Значение этих слов для Саши еще более возросло, когда на другой день он узнал через знакомого писаря, что у Хайдарова погиб под Сталинградом брат — летчик. Саше стало жаль командира. Но разве утешишь человека в таком глубоком горе? После этого Матросов при встречах с Хайдаровым старался четко отдавать честь, точнее отбивать шаг: строевая подготовка была одной из основных дисциплин в училище. «Пусть лейтенант Хайдаров видит, что Матросов старается учиться на «отлично»...»
Однообразная жизнь училища вскоре была нарушена — начались тактические занятия.
Под покровом предрассветной тьмы первая рота шла впереди всей колонны на сближение с «противником». Курсанты использовали для укрытия складки местности. Неглубокий овраг хорошо скрывал передвижение роты. На самом берегу реки рос кустарник, небольшие ивы, за которыми наступающие заняли рубеж атаки.
Рашит шептал лежавшему рядом Сергею Гнедкову:
— Смотри, волчьи следы начинаются. Вон, вон, видишь, ласка высунула голову из-под снега. Эх, прозевал,— сказал он с сожалением, когда Гнедков заявил, что никакой ласки нет.
Матросов оглянулся, его глаза неожиданно встретились с глазами Рашита, тот умышленно отвернулся.
По цепи проходили короткие команды: то Хайдаров вызывал командиров отделений, то командир роты собирал командиров взводов. «Видать, уточняют боевую задачу», — подумал Саша.
Вскоре с нашего берега открыли огонь, однако «противник» молчал. Когда стрельба началась, на правом фланге «противника» ответили огнем несколько огневых точек. И вдруг на тот берег обрушился мощный огневой налет.
— Залп! Залп! Еще раз! — восхищенно восклицали курсанты, с интересом наблюдая за выстрелами и разрывами снарядов.
Снаряды с зловещим пением проносились над головой. Налет продолжался десять минут. Внезапно над полем боя настала напряженная тишина, и когда раздалась команда, призывающая к атаке, Саша, не помня, как это случилось, уже бежал по льду реки Урала. Он прилагал все усилия к тому, чтобы не отстать от товарищей. Справа бежал Сергей Гнедков, слева — Рашит. И тем более нельзя было отставать от Рашита...
Великая сила команды несла лавину людей вперед. Атака — это стремительный, молниеносный удар храбрых. Это — смерть для врага. Атака — великое испытание воли...
Неожиданно перед Матросовым возникло препятствие — большая полынья, над которой поднимался густой пар. Разбежавшийся Саша еле успел остановиться на краю. Как обойти ее? Рота продолжает продвигаться вперед. Что делать? Не стоять же здесь! Саша не успел принять какого-либо решения, как рядом хрустнул лед и кто-то забултыхался в воде. Это был Рашит... Он не рассчитал ширину полыньи и угодил в нее. Думать некогда — Саша кинулся на помощь.
Рашит вынырнул у самой кромки, окоченевшими пальцами пытался схватиться за кромку льда, но течение относило его в сторону, а одежда тянула ко дну.
Саша отбросил автомат, моментально снял вещевой мешок. Вот он уже ползет к самому краю полыньи; Рашит с посиневшим лицом и блуждающими глазами подплывает ближе. Саша громко кричит, едва владея собой:
— Давай сюда! Плыви ко мне!
Рашит делает несколько отчаянных рывков, бессознательно подчиняясь команде. Вот его голова рядом. Саша резким движением хватает друга за воротник шинели. Но Рашит слишком тяжел. Под Матросовым трещит лед, а впереди бурлит полынья. Малейшее неосторожное движение — и река унесет обоих.
Но Матросов не думает об этом. Пусть трещит лед, пусть страшная пасть холодной немилостивой реки перед глазами, — жизнь друга дороже. Саша до предела напрягает мускулы. Он с напряжением поднимается на колени, Сначала надо льдом показывается голова Рашита, потом плечи. Вот он вынырнул, как тюлень, неуклюжий, мокрый. Рашит дрожит от холода, он что-то хочет сказать, но не может. Он удивлен, поражен, в его глазах недоумение...
Саша не менее растерян, он понимает, что теперь надо срочно отправить Рашита на берег. Устало поднявшись, он оглядывается назад и видит санитаров, стремглав бегущих к полынье.
Тяжесть спала с плеч, он выпрямился, теперь надо догонять своих. Матросов бегом устремился к противоположному берегу. Наступление продолжалось.
В ОРЕНБУРГСКОЙ СТЕПИ
Утром Матросов получил разрешение навестить Рашита в лазарете, размещенном в желтом деревянном домике рядом с пристанционными постройками. Фельдшер рассматривал Матросова поверх стекол очков, едва державшихся на самом кончике длинного носа и спрашивал:
— Что за сентиментальности? Выпишем твоего Рашита через несколько дней. Наглядишься, наговоришься.
Но Саша был настойчив. Видя это, фельдшер смилостивился.
— Всего на три минуты. Понял?
— Понял.
— Возьми халат. Дверь слева. Койка у окна.
Саша, осторожно открыв дверь, вошел в комнату, пропахшую иодом и нашатырным спиртом. Рашит при виде Матросова отвернулся к стене. Саша подумал: «Не узнал или делает вид, что не узнает? Повернуться, уйти?» Но, упрямо дернув головой, он медленно подошел к постели больного.
Рашит повернул голову и недоуменно уставился на Матросова. За одни сутки он сильно осунулся. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать. Саша наклонился, чтобы услышать голос друга.
— Ничего, ничего не понимаю… — произнес Рашит.
Матросов сел у изголовья на табуретку, сердечно спросил:
— Чего не понимаешь?
Взгляд черных глаз Рашита поверх головы Саши остановился на заиндевевшем окне.
— Что тебе неясно? — повторил вопрос Матросов.
— Сложный ты человек, — прошептал Рашит. — Я думаю: подвел, арестовал, из комсомола исключили. А потом вытащил из полыньи. Для чего? Я спрашиваю, почему так по-разному поступаешь? Зачем пришел?
Саша не успел ответить. Вошел фельдшер и заявил:
— Три минуты истекли!
Вечером зашел в землянку старшины, хотелось поговорить с ним откровенно, как бывало разговаривал о чем-нибудь наболевшем с начальником колонии Петром Филипповичем, отчего на душе становилось легко и свободно. Но Соснин был занят — он регулировал радиоприемник — и попросил Матросова подождать.
— Сейчас будут передавать последние известия, — озабоченно сказал он. — Возьми, Саша, лист бумаги, сколько успеем, запишем. Может, опять про Сталинград сообщат.
Матросов взял карандаш и чистый лист бумаги, пристроился у краешка стола. Что-то визжало, свистело в аппарате, но вдруг отчетливо донеслись знакомые позывные — всенародно известная мелодия песни «Широка страна моя родная...»
— Ты слушай диктора и записывай, только пиши начальные буквы каждого слова. К примеру, вместо миномета пиши букву «м», пулемет — «п», орудие — «о». Иначе не успеем.
Отчетливо, громко заговорил диктор:
— За время наступления наших войск под Сталинградом с 19 ноября по 11 декабря у противника захвачено...
Саша начал быстро писать: «с» — 105, т — 1510, о — 2134... Тысячи пулеметов, автомашин, миллионы снарядов, десятки миллионов патронов. Одних пленных свыше семидесяти тысяч.
Диктор еще продолжает говорить, а Саша уже быстро отложил карандаш, вскочил на ноги и бросился обнимать старшину.
Соснин, легонько отстранив его, прищурил умные глаза, с улыбкой следя за Матросовым, бурно изливающим свои чувства, потом тихо произнес:
— Порадовался один, и хватит. Если товарищи не спят, сообщи и им.
— Я их разбужу! — возбужденно воскликнул Саша.
Матросов не мог вместить в своем сердце эту огромную радость, он забыл о том, зачем приходил к старшине.
— Я побежал, спокойной ночи! — крикнул он и выбежал из землянки.
Не дойдя до своей землянки, Матросов вдруг остановился, как вкопанный. Радость как рукой сняло. «Чему я радуюсь? Другие дерутся, а я тут торчу. Под Сталинградом солдаты кровь проливают, жизнь отдают, а я в болельщиках хожу, сочувствую. А еще в колонии давал ребятам обещание... Позор!»
И уже без того восторга, который охватил его в землянке Соснина, он вошел в блиндаж. Молча поставил в угол автомат, сбросил полушубок, присел. Ребята укладывались спать. Саржибаев, задумчиво уставив свои острые карие глаза в низкий бревенчатый потолок, что-то насвистывал. Гнедков сидел перед печкой, на коленях его лежала раскрытая книга. Селедкин зубрил устав. Перчаткин пил чай, следя безразличными глазами за пламенем в железной печке. Он с аппетитом прожевывал сухари, предварительно намоченные в чаю.
Саша со злостью проговорил:
— Только знаете спать, да книги читать…
Все живо оглянулись, за исключением Гнедкова, увлекшегося чтением.
— Стыд-то у вас есть, спрашиваю я? Люди под Сталинградом умирают, жизни отдают, а мы тут в уютной землянке спрятались, как суслики, — продолжал Саша с горячностью.
Перчаткин вдруг засмеялся:
— А сам?
— И сам такой же... суслик!
— Я не понимаю... — начал было Перчаткин.
Но Матросов перебил его:
— Семьдесят тысяч пленных взяли, под Сталинградом победа... А мы...
В маленькой землянке поднялся шум, гам, суматоха: Саржибаев обнимал Матросова, Перчаткин почему-то плакал, а Гнедков спорил с Селедкиным.
— Ай, ай, больно хорошо, замечательно! — кричал Саржибаев, приплясывая.
— Войне, значит, скоро конец, — заключил тихо Гнедков.
Немедленно откликнулся Перчаткин:
— Я так мечтал о консерватории... Теперь ясно: моей мечте суждено исполниться... Как я рад!
Матросову почему-то вдруг показалось, что Перчаткин неискренне радуется победе под Сталинградом, скорее всего он не хочет попасть на фронт, и, обернувшись к Перчаткину, Саша крикнул:
— Радуешься, что избежал Сталинграда?
— Вот чудак, а разве ты не рад нашей победе?
Открылась дверь блиндажа, вошел Хайдаров. При виде его все вскочили.
— О чем это вы спорите? — весело спросил лейтенант.
Все молчали.
— Значит, я ошибся, вы не спорили до моего прихода?
— Нет, правильно, спорили, — внезапно подтвердил Саржибаев.
— Одни радуются победе под Сталинградом, а другие… ворчат.
— Кто же это ворчит?
— Вот он — Матросов.
Хайдаров взглянул на Матросова, вспомнил разговор в читальне. «Чем же недоволен моряк?» — подумал он.
— Выходит, Матросов, вы не рады?
— Обижен я...
— Чем же?
— На фронт пора, а мы сидим тут в этой глухой степи да ручку телефонного аппарата крутим...
— Что ж, и Оренбургскую степь возненавидел?
Матросов сумрачно согласился:
— Верно.
— А вот это неверно. Не любить Оренбургскую степь нельзя, она — наша родина, — сказал лейтенант, садясь на место Гнедкова.
— Почему же это Оренбургская степь — родина? — удивленно спросил Матросов. — Я считаю...
Его перебил Гнедков:
— Я читал в одном романе, что две березки у дороги были названы родиной...
Хайдаров, расстегнув пуговицы полушубка, нагнулся за угольком, чтобы прикурить.
— А вы, Гнедков, не согласны с этим утверждением? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Писатель, на мой взгляд, прав. Две березки у дороги — родина. И наши уютные села, шумные города, быстрые родники — родина. И уральские горы, Волга, холодная русская зима, победный Сталинград, наша верность делу партии, мужество советских людей — все это наша родина. Сыновней любовью мы должны любить каждый метр родной земли, наши идеалы, правду Сталина... Просторные Оренбургские степи достойны великой любви за свою историю, за свое настоящее и будущее... Разве вы не помните пугачевских полков? Позабыли легендарного Чапаева? А песни Шевченко? Повесть Пушкина? А я вот ничего не забыл…
Курсанты невольно прислушались к голосу степи. Над маленькой землянкой, затерявшейся в снегах, бушевал зимний ветер.
…В эту ночь Саше приснился Чапаев. Он был громадным великаном, но почему-то без усов, и белый длинногривый конь его скакал по морским волнам, по самому гребню соленой громады...
РЕШЕНИЕ ДРУЗЕЙ
Рашит с усилием прислушивался к голосам людей, стоявших у изголовья. Сквозь плотный туман, как ему чудилось, доносился трубный голос:
— Температура — сорок. Сердце вялое, на ночь дайте камфоры.
О ком они говорят? Неужели о нем? Воспаленный мозг выносит его на дорогу пережитого. Пропадает трубный голос доктора, уже не вторит ему робкий тенор фельдшера.
…Рашиту чудится родная долина. От пряного воздуха распирает грудь, голова кружится, если поднимешь глаза, чтобы увидеть вершину Янган-тау. Под ногами журчит холодный родник. Рашит делает отчаянное усилие, пытаясь встать на колени, чтобы утолить жажду, ему не удается это, тело не сгибается.
Над ним раздается эхо, убегающее в горы.
…Арба катится по неровной дороге, пролегающей по высохшему руслу речки. Рыжая кобыла шагает лениво, медленными взмахами длинного хвоста отгоняя назойливых ос.
Рашит, прищурив веки, зачарованно смотрит на обширное дикое поле, сплошь усеянное крупными белыми ромашками.
— Остался бы я жить среди ромашек.
Бабай, то и дело покрикивающий на кобылу, хмурит брови и поворачивает голову:
— Мудрый бездельник хуже работящего дурака.
Рашит вздрагивает, точно его ударили хлыстом — он не хочет быть бездельником...
…Отец был громадного роста, лицом напоминал цыгана: черные живые глаза, длинные волосы. Рашит любил кататься на его спине. А особенно ему нравилось слушать сказки о богатырях. Отец рассказывал их по вечерам, когда на улице шел сильный дождь или бушевал буран. Однажды отца принесли на руках, и уже никогда отец не рассказывал больше сказок. Рашит помнит причитания матери.
— Его жизнь отняли баи, — говорила она, ласково обнимая сына и пряча от него заплаканные глаза…
…Но это, оказывается, не слезы, а брызги водопада. Рашит бросается к воде, так мучает его жажда. И вдруг перед его взором вырастает полынья. Невидимая сила бросает его в черную пасть реки, Рашит испуганно вскрикивает...
Снова слышит он бас доктора:
— Вот и чудесно, теперь ему нужен покой.
Рашит отлежал ногу, болит правый бок, но ему не хочется повертываться. Из окна падает ровный свет, принося покой.
Мозг прояснился, сознание работает четко. Сколько раз за время болезни думы Рашита возвращались к Саше. Былая обида таяла, юноша все беспокойнее задумывался над своим поступком, вызвавшим разрыв. Он вспомнил арест, особенно ярко вспомнил собрание, на котором он был исключен из комсомола, и снова горечь обожгла сердце... Но все чаще укоры совести мучили Рашита...
Через восемь дней Габдурахманова выписали из лазарета. Он шел медленно, жадно вдыхая холодный зимний воздух. Мягко светило багряное солнце. Он радовался тому, что снова возвращается в роту, к товарищам, и незаметно для себя ускорял шаги. Чем ближе он подходил к лагерю, тем мучительнее представлялась встреча с Матросовым; в душе все еще оставалась какая-то горечь. Нет, Рашит не сможет простить обиды...
Он с волнением открыл дверь и остановился у входа, ослепленный темнотой, царившей в землянке. Когда глаза привыкли к сумеркам, Рашит сделал шаг и снова растерянно остановился: около погасшей печки, спиной к вошедшему сидел Матросов. Он даже не повернул головы. Габдурахманов был еще больше удивлен, когда заметил, что Матросов плачет, низко опустив голову. У юноши тихо вздрагивали плечи.
Рашит, позабыв обиду, нерешительно промолвил:
— Саша!
Матросов, услышав его, повернулся и с усилием улыбнулся.
— Мое место кто-то занял, — проговорил Рашит, снимая полушубок и чувствуя, что говорит не то, что надо.
Саша взглянул с примирительной улыбкой.
— Потеснимся.
Внезапно Рашита охватили угрызения совести. У Саши горе... а он, Рашит, беспокоится о месте... Он решительно шагнул в сторону Саши и громко воскликнул:
— Будем друзьями, Саша, как прежде!
Матросов протянул руку. Рашит ласково обнял друга. В следующий миг он озабоченно спросил:
— Что случилось?
Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:
— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...
Рашит узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.
Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:
— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?
Рашит, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:
— Не имеют права! И я буду проситься!
Немедленно оба друга сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил по инстанциям, как требовал того устав.
Дни тянулись своим чередом.
Курсанты занимались строевой подготовкой, саперным делом, боевой стрельбой, тактикой, учились копать землянки, устраивать завалы, ходить в разведку, уничтожать минные поля, отбивать атаки противника. Им преподавали опытные офицеры, откомандированные с фронта. Саша попрежнему мечтал как можно скорее попасть на фронт, стыдился «отсидки» в глубоком тылу. Иногда он посылал очень короткие письма в колонию.
Восьмого января Саша писал в Уфу тете Тане:
«Добрый день, тетя Таня!
Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго, потому что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.
Пока ничего особенного не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.
Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.
Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»
Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались из всех блиндажей первой роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.
В битком набитом блиндаже пели. Запевал и аккомпанировал обычно Саша. Иногда Рашит выходил в середину круга и исполнял знаменитую пляску своего народа «Карабай». Состроив смешную мину, прищурив глаза, согнувшись в три погибели, Рашит пел солдатские частушки.
Притоптывая, Рашит начинал:
Есть средь нас и гармонист,
Есть средь нас и кураист...
Хор поддерживал:
Есть певцы и есть танцоры,
Каждый строен и плечист.
Рашит заводил новый куплет:
Смело в бой идет джигит,
На стоянке кашу сварит.
Хор продолжал:
Смело в бой идет джигит.
Пляшет весело джигит,
На стоянке кашу варит,
Друга в жаркой бане парит.
Когда затихал голос хора, Матросов выводил:
Из какого ж он села?
Ты спроси, а я скажу.
Он из нашего района,
Наш земляк, как я гляжу...
Гитара торопилась за веселой песней...
Через несколько дней в училище приехала окружная комиссия для отбора добровольцев на фронт. Матросов, узнав об этом, поторопился поделиться новостью с Рашитом.
— Значит, скоро будет вызов...
Юноши не ошиблись. На второй день Матросова, Гнедкова, Габдурахманова и Саржибаева вызвали в штаб. Около блиндажа толпились курсанты из других взводов. Они прождали около часа, наконец дежурный лейтенант крикнул:
— Курсант Матросов, к начальнику училища!
Саша быстро спустился в просторный блиндаж.
Войдя, он растерянно остановился. Рядом с рослым начальником училища, полковником Гончаровым, сидел другой полковник, очевидно, председатель комиссии, небольшого роста, седой, в новом мундире, с множеством орденов. Кому докладывать?.. Саша, смело взглянув на начальника училища, отрапортовал:
— Товарищ полковник, курсант Матросов явился по вашему вызову.
Председатель комиссии спросил:
— Курсант Матросов, что побудило вас написать заявление?
— На фронт хочу. Обидно отсиживаться в тылу, товарищ полковник.
Незнакомый полковник, протирая стекла очков белым платком, продолжал:
— Значит, решение окончательное?
— Так точно, товарищ полковник. Добровольно хочу пойти.
В кабинет вошел и Габдурахманов. Им обоим показалось, что комиссия слишком долго не принимает никакого решения, и они боялись этой затяжки.
Но все сложилось так, как того хотелось друзьям. Начальник училища, добродушно улыбнувшись, сказал:
— Два товарища, два хороших друга… Ну, что ж, желаю вам удачи, поедете на фронт. — И назидательно добавил: — Честь училища не роняйте, помните, откуда приехали...
ДОРОГА СОЛДАТА
В морозный вечер курсанты-добровольцы сошли с поезда на станции Оренбург. Воинские залы вокзала были переполнены солдатами, ехавшими на фронт, возвращавшимися из госпиталей, и молодежью, мобилизованной в последние дни. Ни Матросов, ни Габдурахманов не знали, что в эти дни были переполнены вокзалы не только здесь, но и на других станциях. На фронт шли огромные резервы, которые в конечном итоге и обеспечили успех наступательных операций на юге и на западе.
Пока старшина Соснин выяснял, куда они должны направиться, ребята собрались на площади перед трехэтажным белым вокзалом. Они с любопытством смотрели на город, тонувший в серой дымке наступавшего зимнего вечера. Кое-где зажигались огни, но быстро исчезали за темными шторами и занавесками.
Наиболее начитанный среди ребят Сергей Гнедков любил блеснуть своими познаниями. И на этот раз он воспользовался подходящей обстановкой и рассказал заученное когда-то наизусть.
«…Солнце только что закатилось, когда я переправился через Сакмару, и первое, что я увидал издали, было розового цвета огромное здание с мечетью и прекраснейшим минаретом. Это здание называется здесь «караван-сарай». Прямо за караван-сараем мне открылся город, то-есть земляной высокий вал, одетый красноватым камнем, и неуклюжие сакмарские ворота, через которые я въехал в Оренбург. На мой взгляд, в физиономии Оренбурга есть что-то антипатичное…» Ну-ка, вспомните, кто так писал?
— Это написал Тарас Шевченко, — сказал подошедший старшина. — Знать нужно, сто лет прошло...
В город вел широкий асфальтовый проспект, проходящий мимо караван-сарая, обратившего в свое время внимание Тараса Шевченко, мимо парков и садов.
— Этот проспект напоминает Ленинградское шоссе, — проговорил Гнедков.
Все должны были поверить ему на слово, ибо никто из тридцати добровольцев не бывал до сих пор в Москве.
Соснин остановил ребят на красивой, но теперь темной улице, а сам пошел в комендатуру. Он скрылся в одном из подъездов пятиэтажного светлого здания.
Пошел снег, стало немного теплее. Только через полчаса появился Соснин. Он торопливо заявил:
— Ну, мил-товарищи, немного промерзли, ничего, на фронте не то еще будет. А сегодня мы устроимся как следует. В настоящей казарме, не в каком-то там блиндаже...
Новичков временно устроили в помещении карантина. Кроме матрацев и соломенных подушек, ничего не выдали. Усталые солдаты быстро заснули.
Проснувшись, Саша увидел склонившегося над ним Рашита.
— Повернись на другой бок, орешь, просто беда...
Матросов приподнялся на локте.
— Знаешь, Рашит, я хороший сон видел: будто в наступление пошли, — с жаром проговорил он; ему уже не хотелось больше спать.
— Хороший сон, — одобрил Габдурахманов. — Наверняка, сегодня же выедем на фронт.
Так оно и было. Днем помылись в бане, оформили документы, а к вечеру снова были на вокзале. На третьем станционном пути стоял готовый к отправке эшелон. Впереди нетерпеливо пыхтел огромный паровоз «ФД».
Дорога солдата продолжалась. Сильный паровоз безустали несся на северо-запад. День сменился ночью, а эшелон все бежал по безграничной русской равнине, дорогой сердцу советских людей.
В пути Саша внимательно приглядывался к товарищам. На нарах лежали внешне совершенно различные люди: пожилые и молодые, толстые и тонкие, брюнеты и блондины, веселые и мрачные. Некоторые из них, как и Саша, ехали на фронт впервые. Они стремились к подвигам, мечтали о добросовестном исполнении долга, о славе и орденах. Справа от Саши лежал Сергей Гнедков. Разговаривая о фронте, Сережа рисовал будущую боевую жизнь очень похожей на жизнь Павла Корчагина. Петька Копылов, удивительно напоминавший Митьку Рыжего, больше молчал, — за всю дорогу Саша не услышал от него ни одной полной фразы.
Бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей, отличались уравновешенностью. Они охотно разговаривали, когда возникала надобность поучать молодежь. Люди, испытавшие трудности фронтовой жизни, держались спокойно и деловито, точно ехали на совершенно будничные дела.
За эти дни Саша и Рашит наслушались немало рассказов о подвигах солдат и командиров, об атаках, минных полях, танках, марках самолетов. Все для них было интересно, ново. Они не замечали, что в некоторых рассказах правда сочеталась со всяким вздором.
Саша особенно любил слушать Николая Соснина. Тот никогда не подчеркивал своих заслуг, по его словам получалось так, что все другие отлично воевали, а он, Соснин, только помогал. Саша понимал, что это не совсем так: на груди Соснина было уже два ордена.
— Таких людей, которые не боятся смерти, — нет, — говорил назидательно Соснин. — Под пулями себя можно держать или достойно или позорно. В первом случае тебя назовут храбрым, во втором — трусом. Вот как я первый раз с танками противника встретился. Нас было пятеро автоматчиков против двух танков. Скажу вам, мил-товарищи, страшно было. Но все же подожгли один танк, а второй сам отступил. Прогнали мы немцев, нас называли храбрыми, а ведь каждый в первую минуту испугался...
Полной противоположностью Соснину был хитроглазый Андрей Семячкин. Послушать его — получалось, что все подвиги в роте совершил он, Семячкин, а остальные были чуть ли не равнодушными наблюдателями.
— Однажды я встретил целый взвод фашистов... — начинал Семячкин.
Чего только не проделывал Семячкин в своих повествованиях: он сбивал самолеты винтовочным выстрелом, разминировал минные поля, сразу приводил по три «языка»...
Как-то Саша у него спросил:
— Почему у тебя нет орденов?
Семячкин, не моргнув глазом, ответил:
— На орден Ленина два раза представляли, только оба раза документы потеряли...
С легкой руки Сергея Гнедкова Андрея прозвали пустозвоном.
Мимо пробегали станции и города. Элеваторы, высокие здания, заводские трубы были закамуфлированы. На развилках дорог стояли противотанковые заграждения, кое-где виднелись ряды колючей проволоки. Ближе к Москве стали появляться санитарные поезда.
Саша, не отрываясь от окна, осматривал убегавшие назад просторы. Он возмущался всякий раз, когда на станциях их поезд обгоняли другие эшелоны.
— Им, выходит, некогда, а нас держат, — ворчал он.
— Зачем пропускаем, а? — вторил Саржибаев. Он два дня болел и сейчас воспаленными глазами обозревал дорогу на фронт.
— В первую очередь пропускают воинские части, а мы только маршевики, — успокаивал их Соснин.
— Когда же Москва?
Этот вопрос волновал весь эшелон.
Первым воскликнул Рашит:
— Я вижу Москву!
Все, кто не спал в этот час рассвета, бросились к узеньким окошечкам товарного вагона.
— Это только пригород, окраина, — протискиваясь вперед, говорил Сережа Гнедков.
— Пускай окраина, а все же Москва, — настаивал Рашит.
Проснулся весь вагон. Тогда Саша решительно подошел к двери и, широко раскрыв ее, проговорил:
— Вот как надо встречать Москву.
Матросов стоял у открытой настежь двери, встречая любимую Москву, которую он так мало знал и в которой ни разу еще не был. Ему хотелось, хотя бы из окна вагона, увидеть Кремль, но Гнедков сказал, что это невозможно.
— Мы проедем окраинами...
И на самом деле поезд кружил вокруг города. Наконец остановились на какой-то товарной станции. После завтрака Матросов вместе с Рашитом подошли к старшине.
— Отпустите нас в город, хоть краешком глаза взглянуть на Кремль, — просил Саша.
— Мы недолго будем, не опоздаем, — вторил Рашит.
— Не могу. Я не знаю, сколько мы тут простоим.
Солдаты не уходили. Соснин спросил:
— Что еще?
— Разрешите, товарищ старшина, к начальнику эшелона обратиться?
— Он тоже не отпустит, — отрезал Соснин.
— А все же, товарищ старшина, — настаивал Рашит.
— Попробуйте, коли так, — смягчился тот.
Начальник эшелона наотрез отказался дать увольнительные.
— Я не знаю, когда мы отправимся, — объяснил он. Увидев огорчение на лицах молодых солдат, добавил: — Даже офицеров-москвичей не отпускаю.
Однако солдаты были настойчивы, не уходили.
— Неужели не ясно? — сердито спросил майор.
— Одолжите на полчаса ваш бинокль, товарищ майор, — попросил Матросов.
Начальник эшелона взглянул на солдат и, ни слова не говоря, передал полевой бинокль.
— Вернете в третий вагон...
— Есть, товарищ майор.
— Спасибо, товарищ майор, — добавил обрадованный Рашит.
Матросов и Габдурахманов с крыши вагона рассматривали город, но все-таки не увидели Кремля. В окуляры попадали заводские трубы, многоэтажные дома, удивительные башни.
Ночью эшелон оставил столицу.
А когда забрезжил рассвет, солдаты вновь кинулись к окошечкам, однако никаких признаков города уже не было, поезд бежал по снежной равнине. Все с интересом разглядывали новые края. Чаще стали попадаться разрушенные станции, огромные воронки разорвавшихся бомб около железнодорожного пути и многочисленных мостов.
Позади остались города Калинин, Вышний Волочек. На какой-то маленькой станции без названия (вокзал был совершенно разрушен) простояли несколько минут. Этого времени было достаточно, чтобы Сережа Гнедков принес сообщение: