– Рвать ее! – рявкнул, пристукнув посохом, дородный калужанин в малиновом охабне.
– Не трожь! – толкая торгового человека в грудь, взвился могутный Нефедка. – Ведаем тебя, Куземку-лизоблюда. Всю жизнь богатеям подпеваешь. Готов посад за полушку продать. Прочь от грамотки!
– Ты на кого, голь перекатная, руку подымаешь? Ишь, взяли волю. Да я тебя, горлохвата, в Съезжую упеку. Хватай его, ребятушки!
На Нефедку навалились Куземкины дружки, но не тут-то было: за детину вступились слобожане. И пошла потеха!
Мимо проезжал мужик на телеге. Семейка остановил лошадь, вскочил на подводу, закричал во всю мочь:
– Буде носы кровенить, православные! Буде!
Утихомирились, глянули на незнакомого посадского, а тот, усмешливо покачав головой, громко молвил:
– Чего попусту силу тратить? Спорили мыши за лобное место, где будут кота казнить. Так и вы. Криком да бранью избы не срубишь.
– А ты кто такой? Что-то тебя на Калуге не зрели. Откуль свалился? – закричали из толпы.
– Странник я. По городам и весям брожу, правду сыскиваю.
– Ну и нашел?
– Нашел, православные. Вот она – правда! – указал рукой в сторону грамотки. – Все в ней истинно, Христом клянусь. Был в городах, своими глазами зрел. И в Кромах, и в Ельце, и в Болхове, и в других городах, что Дмитрию крест целовали, живут ныне вольно, без бояр и царских воевод. Живут без налогов и пошлин, без посадского строения и царской десятины. Вольно живут!
– А холопы как? – выкрикнул, протолкавшись к телеге, молодцеватый, широкогрудый парень с бойкими черными глазами.
– И холопам воля дана, нет на них боле кабалы. Царь Дмитрий повелел прежние указы порушить. Кабала с холопов снята. Снята, православные! Буде ходить под ярмом!
Толпа вновь загалдела.
– У нас же ярма хватает. Не жизнь – маета!
– Ремесло захирело! Воеводы и дьяки поборами задавили!
– Суды неправедные!
– А чего ж терпите? Аль охота вам в кабале ходить? – громко закричал Семейка.
Один из посадских дернул его за полу кафтана.
– Стрельцы! Лезь в толпу, спрячем.
К Девичьему монастырю скакали всадники в темно-зеленых кафтанах; блестели бердыши на ярком солнце. Толпа смолкла, на Семейку устремились сотни выжидающих, оценивающих глаз. А он стоял на виду у всех – осанистый, коренастый, уверенный в себе; лохматились седые пряди волос на резвом ветру.
– Чего, сказываю, терпите? – неустрашимо продолжал Семейка, и слова его зазвучали набатом. – Пошто в нужде и неволе живете? Бейте бар, забирайте их добро, выкликайте праведных старост и судей!
Стрельцы, размахивая плетками и тесня толпу, подъехали к телеге.
– Взять лиходея!
Юшка Беззубцев явился в избу лишь под вечер. Был он в драной сермяжке, разбитых лаптях, дырявом войлочном колпаке. Сирый, убогий мужичонка, да и только.
– А тебя и впрямь не узнать, – сказал Болотников.
– Покуда бог милует, – устало улыбнулся Юшка. Весь день он сновал по городу: был на торгу, в кабаках, на людных площадях и крестцах; тайно подкидывал и вывешивал «листы», вступал с калужанами в разговоры.
– Посад раскололся, Иван Исаевич. Одни Шуйскому мирволят, другие за Дмитрия готовы стоять.
– А стрельцы? Эти небось на повстанцев сабли точат.
– Кажись, не шибко. Надо бы и среди них потолкаться. Дозволишь?
– Покуда нет... Что-то Семейка припозднился.
Ждали Семейку час, другой, но тот так и не появился.
– Ужель схватили? – обеспокоенно глянул на Болотникова Юшка. Иван Исаевич не ответил, молчаливо улегся на лавку.
Ночевали в избенке старого звонаря Якимыча, о котором Болотникову поведали вернувшиеся из Калуги лазутчики: старик надежный, когда-то в Диком Поле казаковал.
В избушке полумрак, чуть мерцает неугасимая лампадка под закоптелым образом Спаса. За волоковыми оконцами беснуется ветер; ветхая избенка скрипит, стонет, ухает, вот-вот развалится под дерзкими порывами сиверка.
– К грозе, – кряхтит с полатей Якимыч.
Болотникову не спится, все еще теплится надежда на возвращение Семейки. Дорог ему этот мужик. Как-никак – сосельники, сколь годков вместе прожили, сколь страдных весен за сохой походили! Мужик-трудник, мужик-разумник, ныне всей рати слюбен, готов за народ и волю голову сложить.
Всплыло лицо Купрейки Лабазнова. Этот голову на плаху не положит. Ишь чего вывернул:
«Ни за Шуйского, ни за Дмитрия воевать не стану. Мое дело на своего хозяина молиться. Он для меня и царь, и боярин, и судья мирской».
«Да так ли? – воскликнул тогда Семейка. – А ежели купец задом к тебе повернется?»
«Не повернется. Человек праведный. Ни харчем, ни сукном, ни деньжонками не обижает».
«А коль убьют? Война».
«Нового хозяина пойду искать. Авось приветит. В рать же вашу ногой не ступлю».
Молвил, как топором отрубил.
У Ивана Исаевича защемило на душе. Вот тебе и крестьянин! Что ему народная рать и кровь людская, обильно пролитая за мужичье счастье. Пригрел купчик, показал алтын – и плевать ему на повстанцев. Вот и бейся за такого, отдавай тысячи жизней. А ежели таких много на Руси?
Смутно, черно стало на душе.
В полночь, с ударом колокола, Якимыч сполз с полатей, тронул Болотникова за плечо:
– Пора, родимый.
Иван Исаевич тотчас поднялся: он так и не уснул. Облачился в кафтан, опоясался кушаком, пристегнул саблю.
– Может, и я с тобой? – спросил Юшка, хотя уже давно все было решено.
– Нет. Жди Семейку.
Вышли во двор. Ночь черна, непроглядна. Ветер поулегся, но зато принялся бусить дождь. За невидимой Окой полыхнула молния, донеслись отдаленные раскаты грома. У Юшки сжалось сердце.
– Не ходил бы, Иван Исаевич. Опасно! Уж лучше я.
– Нет, друже, – твердо молвил Болотников. – Чему быть, того не миновать, – запихнул пистоль за пазуху (не отсырел бы порох), повернулся к старику. – Айда, дедко.
Болотников и звонарь пропали во тьме. Якимыч вел огородами, овражками и глухими переулками. Улицами же не проберешься: загорожены решетками и колодами, подле которых неусыпно бдят караульные с рогатинами. С тесовых крыш боярских и дворянских теремов доносились приглушенные, протяжные выкрики дозорных глядачей:
– Поглядыва-а-ай!
– Пасись лихого-о-о!
В одном из переулков Болотников оступился и ткнулся о забор. Забор оказался ветхим, накренился, затрещал. Громко, зло залаяла собака, за ней другая, третья. Встрепенулись караульные, решеточные сторожа, объезжие люди. Отовсюду вполошно донеслось: ай, что? Пасись лихого!..
В конце переулка послышались людские голоса и дробный цокот конских копыт. Огни факелов вырвали из тьмы бердыши и красные кафтаны.
– Стрельцы, – шепнул Болотников.
Спрятались за избу, замерли. Стрельцы проехали мимо. И все же с дозорными не разминулись: перед Никольской улицей, сворачивая к Успенскому собору, неожиданно наткнулись на трех пеших стрельцов с фонарями.
– А ну стой! Кто такие?
– Люди божьи, – смиренно поклонился Якимыч. – Идем на звонницу.
– На звонницу?.. Без фонаря, с саблей?.. Врешь, ананья!
Один из стрельцов направил на Болотникова пистоль.
– Идем в Разбойный.
– А может, полюбовно разойдемся, стрельче?
– Я те не девка. Двигай!
Пошли. Через несколько шагов Болотников резко обернулся, бухнул из пистоля. Стрелец осел наземь. Другой вскрикнул, отпрянул, рванул саблю из ножен, но опоздал: в багровом свете фонаря молнией полыхнула сабля; лохматая голова покатилась по бревенчатой мостовой. Третий стрелец, молодой и безусый (знать только поверстался), с испуганным воплем кинулся прочь.
– Ловок же ты, детинушка, – ахнул звонарь.
– Поспешим, дедко. Чуешь, как город взбулгачили?
– Теперь уж недолго. Лезь в пролом... Дале овражком.
Вскоре подошли к дощатому тыну, за которым высились хоромы в два жилья. Якимыч постучал в калитку; из оконца тотчас послышалось:
– Кого бог несет?
– Впущай, Ермила. С гостеньком я, – молвил Якимыч.
Калитка открылась.
В просторных покоях купца Григория Тишкова было многолюдно. На лавках сидели и шумно спорили калужские торговые люди. При виде Болотникова купцы притихли. Иван Исаевич снял шапку, перекрестился, молвил с поклоном:
– Здоровья вам, гости торговые.
Григорий Тишков ступил встречу, ответно поклонился.
– Будь и ты здрав, – повернулся к купцам. – То посланец Большого воеводы царя Дмитрия.
Торговые люди встали, поклонились.
– Честь и место!
Григорий Михайлович усадил Ивана Исаевича в красный угол. Оба (вместе с купцом Богданом Шеплиным) заранее договорились: представить Болотникова посланцем Большого воеводы, представить без имени.
Среди купцов Иван Исаевич увидел и стрелецкого пятидесятника.
– Свояк мой, Иван Фомин, – заметив настороженный взгляд Болотникова, пояснил Тишков. – Можешь говорить смело.
Иван Исаевич же заговорил не сразу. Надо было оглядеться, прийти в себя после опасной дороги, обрести уверенность, без чего с купцами толковать, что в бездонную кадку воду лить. Народ хитрющий, видалый. Ишь, как глазами жгут, будто на исповедь поставили. Попробуй слукавь – вмиг раскусят. Тертый люд!
– Допрежь позвольте передать вам земной поклон от Большого воеводы, – заговорил наконец Иван Исаевич. – Спасибо вам за дары, кои посланы от гостей калужских.
Молвил, и в голове запоздало мелькнуло: напрасно о дарах заговорил. Уж коль посланцем прибыл, надо ответно и самому поминками одаривать. Таков обычай. Купцы промашки не простят, ишь как выжидают. А все: спешка, стрелой из рати выскочил, дурья башка!
Купцы молчали. Болотников же продолжал:
– Велено Большим воеводой сказать вам: целуйте крест царю Дмитрию Иванычу, и он пожалует город великими милостями. Торговать вам вольно и беспошлинно, как гостям заморским, ходить без помехи за рубеж, торговать хлебом и солью, пенькой и кожей, дегтем и воском и прочими товарами. Будет царь жаловать извозом и кораблями. Торгуйте с богом, торгуйте с прибытком.
Остановился, глянул на купцов. Купцы молчали.
– Не будет в городе ни царских воевод, ни бояр, ни худых судей. Посад сам выберет людей достойных.
Купцы молчали.
– Ныне едва ли не вся Украйна стала вольной. Перешли на службу к царю Путивль и Кромы, Елец и Новосиль, Болхов и Мценск, Белев и Одоев... Не седни-завтра отойдут от Шуйского и другие города. Не быть и Москве под началом Шубника. Истинный царь будет сидеть на троне.
Купцы молчали.
– Всем воздаст по заслугам. Воевод и бояр, что за Шуйского стояли, – под кнут и на плаху. Буде поборов, застенков и мздоимства! Те ж, кои помогут царю Дмитрию законный престол вернуть, будут награждены щедро. Так что решайте, купцы, – стоять вам за государя истинного либо Шубнику кланяться.
Купцы молчали. Истукан на истукане. Болотников глянул на Шлепнина с Тишковым, но те будто в рот воды набрали. Молчание затянулось. Что случилось, недоумевал Иван Исаевич, какая муха купцов укусила? Сами же в рать гонцов снаряжали, сами о помощи просили.
– Добро бы так, – наконец тихо молвил купец с густой благообразной серебряной бородой. (Сидел на почетном месте, обок с хозяином Григорием Тишковым.) – Тогда б чего не торговать. И беспошлинно, и с извозом, и с кораблями царскими. А то ведь и лошаденки не сыскать. Три шкуры в приказах дерут. Не то что до Холмогор, до Москвы не дотащишься. Извоз встает дороже товара. Поехал в кафтане, а вернулся нагишом... Ну, а коль с царевым извозом, то куды с добром.
Говорил купец чинно, неторопко, но, как показалось Болотникову, со скрытой усмешечкой.
– С извозом! – громко повторил Иван Исаевич. – Не доведется вам христарадничать.
– Добро, добро, – пощипывая бороду, протянул купец и глаза его, досель смотревшие куда-то в сторону, напрямик вперились в Болотникова. – Сказывают, лют твой Большой воевода. В Болхове всех дворян изрубил. Афанасия же Пальчикова, кой не единожды торговлишкой промышлял, на крепостной стене распял гвоздочками. Так ли?
– Так! – отрывисто бросил Болотников. – Дворянам, кои супротив народа воюют, пощады не будет. Афанасий же Пальчиков самолично крестьянам головы сек. И не только. На посаде тяглым людям языки вырывал, дабы царя Шуйского не хулили. Как сие прощать?
– Чу, и купцов многих сказнил.
– Купцов не тронул. Навет!
– Навет ли? – купец смотрел на Болотникова с едким прищуром, и Ивану Исаевичу вдруг показалось, что он уже где-то видел эти острые насмешливые глаза. – Воевода твой торговый люд не шибко жалует. В Болхове-то купцам досталось. Сколь лавок ратники разорили, сколь добрых домов пограбили.
Болотников поперхнулся: купец ударил не в бровь, а в глаз. Был разор, и немалый. Особо Федька Берсень отличился, лихо прогулялся он с казаками по купеческим хоромам... Прознали-таки, аршинники! И когда успели?
– Болхов ядрами и картечью войско царя Дмитрия встретил. Многие купцы воедино с дворянами стояли, вот и поозлобились ратники. Однако ж ни одного купца живота не лишили.
– Случалось, и живота лишали... С Жигулей кто купцов-то в Волгу швырял?
Лицо Болотникова дрогнуло. Нет, не почудилось. Да то ж Мефодий Кузьмич Хотьков! Тот самый Хотьков, с коим когда-то плыл до Тетюшей и коего едва не скинул с Жигулевских кручей. Сейчас он встанет и вякнет на всю избу: буде вора слушать! То сам Ивашка Болотников, бывший разбойник с Волги. На моих глазах купцов грабил, кнутом сек и с утеса метал. Нет ему веры!
И все ж не поднялся с лавки Мефодий Хотьков, не выдал Болотникова. Отчего-то сдержал себя, смолчал, лишь глаза стали еще усмешливей.
Болотников же после недолгой заминки (постарался скрыть ее) продолжал увещевать купцов. Обещал именем царя Дмитрия торговые льготы и милости, призывал воедино подняться на Шуйского, но купцы молчали.
«О болховской расправе наслушались, вот и поджали хвосты», – недовольно, начиная злиться, подумал Иван Исаевич.
Далеко за полночь Мефодий Хотьков бросил:
– А чего ж с московскими купцами?
– С московскими? – переспросил, утирая со лба пот, Иван Исаевич.
– С московскими, – повторил Мефодий Кузьмич. – У них и хлеб, и соль. – Хотьков на что-то намекал, это было видно, по его открывшемуся вдруг (куда хитринка-усмешка пропала!) дружелюбному лицу.
– И много?
– Да уж не чета нам, – Хотьков повел глазами по лицам купцов, и тех будто оса ожалила. Загалдели, закричали:
– Поперек горла нам московские гости!
– Торговлишку нашу рушат!
– Житья от них нет. Почитай, всю Калугу под себя подмяли!
Болотников жадно внимал каждому слову. Прорвало-таки, слава тебе господи! Вот где собака зарыта.
Долго шумели, долго гомонили, покуда Болотников властно и решительно не пристукнул по дубовому столу кулаком.
– Не будет московских купцов в Калуге! О том особо велено вам сказать. Торгуйте вольно. Хлеб же и соль, коими столичные гости владеют, Большой воевода передаст вам, купцам калужским.
– Ух ты, – крутнул головой один из купцов. – Ужель так и будет?
Иван Исаевич глянул на Шлепнина с Тишковым, глянул на Мефодия Хотькова; тот, в свою очередь, пытливо уставился на Болотникова.
– Слово Большого воеводы крепко, и вот вам на то его рука, – веско произнес Болотников, повернувшись к Шлепнину с Тишковым.
Купцы замешкались: не так-то просто (от всего торгового люда) принять воеводскую руку. Уж больно время-то лихое. Кой год на Руси замятия. Цари и воеводы приходят и уходят, а купец, что стрелец: оплошного ждет. Не промахнуться бы, не остаться бы в дураках.
Но тут поднялся с лавки и ступил к Болотникову Мефодий Хотьков. Принял руку (вот уж чего Иван Исаевич не ожидал!), глянул в упор:
– Верим твоему воеводе, посланец. Кажись, не вертлявый, без лжи и обману, и слову своему хозяин. Верим!
Тотчас Шлепнин с Тишковым поднялись: Мефодий Хотьков первый купец на Калуге, человек влиятельный и разумный, народом чтимый. За таким весь посад пойдет.
Глава 14
БИТВА НА УГРЕ-РЕКЕ
Иван Исаевич неустанно сновал по полкам. За последние недели рать пополнилась отрядами из Путивля и Кром, Ельца и Болхова, Орла и Белева, Козельска и Одоева... Влились в войско мужики и холопы, казаки и служилые люди по прибору, ремесленники и стрельцы (из примкнувших к Болотникову городов), бобыли и монастырские трудники, волжские бурлаки и судовые ярыжки. Отряды разношерстные, к войне необученные. Сколь надо труда приложить, чтобы подготовить их к битве. За новоприбылыми ратниками закрепили опытных десятских, и сотских, что не единожды бывали в сечах.
– На вас вся надежа, ребятушки, – говаривал Иван Исаевич. – Враг силен, шапками не закидаешь. Ловчей да искусней учите, чтоб и копьем, и щитом, и саблей умели владеть.
Иногда не выдерживал и сам начинал показывать приемы. Взмахивая мечом (носил его неизменно, предпочитая сабле), покрикивал:
– Не суетись! Не за девкой гонишься... Выжди, приглядись... Плечо прикрой. А теперь с силушкой соберись. Вдарь!
Подставлял окованный медью щит. Оглушающий звонкий удар. Сабля отлетала в траву.
– Худо, худо, браток! Рукоять покрепче держи. А ну вдарь еще!
Возвращаясь в воеводский шатер, вздыхал. Нелегко будет мужикам с царским войском биться. Собрал Шуйский полки отборные, в боях искушенные... Да и с оружьем туго, лишь наполовину хватает самопалов, брони и сабель. Мужики же приходят с топорами и вилами.
Вновь и вновь наваливался на походных кузнецов: понукал, тормошил, подбадривал. И те старались, ковали денно и нощно.
– Вот кабы через Елец шли, – как-то обронил Нагиба. – Там оружья на всю бы рать с избытком хватило. Напрасно ты совета Федьки не послушал.
– А Кромы Трубецкому в лапы кинуть? Закрыть прямой путь на Москву? – недовольно произнес Болотников.
– Могли бы и окольными.
– Окольными? Нет, Мирон! Вспомни, куда Василий Шуйский войска свои двинул? Не на Елец же, где оружья с избытком. На Кромы, на Кромы двинул, хитроумец. Далеко вперед глядел. Восставшая крепость открывала ближнюю дорогу на Москву. Ближнюю, Мирон! Не стоять бы нам ныне под Калугой, коль Шуйский бы земли мужиков-севрюков захватил. Промашки не было, Мирон.
Однако слова Болотникова Нагибу не убедили. Ему, бывалому казаку, всегда казалось: где сабля, пика и пистоль, там и удача. Он не любил рассуждать, прикидывать, заглядывать в завтрашний день. Жил просто, неприхотливо, довольствуясь малым. Он не был прозорлив. О том Болотников знал (знал с Дикого Поля) и нередко поругивал Мирона за недалекие, высказанные вслух мысли. Но того уже было не переделать. И все же Иван Исаевич ценил Нагибу: в бою Мирон был незаменим, его дерзкая удаль увлекала казаков на самые отчаянные вылазки.
Неподалеку от шатра Болотников услышал буйный хохот ратников. Подошел. Ратники тотчас раздвинулись, пропустив воеводу к телеге, подле которой сидел Добрыня Лагун и безучастно жевал большой кусок сочного розоватого копченого сала. Тут же, с понурым видом поглядывая на убывающий ломоть окорока, стоял маленький, растрепанный, огненно-рыжий мужичок.
– Это ж надоть, до сечи берег... Это ж надоть.
– О чем печаль? – улыбнувшись, спросил мужичка Иван Исаевич.
Мужичок смущенно юркнул в толпу. Ратники вновь дружно захохотали.
– Да он, вишь ли, отец-воевода, – выступил вперед Сидорка Грибан. – С Добрыней на сало поспорил. Тот-де, как сказали Добрынины сосельники, подводу с двумя мужиками поднимет. Не поверил. Вот и пришлось окорока лишиться. Не жалость ли?
Глаза Сидорки улыбались. Ожил мужик, отметил про себя Болотников. Недавно попросился из обоза в ратники: «Зол я на бояр. Сколь страдников на селе в могилу свели. Мочи нет терпеть! Пора барам и ответ держать». Хорошо молвил Сидорка. Давно пора!
– Ужель поднял? – рассматривая Добрыню, усомнился Иван Исаевич. – Крупны ли мужики?
– Да вот они, – повел рукой Сидорка в сторону двух рослых грузноватых ратников.
Болотников прикинул: телега с мужиками пудов на двадцать потянет. Крутнул головой.
– И поднял-таки, Добрыня?
– А че не поднять, – хмыкнул Лагун. – Гляди, коль не веришь.
Ратники вспрыгнули на подводу. Добрыня, вытерев короткие заскорузлые пальцы о портки, подлез под телегу, уперся о днище могучей спиной, ухватился грузными руками за дроги и начал не спеша выпрямляться. Молодое, круглое, широконосое лицо его стало медным.
– Лопнешь, чертяка. Брось! – крикнул Сидорка.
– Эка, – хрипло отозвался Добрыня. Поднялся и понес тяжелую поклажу меж ратников.
– Слава, слава Добрыне! – закричали повольники.
Лагун опустил подводу и вновь принялся за сало.
– Силен же ты, детинушка, – молвил Болотников и обнял Добрыню за округлые литые плечи. – А ну держи! – отстегнул длинный тяжелый меч в дорогих ножнах, протянул богатырю.
У Добрыни вывалился кусок из рук. Такого подарка век не увидишь. Честь неслыханная! Уж не шутит ли Большой воевода?
– Так при мне ж дубина.
– Ведаю твое оружье, детинушка. Знатно ты под Кромами бар колошматил. Но меч, поди, лучше?
– Да худо ли, – шмыгнул носом Добрыня.
– То-то. Бери, детинушка! Надеюсь, не посрамишь сего меча? Постоишь за народное счастье?
Добрыня принял меч, поклонился. В открытых синих глазах его и неожиданная безудержная радость, и спокойная, по-мужичьи уверенная решимость.
– Постою, воевода.
– Верю, верю, Добрыня! – Иван Исаевич повернулся к ратникам (на него устремились сотни глаз), горячо проронил: – Ужель с такими богатырями Шуйского не побьем? Ужель барская рука крепче мужичьей?
И ратники дружно отозвались:
– Побьем, воевода! Под Кромами били и под Калугой побьем!
– Хватит силушки! Стопчем бар!
Иван Исаевич вгляделся в лица ратников. Нет, крики повольников – не показная бесшабашная удаль. То была действительно сила – дерзкая, непреклонная. Пусть не хватает доспехов и сабель, пусть многие не бывали в жестоких сечах, пусть. Главное – вера, непоколебимость. С ним – народ. И коль народ поднялся – не устоять на Руси барам. Не устоять!
Царь Василий пришел в ярость. Калуга целовала крест Вору! Целовала под носом царской рати. Затворилась, ощетинилась пушками. Не помогли ни угрожающие божьей карой патриарший грамоты, ни послания инокини Марфы, ни дворянско-стрелецкие полки. Придется бить Вора вне стен, без наряда (сколь пушек напрасно тащили!), с оглядкой на Калугу. Каково?
А намедни новая поруха. Возьми да и взорвись на Москве зелейные погреба. Урон такой, что и во сне не пригрезится. Москва осталась без пороха. И это в то время, когда Вор близится к столице! Беда за бедой.
Царь Василий с горя запил. Напившись же (во хмелю был шумлив и буен), гонял по палатам слуг, колотил жильцов и стряпчих. Унимал царя старый постельничий. Звал в покои сенных девок. Ведал, чем утихомирить: царь блудлив, на девок падок. И Василий Иваныч унимался.
А поутру новые вести:
– Вор Илейка Муромец, что царевичем Петром назвался, идет к Путивлю. С ним тыщ двадцать бунташного войска.
– Гиль в Вятке и Астрахани...
Успевай выслушивать. А выслушивать надо, и не только выслушивать, не только сетовать да охать, но и дело делать. Делать с умом. (Работа в государевых приказах не прекращалась и ночами.) Царь наседал на бояр, дьяков, воевод, стрелецких голов. Не уставал говорить:
– Были и ране воры. Заткнули глотки, кнутьем иссекли. И ныне так будет! Под Калугой Ивашке Болоту несдобровать. Брат мой, Иван Иваныч, на веревке в Москву приведет богоотступника.
Царь верил в свое многотысячное войско, верил в победу. За ним – казна, Боярская дума, приказы, святая церковь. Куда уж смерду Ивашке супротив всей державы!
Шуйский ждал из-под Калуги радостных вестей.
Был долгий, бурный совет полковых воевод. Но последнее слово, как всегда, за Болотниковым.
– Мирону Нагибе и Нечайке Бобылю подойти к Угре, подняться вверх и переплыть реку. Укрыться в лесу и ждать начала сечи. Нападете на Ивана Шуйского с тыла. Да не спешите! Пусть прежде Иван Пуговка[50] в наших полках увязнет... Юрью Беззубцеву сидеть в селе Воротынском. А как от меня гонец примчит, спешно идти под Спасское. Бери полевей: село стоит на обрыве. Вольешься в рать после удара Нагибы с Нечайкой... Большой же полк перейдет Угру с вечера.
Стотысячная царская рать стояла в семи верстах от Калуги, стояла в устье Угры, втекающей в Оку.
На совете голоса начальных разделились. Одни предлагали встать всему войску у села Воротынского и выжидать, пока Иван Шуйский сам не выступит навстречу; другие советовали Болотникову дать бой близ Оки. Но Большой воевода выбрал Угру:
– Каждому русскому сия река памятна. Именно здесь, на Угре, был разбит хан Большой Орды Ахмат, именно на Угре кончилось для Руси злое татарское иго. И кто ж свершил сей подвиг? Народ, все те ж простолюдины, что и ныне в повстанческом войске. Вот и ныне Угре судьбу Руси решать. Только уж иную. Судьбу мужика и холопа. Быть им под барской кабалой или жить вольно? Ответ даст завтрашняя битва. Велика ж ее цена, велика? Побьем царево войско – и Москве несдобровать. А коль Шуйским будем биты, баре еще пуще мужика и холопа взнуздают. Стон пойдет по Руси... Ну нет! Не бывать тому. Ране на Угре народ за себя постоял, и ныне так будет. Не опрокинуть барам мужика.
Семейка Назарьев привел с собой из Калуги две сотни посадских и полусотню стрельцов под началом Ивана Фомина.
– Два дня в застенке сидел. Думал, не видать мне боле белого света. Но тут Иван Фомин в темнице появился. Цепи велел снять. Ступай, говорит, на волю, странник. Калуга перешла на сторону Дмитрия. Вышел, но торопиться к тебе, воевода, не стал. На торгу клич кинул, дружину собрал. Так что принимай ратников.
Иван Исаевич крепко обнял Семейку.
– Спасибо, друже. Рад тебя в здравии видеть. За Калугу спасибо!
Знал Болотников: Семейка немало сделал, чтоб склонить на свою сторону посад.
– От Мефодия Хотькова тебе, воевода, поклон.
– От Мефодия?
Мефодий Хотьков весьма Болотникова удивил. Чудной купец! Таких, кажись, в жизни не встречал. А ведь мог бы он волжского разбоя не простить. Сколь добра лишился, сколь страху натерпелся! Не каждый купец такое забудет. Этот же первым и руку принял, и ночевать к себе позвал. Не устрашился!
В купеческой избе спросил Хотькова:
– Каким ветром в Калугу занесло? Кажись, в Ростове сидел.
– Э, брат, – улыбнулся Мефодий Кузьмич. – Купец единым городом не живет. Товар путей ищет. Поди, ведаешь, чем деньгу добывают? Мужик горбом, поп горлом, а купец торгом. Торг же ростовский захирел. Вот и привел господь в Калугу.
Но больше всего Ивана Исаевича мучил другой вопрос, и он, не ходя вокруг да около, напрямик спросил:
– От души ли в меня уверовал?
Хотьков отставил чару (сидели за столом). Выдерживая цепкий, немигающий, всевидящий взгляд Болотникова, спокойно и прямо ответил:
– Не в тебя, Иван Исаевич, не в тебя, – и замолчал, похрустывая ядреным огурчиком.
– А в кого ж? – с острым любопытством придвинулся к купцу Иван Исаевич.
– В силу, что за твоими плечами. Экая замятия поднялась. Такого Русь не ведала. Но то не твоя заслуга, не твоя, Иван Исаевич! Ты всего лишь струг, гонимый половодьем. Не будь тебя, другого бы замятия выпестовала.
– Мудрен ты, Мефодий Кузьмич, – протянул Болотников. Долго, вприщур разглядывал диковинного купца. – Выходит, в народ веруешь? В мужиков, кои не седни-завтра Москву возьмут и волю себе добудут?
– Может статься, и Москву возьмут. Но токмо воли, – купец хмыкнул, закачал головой, – воли мужикам вовек не знать. Видел татарин во сне кисель, так не было ложки.
– Это отчего ж? – насупился Болотников.
– Да все оттого ж, – вновь хмыкнул купец. – Земля порядком держится. Порядком, что на веки вечные богом установлен.
Болотников в гневе поднялся с лавки.
– На веки вечные? Терпеть кабалу, нужду и кнут боярский? Ну это ты брось, купец! Уж коль народ всем миром поднялся, старых порядков не будет. Не будет, Мефодий!
Но Мефодий в спор не полез. Встал из-за стола и покойно молвил:
– Засиделись мы ныне. Почивать пора, воевода.
Утром, выйдя во двор, Иван Исаевич увидел знакомого мужика, что доставил лазутчиков в город. То был Купрейка Лабазнов. Сидел на телеге, чинил хомут.
– Здорово, Купрей... Так вот ты у кого в работных.
Мужик обернулся и растерянно сполз с телеги: вот те на! Намедни с конюшни таем спровадил, а ныне открыто с хозяином стоит. Вот уж впрямь – неисповедимы пути господни.
– Аль встречались? – искоса глянул на Болотникова Мефодий Кузьмич.
– Было дело. До Калуги меня подвез... Не обижаешь Купрея?
– А чего его обижать? Мужик работящий, без дела не посидит. Коль таких буду обижать, сам без порток останусь. Добрые трудники ныне в цене.
– Не прост ты, купец! – хлопнул Мефодия по плечу Болотников.
Иван Шуйский на советах похвалялся:
– Войско наше могуче и сильно, как никогда. Ныне от Вора и ошметка не остается. Ждите награды.
Каждому дворянину, стрелецкому голове, сотнику и пятидесятнику царь пообещал прибавку денежного и хлебного жалованья.
Был боярин и князь Иван Иваныч маленький, кругленький (не зря народ окрестил Пуговкой), с торчкастой сивой бородой, с маленькими белесыми бегающими глазами; говорил всегда тихо, но торопко, дряблым ломающимся голосом; когда гневался, срывался на взвизгивающий крик, и тогда быстрых слов его уже было не понять.