— О-у! О-у! Лод-ку!
Они шли по узкой тропинке, бегущей к реке. На лысой полянке, откуда в эту лунную ночь открывался вид на широкие просторы, под двумя соснами они остановились.
Оба молчали. Каждый думал о своем.
— Лида! — начал было он.
Она горячо перебила:
— Не надо говорить об этом сейчас!
— Ты знаешь, о чем я хотел сказать?
— Да.
— Когда же я смогу сказать это?
Она с упреком взглянула на него:
— После того, как вернешься с войны.
В эту ночь дежурил по корпусу Володя Еремеев. Было уже далеко за полночь. Во всех восьми комнатах двухэтажного здания, серого и мрачного, бывшей монашеской обители, спали крепким предрассветным сном колонисты. Дежурный изо всех сил старался не дремать в это опасное для всех часовых время. Он с ненавистью смотрел на часы не только потому, что они шли медленно, но и потому, что их монотонное тиканье усыпляло. Володя взялся за книгу в коричневой обложке, принесенную кем-то из дневальных, и раскрыл ее на легенде, в которой рассказывалось о свадьбе между сыном Урал-тау — Уралом и дочерью Иремель-тау — Ак-иделью. В калым за девушку Урал внес все леса, которые росли на его берегу. Хотя свадьба и не состоялась, но по древнему обычаю калыма не вернули. Поэтому сейчас на берегах Урала голая степь, а берега Ак-идели покрыты густыми лесами...
Веки Володи сами закрывались. Он отложил книгу и, резко поднявшись, пошел по коридору, по очереди заглядывая в комнаты воспитанников. Но и движение не разогнало сон. Наконец он открыл дверь своей комнаты и не успел перешагнуть порог, как удивленно остановился: Саша, его сосед по койке, отчетливо докладывал кому-то:
— Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Знаю, не сдобровать, коли враг заметит. Не боюсь. Поверьте мне. Так точно, Александр Матросов.
Володя тихо откликнул:
— Саша!
Матросов ничего не ответил — он спал. Над койками поднялись головы остальных обитателей комнаты — Рашит Габдурахманов выглянул из-под одеяла, а Петенчук даже присел на койке.
— Вам что, не спится? — спросил Володя, косясь на товарищей.
— Все мечтал он на море попасть, а угодил в пехоту, — вдруг тихо произнес Рашит.
Володя на цыпочках подошел к постели, одну минуту постоял не двигаясь, будто стараясь удостовериться, спит ли Саша. Матросов лежал на спине, длинные волосы упали на лоб. Даже ночью он не расставался с полосатой тельняшкой — символом моря. Саша продолжал что-то говорить, но уже неясно и несвязно.
— Эх, не удалось мне попасть с вами! — с грустью прошептал Володя.
Все четверо и в один день подали они заявление на имя военкома Кировского района, но сейчас призвали только двоих: Рашита и Сашу, и то наполовину — ребята просились на фронт, а их направили в Краснохолмское пехотное училище.
Вот сейчас Володя и охранял их сон, вместо того, чтобы самому собираться в путь-дорогу... Он снял с вешалки черную шинель — Саша любил все морское, — закрыл ею Матросова, потом круто повернулся и вышел.
Ребята молча и внимательно следили за всеми движениями Володи.
— А все-таки жаль парня, — проговорил Рашит.
Неясно было, кого он жалел: пехотинца, мечтавшего о море, или колониста, не попавшего в пехотное училище. Петенчук промолчал.
Так они больше и не уснули. Саша продолжал выкрикивать команды, обрывки рапортов. Юноши ворочались на матрацах. В комнату через квадраты окон, спрятанных в глубоких нишах, лились холодные струи лунного света. За толстыми, метровыми стенами тихо стонал ветер. Неизвестно, сколько прошло времени. Вдруг послышался далекий, как бы из-под земли идущий голос:
— Подъем!
Этот сигнал несколько раз повторился на территории колонии, в разных корпусах, затем в коридоре первого корпуса отчетливо раздался голос Володи:
— Подъем! Приглашаю открыть глаза. Сигнал специально по вашей просьбе!
Как обычно, команда чередовалась у него с шуткой. Все вскочили на ноги; где-то внизу хлопали дверями.
— Ты что поднялся, Саша? — удивился Петенчук. — На вашем месте, ребята, я бы еще минут двести оттяпал!
Он положил голову на ладонь, чтобы показать, как сладко бы он дремал.
Рашит засмеялся, но не поднялся.
— Поступило два предложения: не спать и спать. Я за второе предложение, — проговорил он, потягиваясь.
Стали одеваться. Рашит начал было намекать на то, как ночью некоторые товарищи докладывают судовым офицерам, но Петенчук многозначительно подмигнул, давая понять неуместность шуток над Сашей в день отъезда...
— Ребята, едете в училище, а даже чемоданов у вас нет. Забирайте мой, он мне не нужен... Вам на двоих как раз.
Рашит с удивлением взглянул на товарища. Откровенно говоря, он не ожидал такой щедрости. Большой зеленый чемодан из фанеры был гордостью Петенчука, и вдруг...
— Придумал же, — засмеялся Саша. — Пока нам нечего класть в чемодан. Полотенце и зубная щетка уместятся и в кармане. Оставь его себе.
Петенчук взволнованно начал настаивать, жестикулируя, горячо убеждая:
— От меня, братцы, на память. Хотите обидеть?
Пришлось согласиться. Позвали на физзарядку.
Саша крикнул дневальному:
— Выходим!
Во время физзарядки Саша любил заниматься боксом. Он стоял против худощавого, рослого Рашита; невысокая плотная фигура его сжалась, собралась, даже голова, казалось, ушла в плечи. Они наносили друг другу короткие, молниеносные удары. Физзарядка кончилась, колонисты, не скрывая восхищения, как зачарованные, следили за боксерами. Вдруг колонисты услышали насмешливый выкрик:
— Храбрецы! Из Уфы врагу грозитесь?! Может, оттого легче будет нашим...
Это крикнул Митька Рыжий. Присутствующие с любопытством ждали, чем это кончится. Ни Рашит, ни, тем более, Саша не отличались умением прощать обиду. Однако Матросов, опустив кулаки, сказал с улыбкой:
— Про нас еще услышите, за это ручаться можно. А вот Митька Рыжий вряд ли живого фашиста увидит...
Кругом засмеялись. Миролюбивый тон Саши всех удивил. Колонисты не догадывались, что творится в душе юноши. Хотя в течение последних трех месяцев он жил мечтой как можно скорее попасть на фронт, готовился к этому, но не думал, что так тяжело будет расставаться с колонией, с ребятами. Даже с тем же Рыжим...
В шумной столовой отъезжающих окружили все колонисты: по их адресу сыпались бесконечные шутки, им давалось немало советов, оказывались мелкие услуги: уступали первую тарелку каши, малыши бегали на кухню за ложками.
Не допив кофе, Матросов вдруг встал и сказал другу:
— Пошли, что ли?
Он вышел из столовой печальным и озабоченным. Во дворе их окликнули:
— Тетя Таня вас приглашает!
Повар — тетя Таня, увидев ребят, всплакнула:
— Кто знает, может, я вас больше и не увижу, — проговорила она, вытирая слезы фартуком.
— Ай, ай, как плачем? Зачем, — вскричал Рашит, — радоваться надо, воевать едем!
— На самом деле, — засуетилась женщина. — Кофе хоть напились?
Ребята ее успокоили. Она взяла со стола вкусно пахнущие пирожки с мясом и, завертывая их в газету, приговаривала:
— Не думайте, что вас можно позабыть. Вы мне не чужие...
Юноши зашли в школу. Двухэтажное деревянное здание школы стояло отдельно, около забора. Ольгу Васильевну они застали в светлой комнате, служащей одновременно учительской и музеем. Взглянув на безусых мальчиков, — для нее они оставались мальчиками, — она ласково сказала:
— Знала, что придете...
Они, как и все колонисты, любили эту строгую и ласковую женщину. Ольга Васильевна усадила их, внимательно и сосредоточенно оглядела с головы до ног — ведь она отправляла их на фронт, других матерей у них не было — и наконец сказала:
— От души желаю вам удачи. Вас ждет дорога солдата, суровая, грозная, беспощадная к человеческим слабостям, дорога чести, славы и подвига. До сих пор о вас заботилась Родина, мать всех матерей. Теперь вы выросли, сами должны заботиться о ней. Когда победите врага, возвращайтесь к нам на побывку, встретим, как родных... Мы очень будем ждать вас...
Голос женщины дрогнул. Ребята опустили головы. Но она тут же овладела собой и уже строго, так же, как она предупреждала раньше: «Звонки не повторяются, класс не может ждать одного человека», — добавила:
— Торопитесь, надо успеть в казармы во-время.
Когда вышли из школы, Саша свернул налево к домику, где помещался медицинский пункт. Рашит отказался было следовать за другом, но Саша упросил его:
— Я быстро, поверь, одна минута! Зайдем, Рашит!
Когда они вошли в медпункт, Лида, наклонившись, перевязывала руку какому-то мальчику. Матросов растерянно улыбнулся. Девушка не заметила вошедших. Рашит кашлянул. Лида оглянулась, не успев спрятать в серых глазах тревогу.
— Я уже не ждала, решила, что ушли... — произнесла она, подходя к ним. — Что-нибудь задержало?
Саша глухо произнес:
— Я думал, обрадуешься...
Саша забыл все слова, которые приготовил на прощание, все слова, не высказанные вчера при встрече, вместо этого он проговорил:
— Вот Рашит меня торопит...
Рашит встал, всем своим видом показывая, что и на самом деле пора поднимать якорь, однако Саша еще задержался. Он взволнованно заговорил, подавая Лиде руку:
— Выходит, прощаться пора... Ты отсюда никуда не уезжай. Адрес пришлю.
Лида не взяла руки, она порывисто прижалась к его плечу. Рашит, воспользовавшись этой минутой, выскользнул из комнаты. Юноша неуклюже обнял Лиду, повернул ее лицо к себе:
— Не забудешь меня?
— Нет, — прошептала она.
— И ждать будешь?
— Да.
— Может быть, долго придется ждать. Иногда письма во-время не придут. Мало ли что на фронте может случиться...
— Всю жизнь, Саша! Только ты мне пиши. Все время пиши. Я должна все знать...
Нетерпеливый Рашит постучал в дверь:
— Пора! Честное слово, уйду один. Остальное письмом сообщишь…
Лида подошла к окну, провожая их глазами. Она была одна в медпункте и не могла оставить больного мальчика... Горячие слезы, в конце концов, можно лить и одной около окна...
В общежитии никого уже не было. Дежурный по корпусу, Еремеев, сидя на койке, дожидался их. Обнял обоих.
— Может, там и встретимся еще, — с надеждой проговорил он. Там — значило на фронте.
У ворот их задержал сторож. Неумолимый старик долго вертел в руках повестку военкомата, потом, возвращая ее, строго сказал:
— На бумаге нет подписи начальника колонии, пропустить не могу.
— Мы совсем увольняемся, — ответил Рашит.
— Порядок для всех общий, — сумрачно проворчал старик.
— На фронт, папаша, едем. Не задерживай около первого семафора, — вмешался Матросов.
Старик внимательно взглянул на лица юношей и изменившимся голосом проговорил:
— Так бы сразу и сказали, ребята. С богом... Это вас, наверное, там дожидаются.
Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились строем за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.
Заиграл оркестр.
Отсюда началась длинная и неизвестная дорога двух молодых солдат. В тревожное утро в ноябре сорок второго года два друга встали на тропу войны, не зная, куда она их приведет, не зная, что ждет их впереди. Откуда они могли знать, что им придется учиться военному искусству в степи, где скакал конь Чапаева, увидеть собственными глазами Москву — город Сталина, зарываться в суглинки под Оршей, пить воду в болотах Смоленщины, итти в атаку под Ново-Сокольниками...
С той минуты, как сторож закрыл за ними ворота, Саша должен был забыть трель звонков, зовущих в класс, одиннадцать фрезерных станков, стоявших в цехе, забыть Лиду, которую полюбил так, как можно полюбить только в восемнадцать лет, строгую и душевную Ольгу Васильевну, даже недруга Митьку Рыжего. Мало ли что мог он потерять на этом большом пути! Вместо этого, как вчера говорил Сережа Дмитриев, он должен был ожесточить сердце против врага, думать только о победе над смертью, о долге, о солдатском долге.
Его отвлек голос Рашита:
— Гляди, Саша, все вокруг осмотри! Вспоминать будем вместе. Белая река остается. Черная река остается! Помнишь, на этом острове мы купались... А там горы лежат, как киты... Давай постоим. Мне дед говорил: когда из аула уходишь в дальний путь, всегда надо оглянуться…
На самой вершине холма, на ветру, стояли два будущих солдата, силясь унести в памяти все, с чем расставались: каждое дерево лесов за Белой, острова в междуречье, каждое окно бывшего монастыря, уходящую вдаль заснеженную долину, тропинку, по которой только что поднялись на холм...
— Прощай, Уфа! — с грустью воскликнул Рашит и, нахлобучив до бровей шапку-ушанку, круто повернулся.
Матросов, медленно застегнув черную шинель на все пуговицы и надев шапку набекрень, горячо сказал:
— Рашит, нам надо говорить: до свидания, Уфа, а не прощай... На русском языке это не одно и то же...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НА НОВОМ МЕСТЕ
Не резкие толчки поезда и лязг буферов на остановках, а протяжный тревожный гудок паровоза разбудил Сашу. Он открыл глаза и, приподнявшись, осмотрел темный вагон. На деревянных полках храпели, иногда вскрикивая и что-то бормоча, безусые юноши. Саша осторожно освободил затекшую руку. Хотел встать, но вспомнил, что на шинели спит его друг Рашит. Поежившись, Матросов снова лег, натянул на себя половину шинели Рашита: они спали спиной друг к другу, под одной шинелью.
Саша больше не уснул. Паровоз резко дернул, под вагонами снова застучали колеса.
Поезд бежал по степи. Отчетливо слышался посвист дикого степного бурана. Декабрьская стужа пробиралась в вагон. Саша, вспомнив, что запасливый старшина Соснин с вечера заставил будущих курсантов набрать каменного угля на одной большой остановке, слез с нар, чтобы затопить круглую чугунную печку. Снова дико зарычал паровоз; от сильного толчка Саша еле устоял на ногах; эшелон вдруг остановился. Одновременно он услышал голос командира взвода Хайдарова:
— Выгружайсь...
«Значит, доползли», — подумал Матросов. Он легонько толкнул Рашита в бок:
— Вставай, приехали...
Рашит, растолкав соседей, сел, позевывая. Сонным, безразличным голосом спросил:
— Что случилось?
Но уже проснулся Соснин. Открывая тяжелые двери вагона, он крикнул:
— Подъем! Пять минут на выгрузку! — и первым спрыгнул в темноту, где с фонарями в руках взад и вперед бегали люди.
Наверное, нет ни одного солдата, который бы не мог отличить голос своего старшины среди тысячи других голосов. Услышав зычную команду, юноши, расталкивая друг друга, высыпали из вагона и сразу же почувствовали пронизывающий холод. Хотелось снова забраться в казавшийся теперь уютным товарный вагон, однако Соснин настойчиво торопил:
— Первый взвод, по два стройсь!..
В темноте, сталкиваясь друг с другом, будущие курсанты кое-как выстроились. Соснин, торопясь, продолжал:
— Смирно! По порядку рассчитайсь!
Из строя раздались ответные голоса:
— Первый, второй... пятый... девятый...
Саша, стоявший последним во второй шеренге, заключил:
— Семнадцатый, полный.
Старшина сердито спросил:
— Куда же еще один запропастился? — и, не дожидаясь ответа, легко вскочил на подножку вагона; он облазил все полки, освещая их фонарем. Солдаты услышали его насмешливый голос: — Товарищ Перчаткин, позвольте доложить: тройка подана.
— Чего? — спросил Перчаткин, медленно поднимаясь.
В строю засмеялись.
Соснин, спрыгнув следом за нерасторопным маленьким солдатом, строго заметил:
— Команды «вольно» не было.
Строй замолчал. В темноте курсанты не заметили подошедшего командира взвода лейтенанта Хайдарова, но Соснин был начеку. Он громко отрапортовал:
— Товарищ лейтенант, взвод выстроен... Докладывает старшина Соснин.
— Здравствуйте, товарищи,— четко произнес командир взвода, остановившись перед строем.
Недружно ответили:
— Здравия желаем, товарищ лейтенант.
Хайдаров недовольно произнес:
— Соснин, срочно выгрузить шестой вагон.
— Есть выгрузить шестой вагон!
Первый взвод под руководством старшины выгружал саперное оснащение. Саша, быстро подавая лопаты и все больше и больше разогреваясь, покрикивал:
— Живей, ребята! Получай, не плошай! Шагай, не опаздывай!
Он бросал в темноту лопаты, товарищи на лету подхватывали их и сносили в одну кучу. Через час весь эшелон был разгружен.
Вчера, перед погрузкой, Хайдаров говорил курсантам:
— Едем к себе, в училище.
«Неужели эта бескрайная степь и есть наше училище?» — думал Саша, шагая в строю.
Над широкими степными просторами забрезжил рассвет. Курсанты с недоумением рассматривали местность, пытаясь обнаружить хотя бы малейшие признаки человеческого жилья. Наверняка здесь должны быть какие-то домики. Однако никаких построек не было видно на этой бесконечной равнине. Только поезд вырисовывался черной лентой вдали.
В голове колонны раздалась команда:
— Стой!
Тотчас же последовала следующая:
— Вольно!
Курсанты закурили, затягиваясь пахучим дымом. С папиросой в зубах к Саше подошел Рашит и простуженным голосом проговорил:
— Не раз вспомнишь, Саша, нашу комнату на втором этаже...
— Да, тут не особенно уютно, — согласился Матросов, еще раз оглянувшись вокруг.
К разместившимся прямо на снегу курсантам подошел Соснин.
— Мне командир взвода лейтенант Хайдаров все рассказал, — говорил старшина, опускаясь на услужливо уступленное место среди солдат. — Жить придется тут. Ежели с понятием рассудить, то надо быстрее устраиваться. По строительным и земляным работам нельзя заминки допускать. Выходит, до вечера надо откопать земляночку. Такие-то дела, мил-товарищи…
Шахтер с Урала Соснин, этот рослый, сильный человек, медлительный на вид, был энергичным, настойчивым и очень деятельным старшиной.
— Где начнем копать? — спросил командир первого отделения Селедкин, крепыш с большой бородавкой на кончике носа.
Соснин, потушив окурок, встал. За ним поднялись все, — поведение старшины было ясно и определенно.
— Начинай тут, — распорядился он, прикинув на глазок расстояние до соседнего взвода. — А ломы и лопаты я распределю.
Соснин пошел во второе отделение.
— Тут всем будет привольно. Самолучше будет, если закончите строить блиндаж раньше сумерек и... первого отделения, — сказал он, подмигивая.
Матросов, услышав эти слова, со смехом толкнул Рашита:
— Слышал, как старшина запрягает соседей? Как агитирует второе отделение?
Перчаткин, два или три раза ударив ломом по замерзшей земле, начал жаловаться:
— Чорта с два тут возьмешь. Сдохнешь, пока блиндаж построишь в этой дикой степи.
Саша, выбрасывая лопаты снега на месте будущей землянки, первого его солдатского дома, с сердцем произнес:
— Слушай, маменькин сынок, ты можешь помолчать?
— А тебе чего? Без тебя указчиков много, — зло ответил Перчаткин.
Вмешался Рашит:
— Обидно за тебя. Дай-ка сюда лом, Перчаткин.
Мерзлая неподатливая почва упорно сопротивлялась ударам тяжелых ломов и саперных лопат, она откалывалась лишь маленькими кусками. Через каждые десять минут лом передавался следующему курсанту. Завтракали тут же, сидя на снегу. Времени прошло много, а сделали мало: углубились всего на полметра.
— Дальше легче будет, — говорил Николай Соснин, обходя будущие «фундаменты». — У нас на Урале земля нравом своим суровее. Бывало нападешь на такой участок, что лом не берет. Головой-то не раз покачаешь. А тут — степь, плевое дело. Стоит только копнуть...
Завтрак всем понравился. С аппетитом уминая гречневую кашу, Перчаткин говорил ребятам:
— Никогда так вкусно не ел.
Курсанты рассмеялись.
— Поспать и покушать наш Перчаткин не дурак,— произнес Гнедков, шустрый, сухощавый парень. Кто-то говорил, что он был учителем.
Матросов быстро позавтракал и вскочил со словами:
— Долго засиделись! Неужели уступим первенство второму отделению?
За ним поднялся Рашит, выплеснув остаток чая в снег.
Оба они спрыгнули в яму. Саша, приподнимая лом выше груди, с силой ударял им по мерзлой земле. К ним молча присоединились товарищи, торопливо допив горячий чай и побросав окурки.
Работа закипела. Та мерзлая земля, которая несколько часов назад лежала под защитой толстого покрова снега, всюду вокруг, сколько мог видеть глаз, поднималась черными курганами. А упорные курсанты первого отделения уже добирались до глины. К ним часто подходили командир взвода Хайдаров и старшина Соснин, наблюдая за дружной работой.
Энергичные люди пришли в степь. Почти на километр растянулся новый лагерь. Никто из курсантов уже не спрашивал: «Куда мы попали?» Каждый не покладая рук строил новые казармы.
— У солдата во время войны своего постоянного угла не бывает: он или строит, или завоевывает его, — говорил Соснин, обходя «строительные леса» на участке первой роты.
ДРУЖБА ВРОЗЬ
Наблюдая за жизнью лагеря Краснохолмского училища, никто бы не мог сказать, что всего только неделю тому назад курсанты начали обживать эту степь. С помощью солдатских лопат был создан целый подземный город. Над землей поднимались печные трубы, оповещая своим дымом по вечерам о том, что обитатели «города» дома.
Улиц, конечно, не было, от блиндажа к блиндажу прокладывались по снегу тропы. Наиболее протоптанные вели к штабу училища и к походным кухням.
Вечером над лагерем неслись звуки гармошки. Старая русская песня о Стеньке Разине переплеталась с печальными протяжными башкирскими мелодиями, лирическими напевами украинцев, быстрыми шутливыми песнями татар.
В офицерских землянках, в штабных блиндажах напряженная жизнь шла и ночью. Бойко и непрерывно стучали машинки, продолжались бесконечные переговоры «Луны» с «Уралом». Если бы в этот час стоявший на посту Матросов мог заглянуть в блиндаж лейтенанта Хайдарова, он увидел бы своего командира склонившимся над книгой. Хайдаров читал текст, а потом, как будто проникая в каждое слово и желая запечатлеть его на всю жизнь, вполголоса произносил: «Надо, чтобы у власти стал другой класс. Правительству рабочих и солдат поверит весь мир, ибо всякий понимает, что рабочий и беднейший крестьянин никого грабить не хочет... Вся власть советам рабочих и солдатских депутатов!» Под пальцами Хайдарова шелестели страницы ленинского тома.
Лагерь давно покрыт темнотой. Матросов охраняет покой курсантов и офицеров, прохаживаясь по площадке: десять метров туда, десять обратно. Под ногами часового однообразно скрипит снег: скрип... скрип...
Под полушубок пробирается холод. Даже через валенки проникает пронизывающий ветер. Мороз щиплет нос, мерзнут руки. Матросов быстро ходит, притаптывая снег, часто перебрасывает винтовку из одной руки в другую. «Сколько же я стою? Не пора ли меня сменить?» — думает Саша, прислушиваясь к ветру. Но никого нет, кругом тишина, значит еще рано. Селедкин, аккуратный и добросовестный командир, смену не просрочит.
Интересно следить за звездами. Они точно живые: то появляются, то скрываются, а некоторые, пробегая почти полнеба, исчезают совсем. «Небесный старшина устраивает перекличку», — шутя думает Саша. Но при таком холоде надо иметь большое терпение, чтобы следить за небесными светилами. Ох, этот проклятый мороз. Под ногами все тот же скрип, противный и надоедливый.
Саше представляется, что в эту ночь во всей степи бодрствуют только двое: он да ветер. Саша прислушивается к голосу ветра. Он то визжит, то стонет, то весело посвистывает, улетая в неизвестность. Саша поворачивается к нему спиной.
И вдруг ветер принес посторонние звуки: Саша прислушался. Скрипит снег. Он не ошибся, вскоре показалась темная фигура человека, направляющегося в его сторону. Кто это? Друг или враг? Что же делать другу в эту темную ночь? В голове пронеслись рассказы командиров о диверсантах, шпионах. Человек шел медленно, таясь, точно опасаясь встречи.
Саша не выдержал и громко крикнул:
— Кто идет?
В ответ донесся радостный возглас Рашита:
— Свой, Саша! Это я, Рашит.
— Чорт тебя носит в такую погоду. Где был? — недружелюбно спросил Саша.
— Дай отдышаться, еле дотащился, — проговорил Рашит, тяжело дыша.
— Каким образом попал сюда? — с подозрением спросил его Саша. — Отлучился из лагеря?
Рашит весело ответил:
— Смешной случай. Хайдаров послал на станцию, на склад. А я там с одной землячкой встретился. Поболтал малость, ну и опоздал на часик. А мне здорово подвезло, что на посту ты, а не другой... Ну, пока...
Рашит направился мимо поста, однако его друг сердито крикнул:
— Назад!
— Ты что орешь? — рассердился Рашит.
— Придется вызвать карнача, — заявил Саша.
— Брось шутить, Саша — встревожился Рашит. — Я пройду, никто и не заметит.
Матросов медлил. В нем шла душевная борьба. Сердце говорило: «Саша, ведь можно пропустить своего друга. В конце концов нет большого преступления в том, что человек поболтал с девушкой и опоздал на какой-то час. С кем этого не может случиться? Тем более, что никто, кроме них, о проступке Рашита знать не будет». Но разум сурово начинал отчитывать бедного часового. «Если я пропущу Рашита, то вместо одного преступления этой ночью будет совершено два. Отличатся уфимцы... А ты, Саша, только что подал заявление о вступлении в комсомол. Хороший комсомолец, нечего сказать!..»
— Нет, Рашит, я не могу пропустить тебя, — наконец проговорил Саша.
Рашит, не веря этому, заявил:
— Ну тебя к чорту! Я пошел, — и снова было шагнул, но Матросов, щелкнув затвором, сурово крикнул:
— Стой! Буду стрелять.
Рашит вернулся, зло взглянул исподлобья и, разделяя слова, спросил:
— Если бы я побежал, ты бы выстрелил?
Саша, не задумываясь, ответил:
— Да.
И как бы подтверждая серьезность своего намерения, Саша приподнял винтовку и выстрелил вверх. Из караульного помещения тотчас выбежали люди.
— Друга выдаешь, — процедил сквозь зубы Рашит, — я тебя от медведя спас, а ты выдавать! Спасибо...
— Что случилось? Кто это такой? — спросил прибежавший начальник караула.
— Вот опоздавшего задержал. Курсант Габдурахманов из первого взвода...
Начальник караула кивнул головой, а потом приказал сопровождавшему его курсанту:
— На пост! Матросов, тебе смена. Веди арестованного!
Вот какая она, военная служба! Саша под винтовкой вел своего закадычного друга.
После этой знаменательной ночи, когда часовой Матросов задержал своего земляка, совершившего самовольную отлучку, Рашит был исключен из комсомола. Он подчеркнуто перестал замечать бывшего друга, и это одно уже говорило о том, насколько глубока была обида Габдурахманова...
...Рашит не простил этого случая. Минуло много дней, но ничто не намекало на возобновление прежних отношений между ним и Сашей.
...Однажды утром Матросов, возвращаясь из столовой, заговорил с Рашитом.
— Давай, Рашит, разберемся в наших отношениях, — начал было он, но Рашит даже не оглянулся и прошел мимо.
Матросов пожал плечами и направился в читальню. Он любил бывать в читальне, среди книг. Даже в Оренбургской степи он не переставал мечтать о далеком море. Когда разрешал командир отделения, Саша просиживал за книгами долгие часы. В читальню заходили и другие курсанты, но Матросова никто не мог отвлечь от чтения.
«...Песок, еще теплый от дневного солнца. Мы ложимся на него и глядим на камень в море. Этот камень — наши часы. Как только прибывающая вода покроет, «срежет» его, мы двинемся...»
Саша ощутимо представил себе морской песок, «еще теплый от дневного солнца», каменные часы, которые вода покроет, «срежет»...» Он был настолько увлечен своей мечтой, что вздрогнул, услышав над собой знакомый басок командира взвода лейтенанта Хайдарова.
— Что интересного нашли? Какая у вас книга?
Матросов живо поднялся:
— Здравствуйте, товарищ лейтенант. Пришвин — «По морю к Соловецким островам».
Хайдаров уселся напротив и, возвращая книгу, с улыбкой спросил:
— Если не секрет, скажите, почему заинтересовались этими святыми местами?
Саша растерянно ответил:
— Товарищ лейтенант, зачем мне святые места? Море я люблю.
— Из семьи моряка?
— Нет, просто сам мечтал попасть на море, да вот не повезло.
— Не повезло? — переспросил Хайдаров.
— Да, не повезло. Хотел стать моряком, а угодил в связь... катушки таскать...
После продолжительного молчания лейтенант заговорил задумчиво, но без грусти:
— Я сам мечтал о профессии скульптора. А в армии стал политическим работником. Долг выше человеческой мечты...
Хайдарову не дали договорить. Кто-то быстро спускался по лестнице. В дверях показался почтальон.
— Вам письмо, товарищ лейтенант, — сказал он, внимательно следя глазами за офицером.
Хайдаров торопливо, как это делает человек, потерявший терпение, взял письмо. Он мельком взглянул на адрес отправителя, дрожащими пальцами разорвал конверт. Матросов с удивлением следил за побледневшим лицом Хайдарова, за сузившимися зрачками серых глаз. Хайдаров молча пробежал короткое письмо, опустил руку с листком бумаги.
— Неважно, Матросов, где ты и кто ты, задача у солдата одна — нещадно бить врага да быстрее победить его...