагона, равномерное постукивание колес утомляли: полный покой располагал к размышлениям. Подросток закрыл глаза. В памяти его одна за другой побежали картины недавнего прошлого. Вот он на берегу моря, рядом с ним стоит отец, покуривая трубку с душистым южным табаком. Мальчик не может оторвать влюбленных глаз от морской шири: белые стружки волн догоняют друг друга, море точно качается от счастья, суда, бороздя воду, величаво исчезают за горизонтом. Шепчутся высокие каштаны на берегу под морским ветерком, кругом ласковые люди и простор. Ой, как вольно над великим водным простором...
Отец обнимает мальчика и, прижимая его к своей груди, задумчиво говорит: «Дед твой всю жизнь отдал морю. Любовь его передалась тебе, Саша, минуя меня. Моей душой завладел завод, и никакая сила не оторвет меня от станка. Пусть, мой мальчик, море волнуется и живет без нас».
Матросов застонал и проснулся, но не шелохнулся. В купе кто-то монотонно говорил. Ах, это Басыров читает книгу. Саша прислушался.
— «В горах Ала-тау, в долине Демы, вокруг Баймака, у костров в степи, многократ я слышал легенду об Уфе, — растягивая слова, нараспев читал Басыров. — Далеко в горах, в сердце Урал-тау, лежит маленькое озеро. В те далекие времена оно славилось чародейской силой...»
Саша, незаметно открыв один глаз, с любопытством взглянул на милиционера: «Вот какой он, какую интересную историю знает». Саша повернул голову — с верхней полки наклонилась женщина, на ее лице застыла улыбка.
— «...С тех пор народ начал называть озеро Уфимским. Этим именем затем назвали реку, берущую начало в озере, а в дальнейшем и город, основанный у ее устья. Уфимку башкиры называют еще Кара-иделью, за черный цвет воды, а Белую — Ак-иделью. Кара значит — черный, ак — белый».
Саша живо представил себе город, раскинувшийся на горе, словно петлей обвитый руслами двух рек-сестер — Ак-идели и Кара-идели...
Протяжно загудел паровоз, замедляя бег. Когда поезд остановился, Саша, вскочив, бросился к окну. На перроне сновали женщины в странных юбках, разукрашенных разноцветными лентами, повязками, на груди у них блестели мелкие монеты, на головах красовались высокие уборы.
— Мордовия, значит, рядом Волга, — проговорил Басыров. — Пошли, Матрос, прогуляемся. На этой остановке, наверное, долго простоим...
Они сошли и на следующей станции, на берегу Волги. При виде великой реки глаза Матросова заблестели, странное чувство, которое он сам не сумел бы объяснить, охватило его.
— Что с тобой? — с беспокойством спросил Басыров.
— Ты не видишь, что перед нами? — тихо прошептал Саша. — Верно, такой сильной и красивой реки во всем мире нет?
— Да, большая, много воды...
— Нет, не то ты говоришь. — И неожиданно спросил: — А ты хотел бы стать моряком, только вправду?
Басыров, хитро усмехнувшись, весело сказал:
— У тебя морская болезнь.
Под высоким берегом шумно трудилась и беспрестанно ворчала только что сбросившая ледяной покров река. Вешние воды с разбегу набрасывались на желтые пляжи. Огромные теплоходы издали казались игрушечными, маленькими. Под большим мостом проплывали грузные плоты, ведомые громоздкими буксирами, навстречу спешили деревянные баркасы и широкогрудые баржи, ползли нефтеналивные суда. Юркие лодчонки носились между берегами и судами, стоящими на якоре. Шумно и суетливо было на реке, словно на праздничном базаре.
С той стороны, где широкая речная гладь сливалась с небосклоном, летели быстрые крикливые чайки.
Как только прозвучали два громких удара колокола, оповещавших об отходе поезда, Басыров заторопился. То ли под впечатлением странного разговора, который произошел между ним и подростком, то ли потому, что ему хотелось поддержать налаживающиеся отношения с молчаливым и угрюмым спутником, Басыров радушно предложил папироску.
— Куришь?
— Нет, — отказался Саша.
— Не начинал?
— Бросил.
— Не втянулся?
— Испугался.
— Испугался? Чего же ты испугался?
— Смерти.
Басыров удивленно взглянул на Матросова.
— Как-то раз я подслушал разговор врача с одним человеком в комиссии. Он сказал: курящий отнимает у себя двадцать лет жизни. А я хочу жить.
Басыров серьезно спросил:
— И не пьешь?
— Не приучен.
— Молодец, — похвалил Сашу Басыров, поднимаясь за ним в тамбур.
Матросов оживился и горячо сказал:
— А ты меня не хвали, лучше отпусти.
— Как же я тебя отпущу? — удивленно спросил Басыров.
— На все четыре стороны. Понятно?
— Нет, этого не могу сделать. Что не могу, то не могу. Мой долг довезти тебя, вручить твоим воспитателям. А потом некуда и незачем тебе уходить...
— Есть куда, — буркнул Матросов.
— К маме потянуло?
— Нет ее у меня.
— А все же, куда захотел?
— Допрос?
— Нет, зачем... Это не мое дело. Просто так, интересуюсь. Можешь и не говорить, если не хочешь...
Матросов поднял на взрослого умные, задумчивые глаза и скороговоркой произнес:
— Хочу путешествовать.
— А, вон чего захотел, — даже присвистнул Басыров. — Не получится.
— Это почему же?
— Сперва надо накопить знаний, поучиться. Прежде всего необходимо думать о том, чтобы принести пользу отчизне, народу, другим людям.
— Э, другие люди сами по себе, а я сам по себе. Никому нет вреда от того, что я путешествую...
— Вон какой ты эгоист, оказывается, — засмеялся Басыров. — А я и не представлял себе, какого фрукта везу.
Матросов сердито взглянул на спутника и замолчал. Потом, сколько ни пытался Басыров вызвать мальчика на разговор, не удавалось.
Мимо окна пронеслось облако дыма, паровоз набирал скорость. Поезд уже бежал, стуча, сопя, лязгая невидимыми железными зубьями. В окне опять замелькали серые столбы с фарфоровыми чашечками, точно мертвые белые птички, сидящими на их верхушках.
Матросов несся навстречу неизвестной судьбе...
На второй день, к вечеру, поезд с грохотом промчался по мосту через Ак-идель, пробежал мимо горы, склоны которой были усеяны маленькими деревянными домиками, и, сопя, остановился перед двухэтажным старинным зданием вокзала. В пристанционных постройках уже зажигались лампочки, ярко горели семафоры, на путях мелькали фонари проводников. Пробираясь сквозь толпу, сбившуюся на перроне, Басыров назидательно говорил:
— В Уфе будешь жить. В хороший дом приехали, человеком будешь. Меня вспоминать будешь.
Саша ничего не ответил. Они пошли грязной привокзальной площадью. У Саши сразу же выветрились из головы все романтические сказки о городе, раскинувшемся на горе, между реками-сестрами. И в этом городе предстоит ему жить!.. Как никогда, остро почувствовал он, что надо избавиться от Басырова...
Саша оглянулся по сторонам и бросился бежать. Он столкнул с тротуара женщину, пробрался через группу военных, проскочил перед легковой машиной, кинулся в сквер. Оглянулся — Басырова не было: отстал. Сердце подростка билось тревожно; не переводя дыхания, он перелез через ограду сквера и, то и дело оглядываясь, пошел по слабо освещенной улице мимо длинного забора.
Саша немного успокоился, отдохнув на ступеньке лестницы, ведущей в город. Однако через минуту он с беспокойством увидел приближающегося к нему человека и мигом спрятался за углом деревянного дома. Весенняя темная ночь хорошо укрывала беглеца. Человек шел прямо к Саше, подросток едва сдержался, чтобы не броситься без оглядки. Но это был не Басыров: вероятно, какой-нибудь железнодорожник возвращался с работы.
Матросов быстро смекнул, что ему не безопасно оставаться в привокзальном районе, и начал осторожно подниматься по лестнице. Отсюда была видна вся окраина: железнодорожный узел, река, которая светлой лентой огибала станцию. Над путями горели зеленые и красные огни, десятки паровозов гудели, будто желая перекричать друг друга.
Матросову было не до этого. Он заботился только о том, как бы надежнее скрыться от Басырова. Саша бросился в темную улицу; по ней он прошел, казалось, не менее километра. Вскоре его нагнала грузовая машина. Он ловко вцепился в задний борт и на ходу забрался в пустой кузов.
Машина бежала по незнакомым улицам, то безлюдным и глухим, то ярким и оживленным, кружила по склонам холмов, пока внезапно не остановилась в центре, у трамвайного кольца.
Матросов незаметно для шофера слез с машины и озабоченно оглянулся, не зная, куда направиться. В ту же секунду он почувствовал, что кто-то крепко схватил его за локоть. Перед беглецом стоял улыбающийся Басыров.
— Я-то рассчитывал подняться в город на трамвае, но ты захотел на машине. Поразмыслил — лучше получилось, быстрее добрались. Пошли.
Матросов, от растерянности не сумев произнести ни одного слова, понуро опустил голову и безропотно зашагал за своим ненавистным спутником. На углу Басыров долго разговаривал с другим милиционером на незнакомом для Саши языке. Они говорили очень быстро, и казалось, не слушали друг друга. Вдоволь наговорившись, Басыров рассмеялся:
— Поднимай якорь, Матрос, недалеко осталось. Может, еще раз попытаешься улизнуть? Тогда ты хоть меня, своего старого друга, предупреди, не заставляй волноваться...
Саша, поняв, что «старый друг» подшучивает над ним, упрямо сжал губы, замолчал и до самой окраины не промолвил ни слова.
Два человека, внимательно следя друг за другом, под руку шли ночью по окраинной улице, мощенной белым крупным булыжником. Было темно. Лишь изредка попадались электрические фонари. Молча прошли через мост, перекинутый не то через овраг, не то через маленькую речушку. Улица теперь вела в гору.
Басыров начал часто оглядываться, точно человек, заблудившийся на пути. Он и на самом деле позабыл ориентиры, которые были даны ему постовым. Вскоре они догнали мужчину в черном длинном пальто, белой фуражке, с черной густой бородой. Басыров вежливо спросил у него дорогу в детскую трудовую колонию.
— Вам повезло, — неожиданно засмеялся прохожий. — Я город знаю отлично. Так вам, значит, нужна трудовая колония? — при этом он внимательно взглянул на Матросова. — Так, так, понимаю... Вам, товарищ милиционер, придется итти прямо, а за городом свернете чуточку влево, пойдете по прямой, там есть тропинка мимо складов...
Басыров спросил с беспокойством:
— Мы не ошибемся?
— А это от вас зависит... — усмехнулся прохожий. — Другой тропинки нет.
— Мне говорили, что колония находится не то в бывшем монастыре, не то в соборе… И я, увидев вот эту церковь, обрадовался было, подумал, что, наконец, добрались до места.
Бородатый охотно заговорил, размахивая железной тростью:
— Это не то, мой дорогой. Это — Троицкая церковь, знаменитая церковь, в подвалах ее сидел Салават Юлаев, ожидая допросов.
Саша со страхом взглянул в ту сторону, куда указывал тростью бородатый, но в темноте ничего не разглядел. А тот, словно соскучившись по слушателям, продолжал говорить, очевидно, на любимую тему.
— Старая Уфа вошла в историю. Вот здесь, на реке, напротив этого моста, казнили пугачевцев. На льду была поставлена особая избушка без пола, человек, входя в нее, попадал сразу на дно реки. Такое наказание придумали палачи из тайной канцелярии. А еще вон на том холме...
Но Басыров торопился — он скороговоркой поблагодарил незнакомца и повел Сашу дальше. Обладатель густой бороды шел за ними, продолжая говорить вдогонку:
— На месте колонии до революции был монастырь, это вам правильно сказали. Я бывал, бывал там, в разное время приходилось бывать. Обязательно обратите внимание на дуб. Одинокий, высокий. Каждую весну на нем монахи вешались...
Саша вздрогнул. Бородатый остановился под фонарем, поднял трость, как шпагу, и, указывая ею куда-то в ночь, повторил:
— Держитесь все время прямо, до самой окраины.
Басыров легонько подтолкнул мальчика:
— Матрос, поторопись, в теплой постели будешь спать...
Вдруг на Матросова напала такая глубокая тоска, что он рванулся и крикнул отставшему мужчине:
— Дяденька, а далеко до моря?
Издали донесся ответ:
— Почти тысяча километров... до ближайшего... по прямой...
Басыров шутливо упрекнул Сашу:
— Вон какой ты, вижу, с географией не дружил.
Когда поднялись в гору, вдали увидели тонкую цепочку электрических лампочек. Дул холодный ветер. Тропинка пошла по холмам, по оврагам, только через полчаса перед их глазами выросли каменные здания, стоящие вплотную, точно прильнув друг к другу. Неужели это и есть цель путешествия? Неожиданно раздался крик:
— Стой!
Оба путника резко повернулись на голос. Перед ними стоял подросток, хорошо одетый, статный. При свете ручного фонаря блестела сталь винтовки.
— А, новенький, — облегченно протянул часовой, разглядывая Матросова. — Постойте, вызову карнача.
Караульный начальник, высокий юноша лет шестнадцати, одетый еще аккуратнее, внимательно взглянул на ночных посетителей, придирчиво рассмотрел папку с документами.
— Дело номер девять тысяч девятьсот двадцать пять. Еще что-нибудь есть?
— Все, — ответил Басыров.
— Как тебя зовут? — строго спросил караульный начальник.
— Сашка Матрос, — недовольно буркнул Саша.
— Проходи вперед!
Прощаясь, Басыров дружелюбно сказал:
— Спасибо, Матрос, спокойно доехал. До свидания.
— Прощай.
Саша стоял, опустив голову, исподлобья посматривая на ворота, которые закрылись за ним. Для него начиналась новая жизнь, жизнь не по его выбору...
ПЕТР ФИЛИППОВИЧ
Если спросить: к кому Петр Филиппович был более строгим, то пришлось бы ответить:
— К себе, прежде всего к себе.
Ровно в семь утра по призывному и веселому звону серебряного колокола, сигналу подъема для воспитанников и дежурных поднимался и начальник колонии. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении. Если для колонистов делалось исключение из правил (по праздникам они поднимались на час позже), то Петр Филиппович Стасюк не делал этого для себя. Воспитатели, одни — гордясь, другие — чуточку усмехаясь, говорили между собой:
— Наш спартанец...
Сегодня, в воскресенье, Петр Филиппович, как и следовало ожидать, был на ногах с самого утра. И в девять часов, когда Ольга Васильевна вошла в его кабинет, она застала его уже за разбором деловых бумаг. Он, виновато улыбаясь, точно оправдываясь, проговорил:
— Утром лучше всего работается, никто не мешает... Здравствуйте...
Она только покачала головой:
— Вы мало спите, не отдыхаете.
Он что-то хотел возразить, однако она живо продолжила:
— Спартанская строгость в быту — излишество. Не надо ее поощрять. Зачем вы так сурово ограничиваете себя?
Петр Филиппович не стал возражать, только заметил:
— Я привык быть строгим к себе. Это помогает уважать себя и других. А как известно, привычка — вторая натура...
Ольга Васильевна шутливо махнула на него рукой.
— Ну, хватит, хватит... — и быстро заговорила о другом: — На пороге вашего кабинета я каждый раз содрогаюсь, никак не могу привыкнуть...
Он с улыбкой заметил:
— Меня страшитесь? Это нормально: если не уважать начальника, то надо хотя бы немного его бояться...
Она отмахнулась:
— Честное слово, словно в подземелье попадаешь... Как люди могли жить здесь, в этом каменном погребе? Не в пример вашему кабинету, наша школа — одна радость: сколько света, солнечного тепла...
— Опять начали хвалиться?
— Ладно, не буду, — улыбнулась она, — я ведь не за тем пришла. Хочу ребят сводить на берег, ледоход не сегодня-завтра кончится.
— Ну что же, сходите, сходите, — разрешил Стасюк. — Нет никакого основания лишать их этого удовольствия.
— Им понравится, — сказала она и шагнула было к дверям, однако, увидев на столе новую папку, с интересом спросила: — Новичок?
Петр Филиппович задумчиво ответил:
— Да.
Он встал, начал ходить по комнате, как всегда, когда он волновался.
— Каждое новое дело меня глубоко тревожит и волнует, — сказал он после паузы. — За каждой справкой, за каждым словом, написанным следователем или судьей, скрываются детали той семейной драмы, которая привела мальчика в нашу колонию. Да, да, только семейных драм... Общественных причин для появления сирот и беспризорных у нас нет, ибо с каждым годом повышается материальный уровень народа. Я предвижу тот день, когда нам, работникам колонии, придется переквалифицироваться для работы в обычных школах... У этого мальчика умерли родители, и вот подросток остался один, предоставленный самому себе. Маленький человек попал на улицу.
Ольга Васильевна потянулась за папкой. Она начала перелистывать находящиеся в ней бумаги. На одной из них внимание ее задержалось. Петр Филиппович подошел и, взглянув через ее плечо, прочел: «В трамвае № 6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта имени Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».
— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна.— Так открыл первый лист книги своей жизни.
Сколько детей прошло через ее руки. Приходили грязные оборвыши, привыкшие к папиросам, вину, воровству, ругани, — страшно было их принимать. И, взглянув на них, ясно представляла обычных, хорошо воспитанных детей, опрятных, любопытных к учебе, готовых к верному служению Отчизне, — и душа педагога начинала тосковать по школе. Однако стоило вспомнить, как ее воспитанники уходили из колонии в техникумы, на заводы, даже в институты, и великая гордость за себя, за свой труд освещала теплым светом ее жизнь. И тогда педагог говорил: «Пусть будет трудно, пусть это потребует много бессонных ночей, огромной энергии, но буду стоять на своем посту и высоко нести знамя советской педагогики, верящей в силу воспитания».
Как бы продолжая свои мысли, Ольга Васильевна произнесла:
— Мы, педагоги, можем только наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы интересно в самом начале узнать вершину этого расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.
— Если я правильно понял вас, хотите пророчествовать об Александре Матросове, прибывшем вчера в нашу колонию? — улыбнулся Петр Филиппович. — Попробуйте, интересно знать, о какой вершине вы мечтаете для него.
Предложение было сделано в шуточной форме, но Ольга Васильевна была настроена серьезно. Она тихо проговорила:
— Вы можете меня обвинять в эгоизме, однако все матери эгоисты в отношении своих детей, поэтому мне простится. Трудно быть гадалкой, однако попробую. Из наших бывших воспитанников есть уже один инженер, два педагога, агроном, четыре студента, около десятка слесарей. А что, если этот Матросов станет профессором?
— Почему бы ему не стать профессором? Что ему мешает? — задумчиво сказал Петр Филиппович.
После ухода Ольги Васильевны он начал разбирать почту. Колония вела обширную переписку. Женщина из Бурзянского района просила сообщить что-нибудь о своем племяннике Рашите Габдурахманове. На этом письме Петр Филиппович сделал пометку: «Ответить подробно». Второе письмо пришло от токаря завода горного оборудования, благодарившего колонию за производство отличных диванов. Это письмо Стасюк положил в специальную папку: его следовало прочесть на общем собрании.
В кабинет вошел командир отряда стройный Рашит Габдурахманов. Он доложил:
— Товарищ начальник, колонисты выстроились для следования в лес.
— Сколько отрядов?
— Пять.
— Внешний вид?
— Проверил лично.
— Передайте Ольге Васильевне, разрешаю следовать в лес.
— Есть.
Юноша повернулся через левое плечо и, громко стуча каблуками, вышел.
Петр Филиппович вдруг решил сам сходить на берег реки, встал, надел фуражку. Во дворе еще раздавались отчетливые голоса командиров. Когда он вышел на крыльцо, первый отряд уже выходил в ворота. Стасюк выждал, пока пройдут все отряды, потом последовал за ними.
Земля еще не просохла, мальчики выбирали места посуше, поэтому строй колонны постоянно нарушался. Командиры старались сохранить ряды, на ходу выстраивая ребят попарно.
Мальчики напоминали утят, выпущенных на пруд, они были в темносерых штанишках, телогрейках и фуражках, старшие колонисты — в полувоенной форме.
Среди всех выделялись командиры отрядов — красавец Володя Еремеев, сильный, упрямый Петр Трофимов, вихрастый, веселый Андрей Богомолов, маленький, тщедушный, но настойчивый Леонид Сивый. Нехватало Рашита Габдурахманова, дежурившего по колонии.
Петр Филиппович шел позади всех, с легкой усмешкой наблюдая за детьми.
На опушке леса колонна рассыпалась. Со смехом и криками колонисты начали бегать, играть, с любопытством разглядывали деревья, траву, взобравшись на пни и камни, рассматривали набухшую реку. Лес еще не покрылся зеленью, деревья печально качали голыми ветвями. Атласные березы стояли молчаливо, только золотокожие сосны весело встряхивали темными кронами, будто приветливо кивая наступающей весне. Мальчики не замечали отсутствия богатой зелени, не замечали облезлого, почти неживого леса, а лишь бездумно, безотчетно резвились.
Петр Филиппович, оставив ребят на опушке, направился один по дороге, разглядывая окружающее помолодевшими глазами.
Лесная дорога тянулась к реке. Высоко над головой, по глубокому океану, — таким обширным и бездонным казалось небо, — плыли серые лоскуты туч. Чем ближе к реке, тем сильнее дул ветер, точно торопя ледоход. Неожиданно в облаках образовалась бирюзовая яма, брызнули яркие лучи.
Петр Филиппович уселся на выступ скалы, задумчиво разглядывая противоположный берег. В этом месте гора напоминала львицу, склонившую голову к реке, бурно несущейся среди скал.
Сколько звуков! С отчаянным криком летят утки, соскучившись по красоте Урала; на том месте, где в прошлом году был паром, чирикают суетливые воробьи; изредка пролетают быстрые скворцы; над всем этим: над сердитой синей, разбухшей рекой, над горой, над голым лесом, чуточку ниже серых туч, плывут журавли, их страстный крик раздается в весеннем воздухе.
В памяти Петра Филипповича встало горячее солнце Одессы, его родной город, большой Харьков, где он воспитывался в колонии, встречи с Макаренко, военная служба, бои с японцами у зеленого озера. Куда только не забрасывает человека жизнь! А теперь вот на берегу шумной уральской реки... Она, точно чувствуя свое освобождение, напряглась, посинела.
От этих воспоминаний его отвлекли чьи-то шаги. Он оглянулся, к нему шел Габдурахманов. Стасюк встал, с тревогой ожидая чего-то необычного: только чрезвычайное происшествие могло выгнать дежурного с территории колонии.
— Товарищ начальник...
— Что случилось? Вызов? Пожар?
Рашит с улыбкой проговорил:
— Меня вызывают в райком комсомола, за билетом.
— А... — протянул успокоенный Петр Филиппович. — Очень хорошо. Передайте дежурство заместителю, сами собирайтесь в райком. Чего же вы стоите?
Рашит с радостью сказал:
— Земля дышит, Петр Филиппович, человека ждет. Скоро на ту сторону?
— Скоро, Габдурахманов, даже льдов с верховья не будем ожидать.
— Петр Филиппович, моему отряду самую тяжелую работу дайте, пахать там или сеять...
Стасюк не без удовлетворения взглянул на колониста: как на глазах изменяется человек... Этот паренек три года назад совсем не хотел работать, заслужил кличку лентяя, был молчалив, плохо, даже очень плохо знал русский язык, а теперь вступает в комсомол, один из лучших командиров отряда. Правда, и сейчас бывают у него заскоки, но главное в том, что человек крепко стал на правильный путь... В колонии прививалась отличная традиция — самая тяжелая работа считалась самой почетной, и на нее могли претендовать только передовые люди, лучший отряд.
Петр Филиппович решил:
— Твой отряд поставлю на транспорт.
— Спасибо, Петр Филиппович.
— Смотри не опоздай в райком.
— Бегу...
Рашит побежал и вскоре скрылся из виду.
Петр Филиппович возвращался один, осторожно перешагивая через юркие ручьи, исчезающие в расщелинах. Желто-багряные ковры с изумительным рисунком лежали под каждым деревом. Наконец он набрел на поляну, где были колонисты. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее. Их лица были возбуждены весной и рассказом. Увидев начальника колонии, Ольга Васильевна с беспокойством спросила:
— Не пора ли собираться?
Петр Филиппович не успел ответить, как маленький Шарафутдинов взмолился:
— Очень интересно, хочу дослушать. А потом что было?
Колонисты засмеялись. Андрей Богомолов крикнул:
— Петр Филиппович, позвольте дослушать?
Он кивнул головой:
— Конечно, слушайте... — и сам присел на пень.
Ольга Васильевна негромко, медленно говорила:
— Всю зиму на том берегу, — взгляните туда, — она показала в синеющую даль, в сторону Нагаевской горы, — видите, гора будто обрывается? — там стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой, не было. Командовал осадой крепости Чека-Зарубин. Вооруженные крестьяне много недель штурмовали крепость...
Петр Филиппович рассматривал лица мальчиков, слушавших историю далеких времен: растерянно улыбался Шарафутдинов, тусклым взглядом в одну точку перед собой смотрел Сивый, свесив голову на грудь, сидел Петр Трофимов... Над ними высилась молодая береза, словно отлитая из серебра, и казалось, что она разглядывала свою светлую тень.
Задумавшись, мальчики смотрели на тот берег, на долину, лежащую между двумя реками-сестрами. Может быть, в воображении ребят мелькали образы соратников легендарного вождя, образы восставших крестьян, всадников, стремглав мчащихся в атаку, быстрые, ожесточенные стычки на льду... кровь...
— Здесь все камни вокруг, горы, холмы, леса имеют свою богатую историю. А о нашей чудесной Кара-идели я расскажу в следующий раз…
У Ольги Васильевны сейчас ласковое, светлое выражение лица. Она встрепенулась, оживилась, весело крикнула: