— По Октябрьской дороге шпарим...
Обычно в военных эшелонах, направлявшихся на фронт, никто не знал маршрута следования и конечного пункта остановки. Поэтому в вагонах часто разговаривали о пути.
— Ржев все еще в руках немцев, я думал на Калининский фронт попадем, — со вздохом произнес Копылов.
Только сейчас Матросов вспомнил, что молчаливый Петька был родом из-под Ржева...
— Хоть чорту в пекло, только бы быстрее, — торопился Саша.
Немного позже Рашит говорил своему другу:
— Я фронт представлял себе иначе…
Неожиданно паровоз начал издавать протяжные, жалобные гудки.
— Тревога! — предупредил Соснин.
Над поездом показался фашистский стервятник.
— Спокойно, из вагона без команды не прыгать, — предупредил Соснин. — На платформах — зенитные установки, на крышах хвостовых вагонов — пулеметы.
Паровоз продолжал жаловаться. Неприятное дело находиться во время бомбежки в закрытых вагонах...
Над поездом с гулом пронесся самолет, и тут же раздалась трескотня крупнокалиберного пулемета.
— «Мессер», — определил Соснин. — Бомбить не будет. На нем только пулеметы...
Как бы подтверждая слова старшины, несколько пуль пробили крайнюю доску крыши. Все притихли и невольно наклонили головы. Кое-кто даже залез под нары.
Для Матросова это была первая встреча с врагом. Но ему не понравилась такая стычка: у врага оружие, а он — в закрытом вагоне. «Вот если бы ты был на земле или я в воздухе. Вот бы один на один…» — думал Матросов, разглядывая небо через щели в крыше.
«Мессер» сделал еще один налет. Еще одна длинная очередь. Еще и еще. Паровоз торопился, будто желал убежать от истребителя, — добавлял скорость, гудел.
— Бензин у него выходит, скоро отстанет, — говорил Соснин, совершенно спокойным голосом. — Не советую, ребята, молиться каждой пуле...
Bo-время сказанное слово очень важно в минуты опасности. Солдаты повеселели, начали шутить, хотя смерть продолжала висеть над головой.
— Может, откроем дверцу, я по нему из винтовки, — сказал Рашит, подходя к дверям.
— Не надо, это не поможет! — крикнул Семен Воробьев.
Ребята не могли потом определить, что произошло раньше: или пули забарабанили по крыше вагона, или со стоном упал Воробьев. Все обитатели кинулись к нему на помощь.
— Ну-ка, отодвиньтесь, — сказал Соснин, развертывая индивидуальный перевязочный пакет. — Габдурахманов, поддержи за левое плечо...
— Ого, на месяц в госпиталь, — проговорил тоном знатока Андрей Семячкин, увидев большую кровоточащую рану на правом плече Семена. — Не меньше, чем на месяц в глубокий тыл.
Побледневший от потери крови Воробьев терпеливо перенес перевязку, потом виновато проговорил:
— Вот тебе и на... И повоевать не пришлось... Вы уж, ребята, простите меня.
— За что же прощать? — удивился Соснин.
Поздно ночью на разрушенном до основания полустанке эшелон остановился. В темноте началась выгрузка. Команды невольно произносились вполголоса. Все это придавало обстановке таинственность. Батальоны ушли в ночь. Полустанок опустел.
Привал устроили рано утром в лесу. Костров не жгли. Закусывали консервами и сухарями, запивали кипяченой водой из фляжек.
Матросов, взглянув на лес, удивился. Вершины деревьев были срезаны, местами торчали совершенно голые, без единого сучка стволы.
Не задерживаясь в разбитых селениях, торопливо проходя открытые места, маршевые роты километров через двадцать остановились в большом селе с кирпичной церковью на площади.
Матросов с замиранием сердца и с болью в душе присматривался ко всему, что встречал на прифронтовых дорогах: к мальчику, босиком бегавшему по снегу, к голодным людям, выходившим из землянок, к одиноко торчащим на месте деревень печным трубам, к машинам, везущим раненых... Как пострадала русская земля!
На площади перед церковью выстроились маршевые подразделения. Их встречала группа фронтовых офицеров. Новоприбывшие внимательно присматривались ко всему. Среди офицеров Матросову понравились двое: один — высокий, с черными усами, опрятно одетый, и другой — невысокий, полный, круглолицый, с орденом Красной Звезды.
Саша увидел, как невысокий офицер вышел вперед и громко, чтобы услышали сотни людей, скомандовал:
— Разведчики, два шага вперед!
Потом отбирали артиллеристов, саперов, оружейников, портных. Наконец раздалась долгожданная команда:
— Автоматчики, два шага вперед!
Эту команду подал высокий черноусый офицер. «Такой молодой, а сколько седых волос», — подумал Саша, разглядывая офицера. Матросов сделал два шага и оглянулся — в шеренге стояли все свои ребята. Особенно радостно было то, что и Николай Соснин тоже был автоматчиком.
Молодой черноусый офицер оказался лейтенантом Артюховым, под начальством которого выпало Матросову и многим другим молодым солдатам получить первое боевое крещение. Выстроив автоматчиков отдельно, Артюхов сказал им:
— Вы теперь зачислены в первую роту. Наш полк гвардейский, двести пятьдесят четвертый. Ваша задача — умножать славу своего полка. Советский автоматчик должен быть сильнее и искуснее трех немецких. Я думаю, вы оправдаете доверие Родины. Вот и все. Вопросы есть?
— Нет, все ясно, товарищ лейтенант, — дружно ответили молодые гвардейцы первой роты.
Так встретил фронт Александра Матросова, отныне ставшего гвардии рядовым Красной Армии.
СОЛДАТСКАЯ ЖИЗНЬ
Если бы можно было во время этого бурана подняться в воздух, то человек с самолета увидел бы полотно железной дороги, стрелой прорезавшее снежную равнину, и в километре от него небольшое село, приткнувшееся к берегу замерзшей речушки, каких много в «краю болот», на Смоленщине, в Калининской области, на Псковщине... Между тем в суровом словаре войны село это называлось «опорным пунктом немецкой обороны», а речушка «передним краем».
Командиру полка, плечистому, высокому мужчине с крупными чертами лица, подполковнику Гаркуше, естественно, не было необходимости подниматься в воздух, чтобы обозреть свой передний край. Знал он прекрасно и оборону противника. Его в данную минуту беспокоило другое: где и как ударить, чтобы наверняка пробить брешь в системе укреплений противника, а затем опрокинуть и его живую силу, сделать большое дело быстро и с малой кровью. Поэтому он и выдвинулся для наблюдения за противником в кустарник, находившийся в нейтральной полосе.
Командир дивизии, давая согласие на рекогносцировку, шутливо посоветовал подполковнику:
— Не высовывайте свои усы над кустарником. Немецкий снайпер непременно воспользуется ими как мишенью.
Вспомнив это предупреждение, Гаркуша улыбнулся: «Усы, может быть, и не стоит беречь, да головой приходится дорожить, иначе другому командиру придется руководить наступлением на Холминки».
— Бинокль! — потребовал Гаркуша.
Сержант Папазян, его верный ординарец, быстро подал бинокль.
Немало обязанностей нес Папазян: в зависимости от обстоятельств, он был шофером и поваром, связным и штабистом. Сейчас он полз за командиром полка в качестве телохранителя. Он, Папазян, садовник из Еревана, должен был неустанно заботиться о Гаркуше, инженере из Сибири, и, может быть... даже спасать ему жизнь...
Гаркуша энергично выругался: буран мешал разглядеть вражескую оборону. Крупные хлопья снега казались обрывками облаков, несущихся над заснеженной лощиной. Между порывами ветра наступил короткий перерыв. Тогда над усами, торчащими из кустов, поднялся бинокль.
— Пошли дальше, — сказал Гаркуша, возвращая бинокль ординарцу.
Пригибаясь, они продолжали путь по лощине. Глубокий снег мешал продвигаться, после пяти-шести шагов приходилось делать короткие привалы для передышки. Они обходили передний край только вдвоем, показываться большой группой было не безопасно, так как каждый метр площади был пристрелян противником, и Гаркуша не хотел рисковать жизнью подчиненных.
Папазян шел впереди, прокладывая своими большими валенками путь командиру.
Буран усиливался, горизонт сужался. Все труднее становилось итти. Сержант беспрерывно оттирал коченеющие на морозе щеки. Смуглая кожа быстро бледнела на ветру. Подполковник, чуть наклонив голову, продолжал путь. Он поднес часы к глазам. Было двенадцать, а в четыре — совещание с командирами.
— Надо переждать буран, зря расходуем силы, — проговорил он, обернувшись к сержанту.
Папазян напомнил:
— У будки стрелочника начинается участок первой роты.
Поднялись на насыпь железной дороги. Ветер дул настолько сильно, что они вынуждены были спуститься в низину. Но там невозможно было быстро продвигаться из-за глубокого снега. Пришлось продолжать путь по полотну железной дороги.
Блиндаж был устроен под полотном дороги, и если бы не труба чугунной печки, выступавшая над ним, его никогда бы не найти в таком буране...
Папазян, отряхиваясь, говорил:
— Вот хитрецы. Ни одной бомбе не попасть...
…В этот час блиндаж жил своей обычной жизнью. Два бойца из отделения стояли на посту в нескольких метрах от блиндажа, остальные отдыхали. Новый командир отделения, ветеран полка, Михаил Бардыбаев сидел рядом с Уметбаем Саржибаевым, и они вполголоса распевали степные песни своего народа. Андрей Семячкин что-то оживленно рассказывал. Сергей Гнедков вчера, после освобождения одного села, в заброшенной школе нашел старую книгу и сейчас с увлечением читал ее. Мрачный и немногословный Петр Копылов, задумавшись, лежал, заложив руки под голову.
Матросов и Габдурахманов увлеклись игрой в шахматы. Над фигурами Рашита нависла страшная угроза: мат через два хода. И в эту минуту за дверью послышались чьи-то шаги. Первым встревожился командир отделения. Быстро откинув плащ-палатку, он выглянул наружу и крикнул:
— Встать! Командир полка!
Рашит левой рукой сгреб все фигуры и опрокинул шахматную доску. В блиндаж вошел командир полка. Все поднялись по команде «смирно». Слабый свет железной печки тускло освещал взволнованные лица солдат.
— Здравствуйте, автоматчики, — приветливо поздоровался Гаркуша.
— Здравия желаем, товарищ подполковник! — раздался дружный ответ.
— Вольно. Как поживаем?
— Отлично, товарищ подполковник, — ответил за всех Бардыбаев.
Гаркуша расстегнул шинель, оглядел блиндаж.
— Уютно тут у вас, а на улице буран, война... — И почему-то эти слова показались всем выговором.
Глаза командира остановились на шахматной доске.
— Кто же у вас играет в шахматы? На войне — и вдруг в шахматы...
Все смущенно опустили головы. «На самом деле, война идет, а мы в шахматы», — подумал Матросов.
Если бы в эту минуту солдаты подняли головы, они увидели бы на лице командира улыбку.
«Неужели на фронте нельзя поиграть в шахматы? Неужели только воевать, атаковать, мерзнуть, отбиваться?» — рассуждал про себя Рашит.
Пауза затянулась. Тогда Гаркуша спросил вторично:
— Выходит, никто не играет?
Александр Матросов сделал шаг вперед и виновато ответил:
— Я играю, товарищ подполковник.
Все с облегчением взглянули на командира, но во взорах оставалось ожидание выговора.
— Почему я вас не знаю? — спросил Гаркуша, обращаясь к Матросову.
Ответил Бардыбаев:
— Это из маршевой роты. Всего неделя как у нас...
— Фамилия?
— Матросов.
— Из Краснохолмского училища?
— Так точно, товарищ подполковник.
Пока Гаркуша разговаривал с бойцами, Папазян успел снять с себя вещевой мешок, подбросить в печку дров и начал готовить завтрак для командира. Гаркуша сел на скамейку — земляной выступ, оставленный солдатами при устройстве блиндажа, не спеша вынул знаменитую на весь полк трубку и закурил. Неожиданно скомандовал:
— Давайте шахматы сюда, Матросов!
Саша кинулся исполнять приказание. Отбросив в сторону вещевой мешок, он собрал все фигуры и вопросительно взглянул на Гаркушу. Если бы в эту минуту командир приказал бросить деревянные фигуры в печку, Саша сделал бы и это: настолько он чувствовал себя виноватым.
— Расставьте шахматы.
Матросов поставил доску на патронный ящик, расставил фигуры. Бойцы безмолвно следили за этой немой сценой, гадая, чем она кончится.
— Занимайте место, попробуем силы.
У всех точно гора упала с плеч, бойцы заулыбались. Рашит даже рискнул пошутить:
— Товарищ подполковник, вы осторожнее с ним, он тут всех нас бьет.
Матросов не ожидал, что дело обернется таким образом. За последние несколько минут он сильно переволновался, поэтому не сумел сосредоточиться и уже в начале игры допустил грубую ошибку, подставив слона под удар пешки. Рашит не выдержал и упрекнул его:
— Вот так зевок!
Матросов, понимая, что, потеряв слона, бессмысленно продолжать игру, встал:
— Товарищ подполковник, я сдаюсь, — проговорил он смущенно.
Командир полка нахмурил брови:
— Что сказал: «сдаюсь»? В моем полку солдат осмеливается произносить это слово? — и после паузы, добавил: — Прощаю только потому, что новичок. Садись, продолжай до последней возможности.
Матросов все равно проиграл. Когда белый король оказался между ладьей и ферзем черных, все замолчали. Молчал и победитель, сосредоточенно разглядывая того самого белого слона, падение которого решило исход игры. Деревянная фигура будто застряла между пальцев командира полка.
Вдруг Гаркуша спросил:
— Вы, Матросов, еще ни разу не встречали врага с глазу на глаз?
— Не приходилось, товарищ подполковник, — просто ответил Саша.
Над блиндажом рычал ветер, загоняя обратно в трубу дым. Гаркуша курил, посматривая на разбросанные шахматные фигуры.
— При встрече с ним надо помнить один-единственный закон, — тихо заговорил он. — Если ты не успеешь его уничтожить, то он тебя убьет. Вот почему советский солдат не знает слова «сдаюсь». На поле боя так же, как и на шахматной доске, необходимо драться до последней возможности, не уступать врагу до последнего биения сердца. Из маленьких успехов на поле боя рождается большая победа. А вы, друзья, очень скоро встретитесь с фашистами.
Командир полка не мог сказать, что полк вскоре начнет наступление на укрепленный район противника. Сколько раз он направлял бойцов в бой, сколько раз встречи перед боем оказывались последними встречами. И сейчас, разглядывая сосредоточенные лица солдат, Гаркуша подумал: «Может, нам и не удастся встретиться вот так, за шахматами...» Но он постарался быстрее отогнать эту мысль. Поднялся и проговорил:
— Пока не занесло дверь, надо итти. Кажется, буран немного стих.
Командир наклонил голову, чтобы при выходе не задеть невысокие «своды» блиндажа. В это время к нему смущенно обратился Габдурахманов:
— Товарищ подполковник, вы уносите белого слона...
Гаркуша пошарил в кармане, возвратил шахматную фигуру и шутливо напомнил:
— Возьмите, Матросов, своего слона. Никогда так дешево не уступайте его. Не положено гвардейцу.
После ухода командира полка Рашит обидчиво сказал:
— Ай-ай, оплошал, Саша. Зачем проиграл?
Матросов улыбнулся, ничего не ответил и бросился на кучу соломы, что служила постелью. Ему хотелось остаться одному. В ушах до сих пор звучали слова командира полка: «Прощаю только потому, что новичок».
Саржибаев и Копылов пошли сменять постовых около пулемета, остальные бойцы принялись отбрасывать снег от входа в блиндаж.
— Товарищ подполковник, никогда больше не услышите этого слова от Матросова, — шептал Саша. — Я покажу себя в бою. Дайте только приказ... Вот увидите...
СМЕРТЬ АНДРЕЯ СЕМЯЧКИНА
…На рассвете получили приказ сосредоточиться за кустарником, в лощине. Двигались молча, команды подавались полушопотом. Все помнили приказ командира полка: «Ударить внезапно». Каждый раз, как ночь прорезалась ползущей по небу ракетой, солдаты ложились в объятия рыхлого, мягкого снежного покрова земли. На рубежи атаки продвигались и остальные роты, готовясь к одновременному удару.
Лежать на снегу было холодно. Бардыбаев обратился к солдатам:
— Разрешаю курить, но осторожно.
Несколько бойцов накрыли себя плащ-палаткой и лежа закурили.
Бардыбаев подошел к Матросову.
— Эх и горе же мне с вами, — проговорил он, неодобрительно разглядывая полусогнувшуюся фигуру солдата. — Разве так окапываются? Солдат должен уметь с удобством располагаться на отдых.
— Тут не до удобства, лишь бы не окоченеть до боя, — подал голос Рашит.
— Окапываться глубже, чтобы ветер не брал! — приказал Бардыбаев. — Вещевой мешок пока можно снять, подложить под голову. Ложитесь в один окоп, будет теплее.
Мимо прошел Артюхов, проверяя готовность отделений к бою...
Что такое настоящая солдатская жизнь?
Она начинается не тогда, когда новобранец впервые приходит в казарму, и не тогда, когда он проходит учебу, чтобы поехать на фронт. Тот, кто находится в пути на фронт, еще не настоящий солдат. Солдатская жизнь начинается тогда, когда командир отделения повторит команду за взводным:
— Вперед! За Родину! За Сталина!
…Не успел Бардыбаев отдать эту команду, как ожили сохранившиеся огневые точки противника, не добитые во время артналета. Пули показались Матросову тысячами ос, носящихся над головой, преследующих его. Он машинально спрятал голову в снег. Но уши, кроме жужжанья пуль, слышали и другие звуки. Когда Бардыбаев прокричал команду, Саша поднялся и побежал.
Впереди пулеметы противника, захлебываясь, яростно повторяли:
— Так... смерть, так... смерть, так... смерть...
Матросов бежал, упрямо шепча:
— Товарищ подполковник, я выполню ваш приказ.
Он бежал за Бардыбаевым, справа от него Рашит, слева Гнедков Сережа. Где-то рядом кричали «ура». Кажется, это голос Саржибаева…
В атаку ходили три раза.
Противник сделал все, чтобы не уступить село. Его умело замаскированные огневые точки держали под контролем все подступы, мешая наступающим предпринять лобовую атаку. Наше командование уже в ходе наступления произвело смелый маневр. Неожиданно для врага силами двух батальонов — первого и второго — удар был нанесен справа, откуда враг никак не ожидал нападения, так как открытая местность почти исключала возможность приближения противника. И эта оперативная мера принесла успех полку. Фашисты, до ограниченности пунктуальные люди, только начинали «по плану» поджигать село, когда с тыла ворвались советские автоматчики.
Дальше бой продолжался уже вне села. Наши части, преследуя врага, отогнали его на вторую линию укреплений и начали готовиться к прорыву основной линии обороны. К десяти часам штаб полка сообщил по телефону в штаб дивизии об освобождении села.
Противник в течение дня предпринял три яростных контратаки, пуская в бой одновременно до десяти танков и до полка пехоты. Гаркуша уже был готов к этим атакам, и подразделения организованно встретили противника. Через три часа штаб полка снова сообщил штабу дивизии: «Три контратаки отбиты с большими потерями для противника. Потеряв до трехсот убитыми и ранеными, противник отступил в район Бахарева...»
К вечеру над расположением полка появилось несколько вражеских самолетов. В это время на окраине села на посту стоял Габдурахманов. Быстро сбежав по лестнице в землянку, он крикнул:
— Товарищ старшина, над головой вражеская авиация. Самолетов не перечесть...
Соснин только сел бриться и с намыленным лицом выбежал на улицу. Вздернув подбородок, он взглянул на кружащихся над головой «юнкерсов» и, вытирая полотенцем мыло с лица, властно скомандовал:
— Всем в окоп! Будет баня с паром.
Все выбежали из землянки. Только Андрей Семячкин, растерявшись, ринулся было за товарищами, но, испуганно взглянув на небо, нырнул обратно.
Соснин крикнул вслед ему:
— Семячкин, сюда!
Но, видимо, Семячкин не слышал команды.
— Сейчас зенитки с самолетами будут биться, а мы винтовочкой поможем, — проговорил Соснин, мрачно следя за Андреем.
Через секунду заходила, загрохотала земля. После каждой бомбы люди инстинктивно прижимались друг к другу. Над головой стоял такой гул, будто рушились каменные горы.
— Следите за тем, как «юнкерс» из пикировки выходит. Бейте в хвост! — кричал громко Соснин, с азартом ведя огонь по самолетам.
Вдруг несколько бомб упало почти рядом, люди инстинктивно бросились на дно окопа. В наступившей после грохота разрывов тишине все услышали гул удалявшихся моторов.
Сидевшие в окопе солдаты, взглянув друг на друга, громко расхохотались. У Саши, первый раз переживавшего такой ад, лицо было в глине: он уткнулся лицом в стену окопа во время бомбежки. Рядом с ним сидел Рашит, смущенно глядя на командира отделения. Саржибаев тихо улыбался. Петр Копылов плевался, пытаясь освободиться от земли, попавшей в рот. Соснин стоял спокойно, придирчиво разглядывая подчиненных. Видя, что пикировщики не возвращаются, он крикнул:
— Матросов, Габдурахманов и ты, Копылов, живо на поиски Семячкина.
Солдаты не заставили повторять приказание — пулей выскочили из окопа и остановились как вкопанные: на месте дома, стоявшего неподалеку от их землянки, торчала одна труба от русской печи, сарай точно ветром сдуло, несколько глубоких черных воронок зияло на улице.
Андрей Семячкин лежал около развороченной землянки без ног. Он уже не дышал.
Вечером хоронили убитых.
Хмурилось небо, молчали горы. Над свежими могилами, перед притихшей ротой выступал парторг, открывая митинг. Рядом с могилой Семячкина была могила командира пулеметного взвода лейтенанта Алексеева, сбившего в этом бою самолет противника.
Не было лишних слов, суровые люди высказывали кратко искренние мысли, шедшие от сердца.
Под залпы винтовок тела умерших воинов были опущены в могилы.
Этот день из всех с начала пребывания на фронте был наиболее тяжелым для новичков. Они не могли найти успокоения. В землянке царила глубокая тишина.
Горе не вырывалось из сердца ни слезами, ни причитаниями, но ведь печаль, перенесенная молча, еще более глубока.
Гнедков нарушил молчание первым: он начал громко читать книгу, которая была у него в руках. Не то монотонное чтение, не то содержание книги, в которой рассказывалось о безмятежных радостях юности, возмутило Саржибаева, человека с мягким нравом, он дико закричал:
— Зачем читаешь? Зачем, а? Кончай!
Сергей, удивленно подняв брови, замолчал.
В правом углу уже восстановленной землянки, где обычно спал Андрей Семячкин, сейчас сидел новый солдат, курносый, веснущатый Николай Лалетин. Он оказался очень приветливым и разговорчивым. Лалетин рассказывал молчаливому Копылову о сестрах из госпиталя, откуда он только что прибыл.
Вдруг на середину землянки вышел Саша и глухо спросил:
— Мне непонятно, почему на митинге никто не обмолвился ни одним словом о Семячкине?
Все повернули головы в сторону говорившего. Саржибаев воскликнул:
— Почему, а? Нехорошо! Живые должны помнить павших. Нехорошо!
Обитатели землянки так были взволнованы вопросом Матросова, что не заметили, как в землянку вошел старшина Соснин. Услышав восклицание Саржибаева, он сделал два шага вперед и медленно заговорил:
— Для родины дорога жизнь каждого ее сына, это верно. — Все молча оглянулись на него. — Но трижды дороже жизнь того, кто умело воюет, оценивая свою жизнь, как частицу победы отчизны.
— Семячкин никаких проступков вроде не сделал! — возразил Рашит.
Соснин, присев на выступ, грустно вздохнул:
— Ты, Габдурахманов, не совсем правильно меня понял. Жизнь каждого из нас теперь принадлежит родине. Меньше всего мы имеем права распоряжаться ею по своему усмотрению. Наши жизни состоят на вооружении Красной Армии. Поэтому солдат должен думать о том, чтобы принести как можно больше пользы стране. Больше уничтожить врагов перед тем, как уступить свою жизнь. Своей жизнью не дорожит только трус...
— Значит, по-вашему, Семячкин был трусом? — спросил Рашит.
Все взглянули на Соснина. Он медленно ответил:
— На мой взгляд, у него нехватило выдержки, он хотел спрятаться от бомбы, бросив товарищей. Значит он был трусом.
В наступившей тишине раздался взволнованный голос Саши:
— Товарищ старшина, разрешите мне сказать?
— Пожалуйста, — откликнулся Соснин.
— Это я поднял вопрос насчет Андрея Семячкина. Вместе с ним мерзли, пополам делили порцию хлеба и так быстро забыли о нем... Так мне показалось...
— А теперь? — мягко спросил Соснин.
— Жалко человека, — продолжал Матросов, как будто споря с самим собой. — Но верно: зря он погиб. Я так считаю, что нам, гвардейцам, не к лицу дарить свои жизни врагу. Нельзя умирать, как Андрей. Биться до последнего вздоха надо, как говорил командир полка.
Торопливо вбежавший ординарец командира роты Ефимчук крикнул:
— Готовьтесь... к командиру!
У «ХОЗЯИНА»
Матросов шел на левом фланге группы, которую вел Артюхов. Рядом с ним почти бежал коротконогий Николай Лалетин. В зимнем лесу было тревожно. Где- то били тяжелые орудия, им в перерывах между выстрелами помогали пулеметы. Ни зверей или птиц — ничего, что говорило бы об обычной жизни леса, всюду только — следы солдатских сапог.
Саша, должно быть, простудился. Он шел в полузабытьи, только одна мысль — не отстать от товарищей — сверлила голову, поэтому он даже не обращал внимания на окружающее. А по дороге с грохотом проходили танковые части и быстро исчезали в лесу. Сильные грузовые машины на буксире тянули орудия, бесшумно проносились легендарные батареи «катюш». При появлении новой колонны группа Артюхова сходила с дороги, и люди, стоя в глубоком снегу, пережидали марш грозной силы.
Зимний день короток. Не успели наступить сумерки, замерцали звезды. Над лесом встало зарево. «Фашисты жгут села», — смутно мелькнуло в сознании Саши.
Внезапно перед группой автоматчиков появилась из темноты фигура часового.
— Кто идет? — крикнул он.
Когда вошли в блиндаж командира полка, Сашу охватило что-то вроде озноба. Он видел все как бы во сне. В памяти до предела ясно сохранилась только обстановка блиндажа. В подземной обители на стене, противоположной входу, висела шкура белого медведя, а на другой, над радиоприемником, блестела стальная шашка, — как потом узнал Саша, — подарок Златоустовских рабочих. Как сквозь сон, он слышал охрипший голос подполковника Гаркуши:
— Я не могу скрыть от вас всей трудности предстоящего задания, — говорил Гаркуша. — Ваша обязанность помочь командованию раскрыть систему огня на переднем крае, чтобы ее засекли на наблюдательных пунктах. Смелыми, но обдуманными действиями, огнем, криками, передвижением вы должны вызвать огонь на себя. Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...
Потом, шагая по снежной равнине, Матросов со страшным усилием воли спрашивал себя: «Почему подполковник так настойчиво подчеркнул срок возвращения?..»
Поднялся ветер, и вскоре началась метель. Густой снег, приносимый порывами сильного ветра, осложнил и без того трудный путь. Впереди ярко пылало село, подожженное врагом. Теперь казалось, что с неба идет кровавый снег...
Матросов не отрывал взора от покачивающихся на ходу плеч Артюхова. Он равнялся по ним, все думы его были сосредоточены на одном: как бы не потерять из глаз в этой ночной мути могучие плечи командира...
Снова, точно сквозь сон, он услышал голос Артюхова, остановившего свою группу.
— Ведите себя нахально. Побольше шума. Атакуйте, обстреливайте, но не забывайте, не увлекайтесь, во-время надо менять позицию, они могут нас накрыть огнем, — твердо говорил Артюхов.
Матросов запомнил еще, как по равнине, при свете горящих домов, бежали люди с криком «ура», с именем Сталина на устах. Как только немцы открывали орудийный или минометный огонь, Артюхов менял позиции группы, однако противник все чаще сосредоточивал огонь на автоматчиках; еще тяжелее становилось менять позиции, еще трудней стало оставаться на месте.
«Сколько раз мы атаковали?» — спрашивал сам себя Саша, забыв счет атакам. «Наверное, скоро рассвет», — подумал он, когда к нему приполз Артюхов.
— Матросов!
— Есть, товарищ старший лейтенант.
Командир, часто дыша, отрывисто сказал:
— Вернешься в штаб, доложишь, что задача выполнена. Прошу дать разрешение зайти в тыл. Если будет согласие — три красных ракеты, отказ — три зеленых. Запомнишь?
— Запомню.
…Матросов все время держался по ветру, как приказал Артюхов. Он не знал, долго ли ему осталось еще итти, однако чувствовал, что силы подходят к концу. Сердце работало на пределе, было трудно дышать, мучила жажда. Он ел снег; слабели и подкашивались ноги. Вдруг разболелась голова...
Он шел по целине. Ни дорог, ни троп, если они и были — их занесло снегом. Никаких ориентиров. Молочная пелена закрыла все кругом.
Матросов прилег отдохнуть на снежный ковер. Хотелось закрыть глаза и уснуть хотя бы на полчаса. Когда он бродяжничал, то, чтобы узнать, идет ли поезд, вот так же ложился на полотно железной дороги и слушал гул рельсов. А сейчас над головой гудит небо...
Перед его глазами, кажется, вырос командир полка, раздался его бас: «Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...» А сейчас сколько? У Саши нет часов. Он с трудом поднялся и пошел дальше, подставляя метели спину…
В штабе перед командиром полка Матросов всячески старался скрыть свое нездоровье. Однако от внимательного взора Гаркуши ничего не ускользнуло, он приказал Саше: