(По памяти за 15 лет, 1906-1921 гг.)
О "Двенадцати" написано много и будет написано еще больше. Одни видят в "Двенадцати" венец художественного достижения и все творчество Блока предыдущих периодов рассматривают как подход к этому достижению; для других "Двенадцать" -- стремительное падение в бездну низкого политиканства. О "Двенадцати" пишут и те, кто ничего, кроме "Двенадцати", из произведений Блока не читал; о Блоке, как поэте, судят люди, ничего, кроме отзывов о "Двенадцати", не читавшие.
Туман современности, еще не рассеявшийся, кутает эту поэму в непроницаемую броню; художественная ее ценность слабо излучается сквозь серую пелену, и только смутно давят душу очертания тяжеловесного целого. Опубликованная в недавнем времени заметка Блока о "Двенадцати", не разъясняя ничего, подтверждает только искренность его творческих замыслов -- искренность, в которой никто из знающих Блока не сомневался.
Если художественное произведение неясно, то никакие комментарии ничего к ним не прибавят. Ясность, однако, приличествует мысли, и поскольку в "Двенадцати" отразилось отношение Блока к современности, оно может быть освещено и проверено памятью об авторе как человеке. В представлении многих, Блок, по написании "Двенадцати", стал "большевиком"; приняв свершившееся, понес за него ответственность. Столь примитивное толкование устраняется даже тем немногим, что доступно в настоящее время обнародованию из личных о нем воспоминаний.
"...на память о страшном годе" -- написал Блок на моем экземпляре "Двенадцати", а весною этого года, перебирая вместе со мною возможные названия для своей книги, сказал уверенно: "Следующий сборник (после "Седого утра"), куда войдут "Двенадцать", и "Скифы", я назову "Черный день"".
Этого "страшного" и "черного" не обходил он молчанием в разговорах, не смягчая и не приукрашивая, а лишь пытался осмыслить и освятить. "Бубновый туз", по которому томят спины "двенадцати", принимал в этих разговорах очертания рельефные и законченные; роскошество программной фразеологии не заслоняло от него картины происходящего.
"В их социализм я не верю; социализм, конечно, невозможен; дело не в социализме, -- говорил он в середине 1918 года, -- да и они стали другими; пережив победу, они не те, что были раньше".
В чем же "дело"? Для Блока -- в безграничной ненависти к "старому миру", к тому положительному и покойному, что несли с собою барыня в каракуле и писатель-вития. Ради этой ненависти, ради новой бури, как последнюю надежду на обновление, принял он "страшное" и освятил его именем Христа.
Помню, в дни переворота в Киеве и кошмарного по обстановке убийства митрополита, когда я высказал свой ужас, А.А. с необычною для него страстностью в голосе почти воскликнул: "И хорошо, что убили... и если бы даже не его убили, было бы хорошо". Говорил это человек глубоко религиозный, вовсе не чуждый обрядности -- тот самый, что в минувшем году, по поводу не вполне почтительного моего эпитета, относящегося к лицу духовному, неодобрительно нахмурился, пояснив, что очень уважает русское духовенство.
"Относитесь безлично, -- говорил он в трудные дни, отзываясь на мои сетования обывательского свойства, -- я приучаю себя относиться безлично -- это мне иногда удается". И в тягостной обстановке материальной необеспеченности, неуверенности в завтрашнем -- в сегодняшнем дне, в водовороте низких страстей и фантастических слухов "из первоисточников" пребывал он бесстрастным и смотрел, поверх мутного потока современности, вдаль...
После "Скифов" и "Двенадцати" перестал А.А. писать стихи. Неоднократно пытался я говорить с ним об этом, но объяснения А.А. были сбивчивы и смутны. "Разреженная атмосфера... множество захватывающих и ответственных дел..." Одобрив как-то мое стихотворение, он тут же высказал удивление, что "можно, оказывается, и в наше время писать хорошие стихи". "Было бы не совсем добросовестно взваливать все на трудные времена, -- произнес он в конце 1920 года, -- мешает писать также и чрезмерная требовательность к себе". В самом начале 1921 года почувствовал он, по его словам, что "что-то началось в нем шевелиться, части остановившегося механизма приходят в движение"; раннею весною стал уверенно говорить о приближении иных, допускающих творческую деятельность, условий -- и тогда же заболел смертельно.
И. Савин
Александр Блок литературный силуэт
(к трехлетию со дня смерти) (1924)
Испепеляющие годы, весть безумья, принятая за весть надежды, привела Блока к "Двенадцати", поэме русского бунта.
Еще кипят споры вокруг этого загадочного Апокалипсиса, еще не разрешен вопрос:
-- Что есть "Двенадцать"? -- новый лавровый венок в славе Блока или конечный эшафот, обезглавивший его как поэта?
Сейчас же, по обнародовании поэмы, она стала евангелием революции. Те, кого она якобы воспевала, немедленно выдали автору аттестат на звание пролетарского певца; из противоположного лагеря на Блока посыпался град упреков, издевательств, брани. Безумного инока неведомого Бога, светящегося менестреля призрачной Королевы назвали красным поэтом.
А Блок не белый и не красный. Он, по образному выражению Зинаиды Гиппиус, -- "потерянное дитя", застуженное метелями жизни. Блок пел о скучных радостях земных и отравляющих горестях, пока пелось, пока горело небо над головой голубым огнем, пока верилось в конечную победу мечты, пока возможен был приход Незнакомки, Мадонны. Когда небо упало лавой раскаленных углей, когда мечта, дух человеческий, все, чем он жил, чем живут все, "взыскующие иного града", было приговорено к расстрелу, когда побежали по миру всепобеждающие вихри крови, -- Блок, не принимая этого пожара, хотел понять его, уловить ослепленным взором, хотел, не благословляя, высечь отражение его на камне искусства. И пал, раздавленный смерчем.
Внимательно вчитываясь в "Двенадцать", вы поймете, что в них нет особенной идейной основы, стержня, вокруг которого обычно вертятся образы, если литературному произведению хотят придать определенную политическую окраску. Да в таком стержне нет и надобности. "Двенадцать" -- не пролог революции и не эпилог ее, не заповедь бунта и не анафема ему, а резкая до крика картина той безумной поры, когда -- "пулей палили в Святую Русь".
Мне уже приходилось указывать на то, что очень скоро после красных аплодисментов раздалась красная ругань, к нашему стыду часто соединявшаяся с белой. Поэма показалась слишком мрачной, слишком резко вырисовывающей все черные стороны той тьмы, что и поныне царствует в нашей стране. Царям этой тьмы показалось слишком подозрительным, слишком белым, что поэму венчает -- "Иисус Христос в белом венчике из роз". Над свежей могилой Блока присяжные одопевцы мирового пролетариата -- Маяковский, Шершеневич, Вас. Каменский, Мариенгоф, Есенин, Крученых и прочие -- облили тело поэта такой площадной руганью за "контрреволюцию", что пришлось силой прекратить это кощунство.
Юрий Айхенвальд
Александр Блок
Но здесь уже политический мыслитель (или не-мыслитель) Блок помешал лирическому поэту Блоку, и его поэма "Двенадцать" глубоко не удовлетворяет. Хорошо воспроизводя стиль и ритм "товарищей" и их действа, вообще не чуждая, конечно, художественных достоинств, она все же не блещет ими сплошь, отталкивает местами своей, правда, намеренной грубостью, не бедна словесными шероховатостями, а главное, безо всякой внутренней связи, без органичности и необходимости, только внешне связывает свою фактическую фабулу с нашей революцией. Эта последняя к сюжету привлечена искусственно. В самом деле, разве то, что Петька, ревнуя к Ваньке, убил Катьку, - разве это не стоит совершенно особняком от социальной или хотя бы только политической революции? И разве революция - рама, в которую можно механически вставлять любую картину, не говоря уже о том, что и вообще рама с картиной не есть еще организм? Изображенное Блоком событие могло бы произойти во всякую другую эпоху, и столкновение Петьки с Ванькой из-за Катьки по своей психологической сути ни революционно, ни контрреволюционно и в ткань новейшей истории своей кровавой нити не вплетает. Правда, Петька, как и остальные его одиннадцать товарищей, - красногвардеец: вот эта дань недавней моде, этот, в эпоху создания поэмы, последний крик современности и позволил автору написать свое разбойное происшествие на фоне именно революции; так получилась политика. Сама по себе она у нашего поэта двойственна. С одной стороны, он как будто сокрушается, что у нас "свобода без креста"; он находит к лицу, или, лучше сказать, к спине своим двенадцати "бубновый туз"; он слышит на улице города, среди снежной вьюги, не покидающей Блока и здесь, слова женщин: "и у нас было собрание... вот в этом здании... обсудили... постановили... на время десять, на ночь - двадцать пять"; и много других штрихов заставляют думать, что писатель дал не столько поэму, сколько сатиру, - едкую сатиру на русскую революцию, на ее опошленные лозунги, на ее отношение к "буржуям", "попам", к "сознательным" и "бессознательным". С другой стороны, Блок серьезно, кажется, поступаясь художественностью, олицетворяет "старый мир" и говори! про него, будто он "стоит" позади "буржуя" "безмолвно как вопрос" (кстати: вопрос вовсе не безмолвен, - он.скорее, настойчив, шумлив, криклив, пока его не удовлетворят, пока на него не ответят), - да, так "старый мир" стоит, "как пес безродный, поджавши хвост" (кстати: "старый мир" меньше всего можно сравнить с "безродным" существом; он именно родовит, он стар, и как раз в том его сила, что за-ним - длинный ряд поколений, внушительная галерея предков). И самое название "Двенадцать", а не хотя бы "Тринадцать" (эта дюжина была бы здесь уместнее, чем обыкновенная) и не какое-нибудь другое число символически намекает, что поэт имеет в виду некий священный прецедент: хотя все двенадцать идут вдаль "без имени святого", у нас невольно, вернее - по воле автора, возникает воспоминание о двенадцати апостолах. И что такое сближение не является произвольной выходкой со стороны кощунствующего читателя, а предположено самим писателем, - это видно из неожиданного финала поэмы:
Так идут державным шагом -
Позади голодный пес,
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Исус Христос.
Этого уже за иронию никак нельзя принять. Помимо тона, заключительный аккорд поэмы, Христос с красным флагом, с кровавым флагом, должен еще и потому приниматься нами не как насмешка, а всерьез, что здесь слышатся давно знакомые и заветные лирические ноты Александра Блока - нежный жемчуг снега, снежная белая вьюга, дыхание небесной божественности среди земной метели. Двенадцать героев поэмы, собранные в одну грабительскую шайку, нарисованы, как темные и пьяные дикари, - что же общего между ними и двенадцатью из Евангелия? И пристало ли им быть крестоносцами (впрочем, они - без креста...) в борьбе за новый мир? Так не сумел Блок убедить своих читателей, что во главе двенадцати, предводителем красногвардейцев, оказывается Христос с красным флагом. Имя Христа произнесено всуе.