ВАСИЛИСА, МАМОН И ДАВЫДКА




 

Давыдка на Москве так и не появился. Мамон досадовал. Знать, не поверил Болотников Давыдке и показнил. Жаль! Не Давыдку. (Леший с ним!) Жаль, с Ивашкой не довелось свидеться.

Во время битвы царя с Болотниковым Мамон находился на стенах Москвы. Подле были посадчане: купцы, попы и монахи, ремесленники и гулящие люди. Речи велись разные: одни переживали за царскую рать, другие (их было куда больше) за Болотникова. Мамон слушал посадскую голь, брюзжал: и чего подлый народишко к Ивашке льнет. Побьет его Шуйский – и язык на замок.

Однако гибели Болотникова не хотел. Живым нужен был ему Ивашка. Пусть хоть Москву возьмет, пусть! В Москве-то он скорее угодит в его руки.

Москву Болотников не взял, войско его бежало в Калугу. Мамон отправился на подворье Евстигнея Пронькина. Заявился среди бела дня, не таясь. Купец недовольно буркнул:

– Поостерегся бы, милок.

Мамон кисло отмахнулся:

– Чего уж теперь. Отпирай подклет, Саввич.

Велел принести вина. Много пил и сумрачно поглядывал на Василису.

– Поди, докука тебе тут, женка? Почитай, в темнице сидишь... Ниче, скоро тебя вызволю. К царю сведу. Пойдешь ли?.. Молчишь. Гляжу, неохота к царю-то? Надо, женка, надо. Молвишь Василию Шуйскому, что пришла к нему по доброй воле. И Никитку с собой возьмешь. Сына-де Ивашки Болотникова привела. Да пади с чадом в ноги царю. Вины-де на нас нет, ничего худого не замышляли, хотим в покое жить. Снаряди, царь-государь, от нас к Болотникову гонцов. Пусть, мол, воровать перестанет. И коль Ивашка послушает, царь его простит и позволит ему с тобой и сыном в добром здравии жить. А коль не послушает, показнит царь и тебя и чадо. Верь, женка, не захочет Ивашка сей погибели. Идем к царю. Да молвишь Шуйскому, что сей добрый совет я тебе дал. Глядишь, и меня царь пожалует. Идем, женка.

– Никуда я с тобой не пойду, Мамон, – отчужденно сказала Василиса. – Одно у тебя на уме – Иванушку моего заманить, дабы смерти его предать. Не помощница я в твоих черных делах. Уйди!

– Не уйду, женка. По доброй воле не захочешь – силом во дворец приволоку. Ты, чай, меня ведаешь. Собирайсь! – Мамон поднялся из-за стола, пьяно качнулся. – Собирайсь, сказываю!

– Напрасно кричишь. С тобой, катом, и шага не ступ­лю. Уходи прочь!

– Пойдешь, стерва – рассвирепел Мамон. – Пойдешь! – грязно выругался и грубо повалил Василису на пол. Василиса отчаянно сопротивлялась, Мамон стиснул Василису за горло и та начала слабеть. Вскоре Мамон поднялся, довольно осклабился. Выпил вина, хохотнул.

– Буде валяться, женка... Аль сомлела, хе. Подымайсь! – пнул Василису ногой, та не шелохнулась. – Да ты что, женка? Уж не окочурилась ли? – поднес к лицу Василисы свечу, отшатнулся. Отшатнулся от широко распахнутых, диких от ужаса, застывших глаз. Перекрестился. – И впрямь окочурилась. Тьфу ты, господи! На кой ляд ты мне дохлая. Чертова баба! – сплюнул с досады.

Позвал в подклет Евстигнея. Купец перепугался, сокрушенно повалился на лавку.

– Без ножа зарезал, Ерофеич! Доброе имя мое на всю Москву ославил. В доме купца Пронькина душегубство! Да как же мне ныне торговлишкой промышлять, как людям в глаза смотреть?! Беда-то какая, царица небесная! Да меня за душегубство в Разбойный приказ притянут.

– Буде скулить! – прикрикнул Мамон. – Женку никто из твоих людишек не видел?

– Кажись, бог миловал.

– Тогда и скулить неча. Ночью закопаем – и вся не­долга.

 

 

Давыдка появился у Мамона после Николы зимнего. Лицо в синяках и кровоподтеках. Поведал: Болотников поверил, но тотчас за Василисой и Никиткой не пошел. Молвил, что явится к ним не крадучим вором, а победителем Москвы. В Москве-де и встреча будет.

– Высоко хотел взлететь, да рожей оземь... Сам-то где шатался?

– Едва богу душу не отдал, – заохал Давыдка. – Глянь, что со мной содеяли. Я было вспять на Москву, да ночью на ратных людей Шуйского напоролся. За лазутчика меня приняли. Избили до полусмерти, живого места нет. Довезли до сельца, что под Даниловым монастырем, в избе связали и в чулан кинули. Утром-де в Москву на пытку отвезем. Этой же ночью шум заслышал. Дворяне спешно со двора съехали. А тут вскоре и битва грянула. В чулан мужик явился, развязал меня. А я закоченел весь, ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Мекал, сдохну. Да, слава богу, мужик добрый оказался. Корец бражки поднес и на печь меня. Так, почитай, неделю и отлеживался.

– Баишь, поверил Ивашка... А не хитришь, не вступил ли с Ивашкой в сговор?

– Да ты что? Побойся бога, на кресте поклянусь!

– Буде! Крест ныне всяко слюнявят. Извертелись людишки.

– Да как же Болотников мог усомниться, коль свою же ладанку признал?

– Ну-ну... В избу бабки Фетиньи боле не ходи. Никитка у меня в подполье. Так-то надежней.

– А женка?

– О женке забудь. Ныне она в райском саду наливные яблочки вкушает, хе.

– Неуж порешил? – перекрестился Давыдка.

– Пришлось. Горда была... кобылица, – последнее слово молвил смачно, похотливо и Давыдка понял, что Багрей надругался над женкой.

– Зря ты... А как же теперь выкуп? Болотников без Василисы и полушки не отвалит. Что, как прознает?

– Не прознает. Евстигнею легче на плаху пойти, чем языком трепануть... Ты вот что. В дом никого не впущай. Ивашкино же отродье, коль орать начнет, угомони. Двинь по рылу – умолкнет. А я на Яузу мужиков голубить.

Мамон ушел, а Давыдка долго молчаливо сидел на лавке. За оконцем уныло стонал резвый морозный ветер, ки­дая на слюду вязкий лохматый снег.

Под полом глухо звякнула цепь. Давыдка откинул западню лаза, взял свечу, спустился по лесенке вниз. Никитка лежал на охапке сена. На нем меховой полушубок и лисья шапка, лицо бледное, осунувшееся.

– Здорово, парень.

Никитка не отозвался, недобрыми глазами глянул на Давыдку.

«Похож на отца. И нос, и рот, и глаза батькины. Похож!»

– Поди, оголодал?

Никитка молчал. Давыдка, кряхтя, полез наверх. Вскоре спустился с миской горячих щей, ломтем хлеба и ковшом медовухи. – Поснедай, парень. Медовухи испей для сугреву. Никитка отроду хмельного в рот не брал, но тут выпил: мучила жажда. Выпил и принялся за варево, ел жадно и торопко.

– Знать и впрямь оголодал. Да ты не спеши, парень, еще принесу.

– Зачем похитили и на цепь посадили?

– Зачем?.. Аль те не сказывал Малюта? Нет... А ты потерпи, потерпи, парень. Мекаю, сидеть те в неволе недолго.

Накормив узника, Давыдка завалился на полати. Хотел соснуть, забыться, но сон не морил, в голову лезли неспокойные мысли. Багрей что-то заподозрил. Хитрющий! Насквозь видит. «Не вступил ли с Ивашкой в сговор?» Надо же какой собачий нюх... Нет, не вступил, не вступил, Багрей. Одно худо – имя твое спьяну брякнул. И откуда было знать, что Болотникову имя Багрея знакомо. Дернул же черт за язык!.. Пошел на Москву с людьми Болотникова. Думал, не отвертеться, да бог помог. Шли ночью леском, удалось в чащу сигануть. Не сыскали, темь, хоть глаз выколи. Все бы слава богу, но когда к дороге выбрался, на царских служилых напоролся. Ох, и избили же, черти! Едва жив остался. Но как ныне по Москве ходить? У Болотникова лазутчиков пруд пруди, никак и нож при­пасли. Ходи теперь и оглядывайся. Не Багрей, так люди Болотникова прикончат. За околицей послышался чей-то громкий выкрик:

– Митька! Айда на Яузу! Глянем, как воров казнят.

Давыдка крикуна узнал, то был сын известного на Москве купца Гостиной сотни.

«Так вот зачем Багрей на Яузу ушел. Надо бы глянуть».

Сполз с полатей, оделся, запер избу и подался на Яузу. К реке вели сотни пленных болотниковцев – связанных, в одном исподнем.

– Да куда ж их нагих и босых, господи! – в страхе запричитала одна из старушек.

– В экий-то мороз! – вторила другая. – Аль нелюди? Помоги им, свята Богородица.

Посреди Яузы дымилась огромная черная прорубь. Вокруг толпились стрельцы с дубинами; были шумны, сыпали бранными словами.

«Да они ж на подгуле, – подумал Давыдка. – Теперь им и черт не страшен. Знать, Шуйский велел напоить».

К проруби подвели пленных, поставили в ряд. Подле стрельцов прохаживался Багрей с кистенем. (С таким кистеньком он на разбой ходил).

– Ну что, ребятушки, не пора ли разгуляться-потешиться?

– Пора, Малюта! – пьяно качнулся стрелецкий сотник. – Давно пора этих сволочей прикончить.

Багрей ступил к повольнику, подтолкнул к проруби.

– Помолись перед смертью, Ивашкин подручник... Помолись, собака!

– Сам собака! – зло отозвался повольник. – Не забудет тебя Иван Исаевич. Не ходить тебе, кату, по белу свету.

Багрей ощерился и шмякнул кистенем повольника по голове.

– Гуляй, служилые!

Стрельцы замахали дубинами. Повольники с размозженными черепами валились в прорубь.

«Будто быков убивают, – охнул Давыдка. – А Багрей-то как лютует. Жуть, господи!»

Всего навидался на своем веку Давыдка, ко всему, казалось, привык, но тут взяла его оторопь. Боже, владыка всемогущий, да можно ли так людей побивать!

Стоны, крики, глухие удары дубин. Снег почернел от крови. А мужиков все ведут и ведут, ведут к прорубям. Их сотни, тысячи! Да есть ли ты на свете, господи?! Как допустил, как дозволил такую страшную казнь? (В сечах под Москвой было захвачено в плен около двадцати тысяч мужиков и холопов. Царю не хватило темниц и он отослал болотниковцев в Псков и Новгород. Приказал: воров не щадить, всех до единого «посадить в воду». Новгородские стрельцы кидали повольников в реку Волхов до самой весны.)

Стемнело, на звонницах ударили к вечерне, но казнь продолжалась.

Давыдка побрел в избу. Всю дорогу перед его глазами мелькали руки Багрея – беспощадные, истязующие, забрызганные кровью.

В избе, оплывая воском, догорала свеча в медном шандане. Давыдка снял заснеженный полушубок, глянул на киот с неугасимой лампадкой и обомлел: Богородица держала на руках не младенца Иисуса, а черта. Шевелились рога.

Сотворил крестное знамение. Сгинь, сгинь, нечистый!.. Не сгинул. Сидит на коленях Богородицы и рогами шевелит. Сгинь, сгинь, черная сила! Чего ж Богородица терпит? Господи, да у нее и руки в крови!.. Нет, надо бежать, спасаться из этого дьявольского дома, коего Христос покинул. Жутко тут!

Давыдка попятился к двери; страшась глядеть на киот, закрыл глаза. А черный усатый тараканище, насидевшись на голове младенца, пополз к лику Богоматери.

Бежать, бежать, стучало в голове Давыдки. Багрей и впрямь дьявол, в крови плавает. Жить с ним – ходить у нечистого в подручниках. Хватит! Уж лучше с сумой побираться, чем дьяволу-кату служить. Деньгой все равно не пожалует. Пожалует ножом в горло, этого всего скорей жди. Уж коль кого заподозрит, тому не жить. Наверняка заподозрил. Вот и о Никитке ничего не сказал. Покумекаю-де. А сам небось давно покумекал. Выходит, доверять перестал... Убьет, ей-богу, убьет! Да и зачем ему при себе такого опасного работника держать? Он, Давыдка, единственный на Москве человек, кто ведает, что за кат пришел в Пыточную. Вякни кому о разбойнике Багрее. – и нет раба божьего... Бежать! А куда? В леса дремучие? Кистенек в руку – и на купчишек. Дело привычное. Полтины и рублики в мошну потекут... А ежели другим путем деньгой разжиться? Есть такой путь. Правда, рисковый, но без риска дела не бывает. Авось и выгорит.

Давыдка поднял западню и спустился к узнику.

 

Глава 3

 

ПУТИВЛЬ

 

Князь Андрей Телятевский пошел на Путивль после побед Болотникова над Дмитрием Шуйским и Данилой Мезецким.

Пора, думал он. Отсиживаться в Чернигове больше нельзя. Горожане целовали крест царю Дмитрию, собрали пятитысячное войско и надумали выступить к Калуге. Молвили:

– Пойдем к Большому воеводе Ивану Болотникову.

Молвили так горячо, что Телятевский понял: Чернигов не остановить. Либо он останется без войска, либо поведет его к Болотникову. Но к Болотникову не повел – убедил рать идти на Путивль, там племянник государя Дмитрия Иваныча царевич Петр с двадцатитысячным войском, там доверенное лицо государя князь Григорий Шаховской, там, чу, вот-вот и сам Дмитрий окажется из Речи Посполитой; Путивль ныне всему голова.

Черниговцы словам княжьим вняли и пошли на Путивль.

Подтолкнул Телятевского к походу и близкий человек из Речи Посполитой. Тот донес: тайные послы московских бояр приняты в Кракове королем Сигизмундом. То был добрый знак: если Сигизмунд согласится на просьбу бояр – на троне Шуйскому не усидеть. Надо торопиться: король большие надежды возлагает на Путивль – гнездо боярской крамолы против царя Василия.

Путивль встретил черниговскую рать с радостью.

– Наконец-то! – обнимая Телятевского, воскликнул Григорий Шаховской. – Наконец-то вижу доброго воеводу.

Григорий Петрович знал, что говорил: Телятевский умен и храбр, когда-то знатно с ордынцами ратоборствовал. За сметку и удаль отмечен золотым кубком Бориса Годунова. Такой воевода Путивлю зело надобен.

Илейка Муромец восторга Шаховского не разделил: надо еще поглядеть, что это за воевода. Одно дело с татарами биться, другое – на своего же русича с мечом выходить.

Настороженные глаза «царевича» не удивили Телятев­ского. Смерд всегда будет смердом. Любой господин для него яремник и враг. А то, что перед ним был не царевич, а самозванец из черных людишек, князь знал заранее. Знал Телятевский, что нет никакого и царя Дмитрия: Гришка Отрепьев был убит на его глазах. Нового же Самозванца выдумал Михайла Молчанов. Вначале сам помышлял было походить в царях, да чего-то напугался. Ныне сидит в Сандомирском замке Юрия Мнишка и шлет на Русь грамоты именем «царя» Дмитрия. Пока его нет, но шляхта вовсю подыскивает нового Самозванца.

Но Телятевскому не надобны были на Московском царстве ни король Сигизмунд, ни сын его Владислав, ни самозванный ставленник польский. Ему, одному из самых верных сторонников покойного Бориса Годунова, грезилось видеть на троне крепкого и великомудрого царя, способного подавить на Руси воровство, укрепить державу, дабы ни один чужеземец боле не сунулся и дабы выйти на морские рубежи, чтоб вольно и прибыльно промышлять товарами с заморскими купцами. Ныне же, когда на престоле сидит Василий Шуйский, – и мужичьим бунтам полыхать и слабой державе быть. Надо Шуйского убрать... убрать с помощью Самозванца. Убрать и тех бояр, что крепко за старину стоят и мешают Московскому царству к морю пробиваться. Опосля ж и Самозванца коленом под зад. Нечего делать приспешнику ляхов на Руси. На трон изберут достойного царя, а он, Телятевский, станет одним из ближних его советников, одним из самых влиятельных людей в Московском царстве. Ради этого стоит ныне и «царевича» Петра признать, и Болотникова, как «Большого воеводу царя Дмитрия».

Илейка Муромец появился в Путивле на Филиппов пост, появился шумно. Изведав, что в тюрьме находятся воеводы Шуйского, высланные из восставших городов, тотчас повелел их казнить на Торговой площади. Шаховской просил повременить (не хотелось ему казнить бояр и наживать врагов среди их сородичей: времена шаткие!), но Илейка резко молвил:

– О том мне решать, князь. Я, царевич Петр, не затем пришел к тебе в Путивль, дабы боярам Шуйского задницы лизать. Нещадно казнить!

Разговор был в Воеводской избе, люди Шаховского недоуменно застыли, не зная кого и слушать. Илейка толкнул ногой дверь, крикнул из сеней Митьку Астраханца:

– Выкидывай из темниц бояр – и под сабли. Живо!

В тот же день воеводы Шуйского были казнены. Крутой нрав Илейки обеспокоил Шаховского. Не напрасно ли он позвал «царевича» в Путивль? Этот Ивашке Болотникову не уступит в лютости. Эк, как с боярами расправился! И его, путивльского воеводу, коего ныне вся Русь чтит, зело осрамил. Даже выслушать не захотел. Что приказные скажут? Тоже мне «царский корень!»

А «царский корень» во всю прыть занялся посольскими делами. К киевскому воеводе Острожскому помчал гонец с грамотой Петра Федоровича. «Царевич» просил пропустить его посланников в Речь Посполитую к королю Сигизмунду.

– Пусть Жигмонд ведает, что на Руси объявился сын покойного государя Федора Иваныча – прямой наследник трона Петр Федорович, – поглядывая на Шаховского бойкими властными глазами, говорил Илейка.

«Царевич» не только снарядил гонцов, но вскоре и сам отправился в Речь Посполитую. Поехал с сотней казаков. На рубеже пропустили. «Царевич» посетил Могилев, а затем прибыл в Оршу, где его встретил городской староста Андрей Сапега – маленький, сухонький человек с длинными обвисшими усами и с быстрыми, прощупывающими глазами. Был любезен, почтителен и... насторожен. А что за птица этот самозванный царевич? Умен ли и какими силами располагает?

«Царевич» долго рассказывал о своем «чудесном» спасении и скитаниях по Руси, а затем сказал:

– Ищу в вашем королевстве дядю своего Дмитрия Иваныча. Хочу припасть к его груди и молвить: идем на Москву, государь. Идем бить бояр-изменников. За нами пойдет весь народ русский.

Три дня находился Илейка в доме оршанского старосты Андрея Сапеги, три дня старался пронюхать – а не поддержит ли его король Сигизмунд и не даст ли ему крупное войско, с которым можно отправиться на Москву. Андрей Сапега послал своих людей в Краков, те вернулись и рассказали, что король Сигизмунд благосклонно встретил весть о появлении царевича Петра и, возможно, сумеет принять его у себя во дворце. Андрей Сапега посоветовал «царевичу» ехать в Краков, но Илейка отказался: посольские дела могут затянуться до весны, надо возвра­щаться на Русь.

«Важно, что Речь Посполитая заговорила обо мне, – думал Илейка. – Дело сделано!»

В Путивле его поджидал гонец от Ивана Болотникова.

– Большой воевода царя Дмитрия осажден в Калуге войсками Василия Шуйского. Иван Исаевич просит твоей помощи, царевич.

Илейка, Шаховской, Телятевский и Василий Масальский (неделей раньше Телятевского прибыл в Путивль) сошлись на совет. После долгих споров надумали выступать всем войском. Мешкать больше нельзя: на Калугу навалилась большая рать. Однако путивльскому войску надо идти не к Калуге, а в Тулу. Калуга осаждена, ее деревянную крепость могут разбить и спалить. В Туле же мощная каменная крепость, город прикрыт с Москвы Алексином и Веневом, верными Болотникову. Пока не поздно, надо вой­ти в Тулу, а затем уже ударить и по войску Шуйского, обложившего Калугу.

Первыми выступили из Путивля полки Телятевского и Масальского. Они пошли на Венев, что был окружен ратью Шуйского под началом воеводы Андрея Хилкова.

Чуть позднее вышел из крепости Илейка Муромец.

 

Глава 4

 

ПОДМЁТ

 

Тяжелые дни переживал Болотников. Калуга упорно, ожесточенно сражалась. По крепости били пушки, корежа тын медными, чугунными и свинцовыми ядрами; кое-где появились бреши, но их тотчас заделали бревнами и кулями с землей.

С крепости ответно палил наряд Терентия Рязанца, палил метко, разяще. Но ядер и пороху оставалось все меньше и меньше.

– Что делать будем, воевода? – спросил Рязанец.

Иван Исаевич слазил в зелейные погреба и приказал:

– Ни зелье, ни ядра боле не расходовать. Побережем на черный день.

– Худо будет, воевода.

– Выстоим, выстоим, Авдеич! Скоро подмога придет.

Иван Исаевич надеялся на царевича Петра. Еще по осени услышал он о казачьем войске, шедшем на Украину с Волги. Казаков ведет сын царя Федора и племянник Дмитрия – царевич Петр. Ведет грозно, убивая и казня воевод Шуйского, громя барские усадища. Болотников тому немало подивился: царевич ли? Уж слишком жестоко расправляется с господами сын Рюриковича. Добро бы встретиться с Петром Федоровичем.

Когда подходили к Москве, Матвей Аничкин изловил лазутчиков Шуйского, мутивших рать. Один из них вовсю хулил царевича, называя его «самозванцем и вором Илейкой из города Мурома». Илейка-де тот подлого звания, на Волге казаковал и разбоем промышлял, был холопом сына боярского Григория Елагина. Бежал на Терек и там середь воров-казаков себя царевичем Петром назвал. У царя же Федора Иваныча никакого сына и в помине не было: дочь Феодосью родила ему Ирина Годунова. Илейка – самозванец и антихрист!

Так кто ж он все-таки, раздумывал Иван Исаевич, царских кровей аль из черного люда? Вестоплетам Шуйского и на полушку верить нельзя: сам изолгался и лазутчиков своих кривдой начинил. Ныне и в Калугу пролезли. Сколь не вылавливай, а их будто комаров на болоте, Аничкина бы сюда.

Аничкин!

С тоской, болью и гневом услышал о страшной казни Матвея. Не стало одного из самых надежных и верных содругов.

«Как ты был надобен рати, Матвей!.. Не помогла тебе и ладанка, кою снял со своей груди. Ладанку споганил Мамон. Он же Василису и Никитку схватил».

Стон, горький безысходный стон вырвался из груди Болотникова. На душе было так черно и тягостно, что, ка­залось, не было уже никаких сил, чтоб превозмочь себя, забыться, уйти от мрачных дум; думы те не покидали, они постоянно жили в нем, терзали сердце.

Мамон! Не человек – зверь, зверь страшный, кровожадный, и ныне в руках этого зверя жена и сын. Как вырвать, как спасти? Вся надежда на лазутчиков, что пошли с Давыдкой. Но удастся ли им вызволить?.. Василиса, Никитка. Как хочется глянуть на вас, обнять. Боже, сохрани им жизнь. Неужели им погибнуть от Мамона. Нет, хватит, хватит дурных мыслей! А они приходили ночами, когда крепость отдыхала от вражьих пушек и когда устанавливалась мертвая тишь, приносившая Болотникову не покой, а страдания. Все чаще и чаще его покидал сон и он, раздираемый черными думами, мучился до самого утра; чтобы не оставаться наедине с собой, среди ночи вываливался из душных, жарко натопленных воеводских покоев и рыскал по крепости; лазил по стенам и башням, заделывал вместе с ратниками бреши, проверял караулы, заглядывал в кузни, где и ночами не прекращалась работа.

– Себя не щадишь, батька, – как-то обронил стремянный Секира. – И чего мечешься?

– А ты не ходи за мной. Дрыхни!

Но Устим Секира не покидал Ивана Исаевича ни на шаг. (Сколь покушений было на Болотникова! Глаз да глаз за воеводой.)

Молчание болотниковских пушек окрылило царских воевод.

– Другой день палим, а Вор не отвечает. Знать, ядра кончились, – воодушевился Иван Шуйский. Собрал полковых воевод – лишь своих: войско Скопина стояло особняком – потолковал с каждым и пришел к решению – навалиться на крепость всей ратью и взять ее приступом.

– А Скопин? – спросил князь Федор Мстиславский.

– Обойдемся. И без Мишки воров осилим. Всем же дворянам надо молвить: возьмем Калугу – царь щедро наградит. И деньгами и землей пожалует, никого не забудет. Да велите выдать каждому по две чарки вина, дабы веселей на стены лезли.

На другое утро загремел весь Большой наряд; никогда еще на Калугу не обрушивалось столь великое множество ядер. Дрожала земля, сотрясалась крепость, едкие чадные клубы дыма обволокли острог. Одно из чугунных трехпудовых ядер упало на раскат, тот проломился и вместе с крепостной затинной пищалью и повольниками рухнул вниз. Терентий Рязанец, стоявший неподалеку, раздосадованно сплюнул. Эх, как сейчас нужны пушки! Ударить бы по вражьему наряду, сбить спесь. На что надеется Болотников? Зачем велел оставить про запас порох и ядра? Уж тратить бы до конца. Глянь, как ворог свирепствует!

На крепость сыпались не только стенобитные ядра, но и каленые, огненные, начиненные картечью. Полыхали пожарища, рушились дома, гибли люди. Но калужане не ведали ни смятения, ни страха, весь город поднялся на борьбу с огнем; тушили водой стены острога, заделывали бреши, раскидывали баграми пожираемые огнем избы. Болотников сновал от одного опасного места к другому, кричал:

– Не робей, не робей, ребятушки!

Часа через два пальба стихла. Дворяне, храбрые от вина и царских щедрот, кинулись к стенам острога, кинулись всей тридцатитысячной ратью. То был страшный час! Болотниковцы ответили со стен из мощных самострелов, самопалов и тяжелых крепостных пищалей (Вот где при­годились ядра и зелье!) Сотни дворян были сражены, но это не остановило врага. Приставив к тыну длинные штурмовые лестницы, дворяне отчаянно полезли на стены. На головы их посыпались бревна и каменные глыбы, ко­лоды и бочки, полилась кипящая вода и горячая смола. Дворяне валились с лестниц, подминая своими телами других ратников. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина врагов, сменяя убитых, все лезла и лезла на стены.

Болотников валил на дворян тяжеленные бревна и многопудовые каменные глыбы, сбивая и давя врагов десятками. Подле громко ухал Добрыня Лагун, опуская на головы дворян увесистую слегу. Трещали черепа, лилась кровь.

А внутри крепости кипела работа. Оружейники ковали в кузнях мечи и копья, плели кольчуги, обивали железом и медью палицы и дубины; повольники втаскивали на стены все новые и новые колоды и бревна, кули, бочки и кадки, набитые землей, бадьи с кипятком и смолой.

Штурм крепости продолжался до самого вечера, но дворянам так и не удалось перекинуться через стены. Иван Шуйский отдал приказ об отступлении. Тысячи убитых ос­тались лежать под стенами крепости.

Михаил Скопин собрал из окрестных сел и деревень сотни мужиков с топорами, велел им рубить в лесу деревья, колоть дрова и возить в стан на санях. Вскоре вокруг Калуги были сложены огромные груды дров. Ни сотники, ни головы долго не ведали о «хитроумии» Скопина. Одним лишь воеводам – Федору Мстиславскому и Борису Татеву – рассказал Михайла о своей задумке.

– Возведем у Калуги деревянную гору и подтянем к стенам крепости. «Подмет» срубим из бревен, клети поставим на катки, дабы можно передвигать гору к тыну. Клети заполним сухими дровами и хворостом. Деревянную гору подведем вплотную к стенам и подожгем. Крепости от огня не уберечься. Болотникову придется сдаться, дабы не сгореть заживо.

Болотников не раз и не два поглядывал со стен на «хитроумие» Скопина. Невдомек было: зачем столь великое множество дров понадобилось Михайле? Ратникам для костров? Но тут дров и в пять зим не сжечь. Но вот напротив Покровских ворот стала подниматься бревенчатая стена из десятка клетей. Болотников продолжал недоумевать: неужели Скопин задумал тыном отгородиться? Надоели вылазки? Сколь урону претерпел!

Иван Исаевич засылал во вражий стан лазутчиков, но те возвращались и разводили руками: никто ничего не ведает.

Деревянная гора находилась в трети поприща от Калуги, стояла крепко, незыблимо и вдруг... и вдруг она зашевелилась и поползла к стенам крепости. Калужане ахнули: мать честная! Бревенчатая громада ожила и поехала к городу.

Болотникова аж в пот кинуло. Деревянная гора на колесах! Через две-три недели она подойдет к стенам и спалит крепость. Гибель Калуги неизбежна.

Медленно надвигающаяся гора привела в замешательство и калужан, и повольничью рать, и воевод. Все знали: ядер у пушкарей, почитай, не осталось, вражий «подмет» не разбить.

После бессонной изнурительнейшей ночи Иван Исаевич позвал Терентия Рязанца и вновь спустился к ним в пороховые погреба.

– Зелья – слава богу, а вот ядер кот наплакал. «Подмет» не сокрушить.

– Без ядер сокрушим, Авдеич.

– Без ядер?.. Шутишь, воевода.

Иван Исаевич пересчитал бочки с зельем, что-то про себя прикинул и бодро хлопнул Рязанца по плечу.

– Сокрушим! Не быть деревянной горе... Не таращи глаза, Авдеич. Не зря ж сказывают: голь на выдумку хитра. Найдем и на Михайлу Скопина управу. Выроем подкоп, заложим зелье и громыхнем, да так, что от «подмета» рожки да ножки останутся.

– Мудрено такую гору взорвать, – покачал головой Рязанец. – Да и времени мало. Сколь земли надо выкинуть.

– Таем выкинуть, Авдеич, таем. Дабы ни один повстанец не пронюхал. Вражьих лазутчиков у нас, как блох на паршивой овце.

– Да как сие можно? – откровенно удивился Рязанец. – Куда землю девать? Зима. На снегу и зернышко приметишь. А тут?

– Землю – в землю! И понюшки из подкопа не выносить. Один ход рыть для «подмета», другой – для выемки. Повольникам же, что будут тайник рыть, наверх не выходить. Сладить избы-подземки, снабдить водой и хар­чем – и пусть живут. Войску скажем, люди, коих хватились, по селам за хлебом посланы. Добро ли так будет, Авдеич?

Рязанец молчаливо теребил бороду. Зело многотрудное дело задумал Болотников! Деревянную гору таем взорвать – не лапоть скинуть. Ого-го, какой тонкий расчет надобен! Изведать когда и в какое место будет подведен «подмет», прикинуть время его хода и вес, с точностью до аршина выверить под землей место взрыва, прикинуть меру зелья и толщу земли... Тут и самые башковитые розмыслы могут промашку дать. Малейший просчет – и все потуги напрасны.

– Чего пыхтишь? – усмехнулся Иван Исаевич. – В затею мою не веришь? Не под силу-де мужику такое? Надо осилить, Авдеич, надо! Иначе всему войску гибель. Мужичьей войне – гибель. Так неужель дозволим боярам мужика в кострище кинуть. Нет, Авдеич, не быть такому лиху. И вражий «подмет» взорвем и боярскую рать одолеем.

Замкнутое лицо Терентия Рязанца ожило.

– Сколь ни знаю тебя, Иван Исаевич, не перестаю дивиться. Сила в тебе необоримая, великая сила. И в себя и в мужика крепко веришь. А коль с верой такой живешь, одолеем!

 

После Афанасьевских морозов с севера подули метельные ветры.

– Сиверко привалил. Теперь надолго, – судачили бывалые ратники.

С северо-восточной стороны надвигалась на крепость и деревянная гора.

«Разумно, Михаила Васильевич, – одобрил Болотников. – Выходит, надумал сиверко взять в помощники, по лихому ветру огонь пустить. Разумно! Ну, да ныне кто кого объегорит. Игра у нас с тобой, Михаила Васильич, будет жестокая».

Болотников заранее предугадал путь передвижения «подмета». Ни с южной, ни с западной, ни с восточной стороны наводить деревянный вал на крепость было неудобно: мешали Березуйский и Жировский овражища и приокский откос; однако по всем этим неудобицам были сложены огромные груды сухих дров, кои могли в любой час пойти в дело.

Иван Исаевич неустанно выверял, прикидывал (больше мужичьим чутьем и крестьянской сметкой; дважды пришлось менять направление главного хода подкопа) и почти безвылазно находился среди землероев; почернел, осунулся, но устали не выказывал, был бодр и подвижен:

– Великое дело на вас пало, други. Ведаю, тяжко тут, но надо выдюжить. Надо, ребятушки! Все войско вам в ноги поклонится.

– Да ты не сомневайся, воевода. Выдюжим! – отвечали повольники.

 

В конце января деревянная гора была подведена к стенам крепости. Клети передвигали на катках сотни «даточных» людей, прикрытых от пуль, картечи и стрел высоким бревенчатым валом. В клетях были вырублены бойницы для малых пушек и пищальников.

Иван Пуговка (Шуйский) посматривал на «подмет» и завистливо кусал губы. Мишка Скопин вновь обскакал. Экую диковину придумал! Сроду такого Русь не видела. А Мишка, юнец Мишка, придумал! Ныне и дураку ясно – Болотникову крышка, отвоевался смерд. Деревянная гора пожрет своим огнем и крепость и воров. Конец бунтовщикам. А слава – Мишке. Ну до чего ж везуч, идол!

– Воровской крепости боле не стоять!

Скопин верил в успех. Болотников обречен. Радовался своему творенью, радовался ветру, что порывисто дул на Калугу, радовался концу калужского стоянья. Наконец-то Болотников будет сломлен, ныне ему ни бог, ни удаль, ни ратные хитрости не помогут.

Среди ночи окликнул стремянного:

– Скачи к «подмету». Пора!

Скопин вышел из шатра. Лицо обдало легкой белогри­вой метелью. Ночь была черна, но не пройдет и трети часа, как все озарится окрест на многие версты.

И вдруг... и вдруг страшный, чудовищной силы взрыв потряс землю. «От лютости зелейные подняся земля и с дровы, и с людми, и с туры, и со щиты, и со всякими приступными хитростьми. И бысть беда велика, и много вой­ска погибоша».

Михаил Скопин оторопел. А вокруг неслись отчаянные крики и вопли, ужас обуял дворянское войско.

Распахнулись Покровские ворота, из них хлынули конные болотниковцы под началом самого воеводы.

– Круши ба-а-ар! – громогласно разнесся над вражьим станом неистовый возглас.

Удар был стремителен и неудержим, будто адский ураган пронесся по дворянскому войску. Потери были огромны. Болотниковцы «многих людей побита и пораниша».

Никогда еще бояре и дворяне не видали столь удрученным молодого воеводу. Скопин был настолько потрясен действиями Болотникова, что целую неделю не мог прийти в себя.

– Вор, холопишко, навозное рыло! – кляли Болотни­кова высокородцы.

– Буде! – не выдержав, прикрикнул на бояр Скопин. – Буде хулить. Болотников – величайший полководец, и я снимаю перед ним шапку.

 

Глава 5

 

ЦАРЬ УСЕРДСТВУЕТ

 

Под Веневом стояли воеводы Андрей Хилков и Стефан Колтовский с десятитысячной ратью. В крепости затворились повольники, отступившие от Москвы. Трижды ходила царская рать на приступ, но повольники оборонялись стойко.

На Сретенье[70] пришли под Венев воеводы «царевича» Петра – Андрей Телятевский и Василий Масальский и на­голову разбили царскую рать. С остатками войска Хилков и Колтовский бежали к Москве.

Для Василия Шуйского вновь наступили черные дни: смута на Руси не только не поубавилась, но и выросла как на дрожжах. Воровали Украйна, центральные и западные уезды, Нижний Новгород, Пермь, Астрахань... Калужские победы Болотникова вновь подхлестнули чернь. Воровству нет конца и края. Из Путивля на Тулу идет Вор и Самозванец Илейка Муромец, идет с большой ратью. Воеводишка его, Андрюха Телятевский, под Веневом князю Хилкову нос расквасил. Прытко побил, собака!

Василий Шуйский мстительно выпятил блеклые губы. Получать зуботычины от князя Телятевского всего досадней. (С молодых лет лютая вражда.) Сколь помышлял с Телятевским разделаться, допрежь втихую, через третьи руки – когда троном владели Федор Иванович и Борис Годунов – но Телятевского убрать так и не удалось. Ныне же его и вовсе не достать, с ворами сошелся. Жаль, жаль выслал его из Москвы на воеводство в Чернигов. Жаль! Надо бы сразу прижучить да так, дабы головы боле не поднял. А ныне – поди ж ты! – царских воевод колотит. Хилков с Колтовским как очумелые из-под Венева прибежали. Нагнали воры страху! Да кабы только на них. У всей Москвы поджилки трясутся! А что как Ивашка Болотников выйдет из Калуги и вновь двинет на Престольную? А вкупе с ним – Илейка, Гришка Шаховской да Телятевский с войском.

Жуть берет царя Василия. Кажду ночь во сне мужики с дубинами да чертями видятся. Приказал поставить новый дворец. Заявил боярам: не хочу боле находиться в покоях, где еретик Гришка Отрепьев жил. Покои его нечисты, понеже Расстрига в них с дьяволом чародейничал.

Поставили новый дворец, освятили. Пришли по обычаю бояре, окольничий и дьяки с хлебом-солью и подарками, пожелали доброго житья и счастья. Василий Иваныч послал каждому кушанье на серебряном подносе и вина в золоченом кубке. Но новоселье было тусклым и безрадостным: страх гулял по Москве. «Злой еретик, антихрист и богоотступник Ивашка Болотников поднял на небеси деревянную гору и царевых ратников. То сатанинским наущением содеяно. Грядет и на Москву беда неминучая!» – вещали на крестцах и папертях блаженные во Христе.

Торговый люд заполонил дворцовую площадь, полез на Красное Крыльцо, ударил челом: повели, великий государь, за святым отцом Иовом в Старицкую обитель сходить. Пусть он явится на Москву и великомудрыми словами мир наставит. (Бывший патриарх Иов – доброхот Бориса Годунова – был низложен Самозванцем в 1605 году.)

Василий Иваныч снарядил в Старицу архиереев и «лучших» людей московских. Иов был стар, немощен и почти слеп, просил оставить его в покое, но его все же доставили в Москву. «Но его совет вместе со всеми другими советами ничему не мог помочь». Страх по-прежнему гулял по боярским, дворянским и купеческим хоромам. Вор неподалеку, того гляди навалится на Престольную и начнет рубить головы. Неуютно, жутко на Москве богатеям.

Андрей Телятевский после Веневской битвы пошел на Тулу, а Василий Масальский на Калугу. В семи верстах от крепости, у реки Вырки, пятнадцатитысячное войско Масальского столкнулось с царской ратью. В челе Большого полка был князь Иван Романов, Передового – Данила Мезецкий, Сторожевого – Михаила Нагой.

Василий Масальский оробел: полки были крупные, хо­рошо вооруженные. На прямую стычку не пошел, а велел окружить свой стан санями, связав «ко



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: