За время поездки в Санкт–Петербург и Москву я узнала многое из того, что не доходило до Пскова, где мы читали лишь те газеты, в которых публиковались официальные сведения. Война явно обещала затянуться надолго. Ни о какой легкой победе не могло быть и речи; предстояла жестокая битва. Крупные города захлестнула волна национализма, среди прочих слышались обвинения в прогерманских настроениях в адрес императрицы Александры и моей тети великой княгини Елизаветы. Распространялись нелепые по своей глупости слухи.
Кроме того, я узнала, что в оккупированной Галиции, несмотря на заверения в обратном, вводится русское правление. Польша, вдохновленная манифестом верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, который гарантировал им различные свободы, больше не верила в искренность намерений России.
И здесь, дома, энтузиазм, который охватил нас всех в начале войны, несмотря на определенные потери, потихоньку сходил на нет.
Друзья
Вернувшись в мой псковский госпиталь прямо перед Рождеством, я обнаружила среди новых пациентов архимандрита Михаила. Он был парализован, а теперь серьезно заболел в своем монастыре неподалеку от Пскова, и его приняли в моем госпитале по просьбе тети Эллы. Он и его бывший наставник отец Гавриил были ее старинными друзьями. Оба отошли отдел и жили в своем захудалом монастыре. Отец Гавриил был духовником моей тети.
Отца Михаила еще в молодости назначили деканом семинарии в крупном провинциальном городе. Во время беспорядков 1905 года один из учеников выстрелил ему в спину, повредив позвоночник, и с тех пор вся нижняя часть его тела до пояса была парализована. Он проводил все свое время в постели или, когда чувствовал себя лучше, в инвалидном кресле.
Когда мы с ним познакомились, ему еще не было сорока и он уже девять лет был инвалидом. Стрелявший обокрал этого образованного, умного человека, лишив его блестящей карьеры; но он переносил свое увечье с огромным терпением и с поразительным оптимизмом смотрел на жизнь. Этот уравновешенный, мягкий и жизнерадостный человек находил утешение в духовных интересах, однако никогда не навязывал свою точку зрения другим. Он был одним из немногих моих знакомых, в ком истинное величие духа не действовало угнетающе на окружающих.
У него было рожистое воспаление, и по правилам мы не могли его принять; но тетя употребила все свое влияние. Я изолировала его от остальных пациентов и поместила в просторной палате, примыкавшей к моей комнате.
Несколько дней он находился при смерти, потом медленно пошел на поправку. Я часто заходила к нему ради тети, но когда он начал выздоравливать, мы оба чувствовали себя неловко, и я ограничила свои посещения. С ранней юности, с той поры, когда дядя Сергей пригласил рыжеволосого священника обучать нас основам религии, у меня сохраняется инстинктивная неприязнь к духовенству. В моем представлении они были не люди, а какие то бесформенные создания, которые все время твердят одно и то же, и мысли у них всегда одинаковые. С ними нужно говорить на другом языке и по–другому вести себя, изображая почти нечеловеческую добродетельность. Священнослужитель, внушали мне, должен безоговорочно поддерживать власть, потому что она дана Богом. Это казалось мне фальшивым, а фальшь я презирала.
Но простота отца Михаила меня обезоружила. Вопреки моим ожиданиям он никогда не произносил высокопарных фраз, и вскоре я видела в нем уже не священника, а человека, причем весьма необычного. Он испытывал смущение оттого, что женщина проникла в его монашеский образ мысли, но постепенно неловкость пропала, и он стал проявлять интерес к нашим беседам.
Так началась дружба. Мои короткие посещения становились все продолжительнее. Мы говорили обо всем — от газетных статей до мелочей повседневной жизни. Наше общение заполнило вакуум в моей жизни. Прежде я, проработав целый день среди людей, вечера проводила в одиночестве за чтением книг, но теперь после ужина отправлялась в палату к отцу Михаилу.
К нам часто присоединялся лечащий врач отца Михаила доктор В. И. Тишин. Из всего огромного персонала госпиталя лишь два человека обладали ярко выраженной индивидуальностью и характером — старая медсестра Зандина и доктор Тишин. Он родился в Москве в семье староверов, бедной, но со строгими принципами. Несмотря на свое окружение, ему удалось поступить на медицинский факультет Московского университета. После окончания он продолжил свое образование в Швейцарии.
Тишин, будучи в то время сравнительно молодым, резко выделялся своим могучим интеллектом среди коллег по госпиталю. Он любил свою профессию и работал с энтузиазмом, постоянно пополняя свои знания. Еще до войны он освоил рентгенологию и обустроил в нашем госпитале великолепный рентгеновский кабинет, которым пользовались все псковские больницы.
Я сблизилась с доктором Тишиным благодаря своему стремлению проникнуть в суть вещей, и он всегда давал мне четкие и подробные объяснения. Я работала под его руководством не только в лаборатории, но и в рентгеновском кабинете, что необычайно расширило круг моих интересов и знаний.
На первый взгляд трудно представить более разных людей, чем отец Михаил, доктор Тишин и я. Один — монах, сын провинциального священника, человек высоких нравственных принципов и культуры, прошедший через тяжелые испытания и оторванный от жизни. Другой — умница, выросший в нищете, добившийся успеха в жизни только благодаря своим способностям и силе духа, честный, искренний человек, но неверующий, безразличный к идеям, которые отличаются от его собственных. А тут еще я, воспитанная самым традиционным образом, впитавшая в себя все предрассудки своей среды, которые до сих пор влияют на мое мировоззрение, неопытная и наивная, с незрелыми суждениями, однако стремящаяся найти путь в другие миры. Несмотря на все эти различия, между нами зародилась дружба, которая продолжалась два с половиной года, пока мы были вместе. Эта дружба оставила глубокий след в моей душе и повлияла на мою будущую жизнь. Когда нам пришлось разойтись в разные стороны, по всей вероятности навсегда, мне казалось, что я расстаюсь с очень дорогими и близкими людьми. Они дали мне то, что никто до них не давал — возможность развиваться, — и подготовили, каждый по–своему, к последующему ходу событий. Если бы не они, не знаю, как бы я сейчас жила.
Отец Михаил придавал внутренний смысл и красоту духовным верованиям и учениям, которые прежде были для меня пустым звуком. С детства вера окружающих меня людей казалась мне проявлением либо сентиментальности, либо любви к внешним обрядам, либо дисциплинарными мерами в частной и общественной жизни. Неискренность такой веры раздражала меня. Но в разговорах с отцом Михаилом я поняла, что православие — часть русской души, что оно тесно связано с психологией людей, что оно отличается широтой взглядов и наполнено простой и мудрой поэзией. Под его руководством я начала заново изучать православие и постигла его истинный смысл. Мы вместе читали работы основателей церкви, изучали правила церковных богослужений и Библию. Он оживил во мне веру. Отец Михаил сопровождал наши чтения объяснениями и историями из своей жизни; он описывал мне жизнь в монастырях и рассказывал о трогательных и любопытных традициях русского духовенства.
Тишин, с другой стороны, олицетворял собой мировоззрение, противоположное тому, в котором я воспитывалась. Я лишь подозревала о существовании других взглядов на жизнь, но не знала, в чем они заключались. Тишин не был ни революционером, ни «ниспровергателем устоев», как в России называли радикалов, однако настроен был радикально, хотя не состоял ни в одной партии. В молодости он никогда не участвовал в студенческих восстаниях, столь часто вспыхивавших в те дни. Благодаря воспитанию в семье староверов он сохранил определенное уважение как к религиозным, так и социальным принципам, в которые сам не верил.
Я была для него принципом, в который он не верил, но уважал; он был вежлив и предупредителен по отношению ко мне. Он осторожно старался расширить мое восприятие жизни и постепенно избавлял меня от предубежденности.
Он великолепно аргументировал свою точку зрения, умел логически доказать свою правоту, и временами, не зная, как ему ответить, я злилась. Я была политически и социально неграмотна, поэтому не могла вступать в такие дискуссии; таким образом, в основном говорили отец Михаил и доктор Тишин, а я сидела молча, внимательно слушая, пытаясь выработать определенное мнение. Но вначале я не могла сделать даже этого — настолько далека я была от народа и от тех вопросов, которые волновали всю Россию.
Отец Михаил и доктор Тишин часто спорили, но именно их разногласия мне помогали. Правда, в одном вопросе они были единодушны — в отношении меня. Ни тот, ни другой не могли понять моей болезненной скромности, моего желания держаться в тени и неумения распорядиться своей властью. Отец Михаил, который приветствовал смирение в церковной жизни, считал, что в мирских делах оно ни к чему, а мне — в особенности, ведь мое положение требовало от меня определенной ответственности и власти.
Тишин прекрасно знал, что дисциплина в нашем госпитале никуда не годится благодаря мягкотелости главного врача. Он слышал также о неорганизованности военных госпиталей города. Он считал — и отец Михаил его поддерживал, — что я должна отстаивать свои права и взять организационную сторону управления госпиталем в свои руки. Я не могла им объяснить, что с раннего детства любое проявление воли во мне подавляли, и даже сейчас всякая инициатива с моей стороны вызывала осуждение кругов, от которых я зависела.
Мои наставники утверждали, что моя душевная беспомощность неспособна меня защитить, особенно в эти дни, когда Россия погрязла в посредственности и узколобости. Они полагали, что моя неподготовленность к жизни и неумение постоять за себя прежде всего представляют опасность для меня самой.
Процесс моего перевоспитания был медленным и болезненным. Примерно в то время между сестрами разгорелся конфликт такой силы, что Зандина уже не могла с ним справиться, и мне пришлось разбираться самой. Я должна была провести расследование и опросить всех сестер по отдельности. Я, как могла, оттягивала этот момент, пока однажды ко мне не зашел Тишин и довел меня до слез, пристыдив за малодушие. Я разрешила конфликт, сама не знаю как, и когда все закончилось, снова расплакалась, на этот раз от облегчения.
В другой раз мне волей–неволей пришлось вмешаться в ссору двух сестер, которая произошла в перевязочной в моем присутствии. Под строгим взглядом Тишина я отвела сестер в свою комнату, но, не успев сказать ни слова, разрыдалась. Мои слезы подействовали лучше, чем нагоняй. Сестры бросились ко мне, стали целовать мне руки и тотчас же помирились!
Однако я постепенно обретала уверенность и вскоре начала брать власть в свои руки.
Главный врач распустил своих подчиненных до крайности. Во время празднования Пасхи в 1915 году меня поразила роскошь нашего стола — роскошь, отнюдь не соответствовавшая условиям нашего времени. Я вызвала управляющего и выяснила, что в нашем госпитале не существует такого понятия, как учет текущих расходов. Сам завхоз такого учета не ведет и лишь направляет заявки в Красный Крест, когда возникает необходимость. По всей вероятности, он ничего не нарушал; Красный Крест не проверял счета, не требовал отчета о расходах и всегда выдавал деньги по первому требованию. Но я пришла в ужас, когда узнала, какая сумма ежемесячно расходуется на содержание госпиталя.
В Швеции — хотя там, как и везде, я не прикасалась к деньгам — я узнала, что люди заранее составляют бюджет и живут по нему. И, несмотря на отсутствие опыта в ведении домашнего хозяйства и в деловых вопросах, я решила разобраться в финансовых делах госпиталя.
Я забрала все бухгалтерские книги и с помощью отца Михаила начала проверку. Мы потратили несколько недель, складывая небольшие счета в огромные суммы, внимательно изучая расписки и заявки. При встрече со мной главный врач нервно дергал себя за усы, не осмеливаясь спросить, как продвигается эта работа; управляющий смотрел на меня круглыми испуганными глазами. Но я не обращала внимания на их смущение и не беспокоилась, догадываются они о том, что я их подозреваю, или нет. Счета находились в беспорядке и были составлены с небрежностью, граничащей с бесчестностью, а возможно, и в самом деле прикрывали незаконное расходование средств.
Никакой системы не существовало. Припасы покупали по любой цене, расходовали бесконтрольно и никогда не проверяли. Разобравшись со старыми грехами, я установила новые правила и за короткое время добилась великолепных результатов. С самого начала я столкнулась с сопротивлением; мне стоило больших трудов истребить укоренившуюся повсюду беспечность. Пришлось изучить цены в еженедельном бюллетене, который выпускал местный интендантский совет, и в соответствии с этими ценами составлять меню. Мне также приходилось находиться на кухне во время доставки продовольствия. Но наши расходы значительно снизились, и, хотя мы больше не ели дичь и деликатесы, все равно хорошо питались.
Но я осталась не вполне довольна этими результатами. У меня зародилось подозрение, что подобные злоупотребления могут быть обнаружены и в других военных организациях, находящихся под покровительством Красного Креста. Я написала мадемуазель Элен, моей бывшей гувернантке, которая занимала высокое положение в штабе Красного Креста, и, не сомневаясь, что она по достоинству оценит мое усердие, попросила сообщить мне сведения по этому вопросу. Я подробно описала состояние нашей бухгалтерии, мои усилия по приведению ее в порядок и результаты моих трудов. Я подчеркнула, что подобных беспорядков можно избежать, если принять перечисленные мной меры и установить жесткий контроль.
Я была неопытна и не понимала, что сражаюсь с ветряными мельницами. Мадемуазель Элен усмотрела в моих словах излишнее рвение и, напуганная новым поворотом моей деятельности, тотчас приехала в Псков. Она без всякого интереса выслушала рассказ о моих достижениях. Я с немалым удивлением обнаружила, что сама она мало смыслит в вопросах практической организации. Ей были непонятны мои планы по установлению более строгого контроля и проведению периодических проверок счетов. Она заявила, что этим занимается какое то ведомство, о котором она ничего не знает.
Однако она уделила большое внимание длине платьев наших медсестер, потребовала, чтобы они не завивали волосы, носили плотные чулки и головные уборы, соответствующие стандартам Красного Креста. Эти стандарты, говорила она, равно как и определенные процедуры по закупке продовольствия и ведению счетов, в некотором смысле узаконены временем; и я не должна выискивать недостатки или предлагать нововведения.
После нашего разговора я ясно поняла, как далеко продвинулась вперед и какая глубокая пропасть пролегла между мной и моим окружением.
Равнодушие бывшей гувернантки к моим практическим предложениям приободрило главного врача и управляющего. Она была председателем попечительского комитета школы медсестер, которую закончили все сестры, в том числе и я, и, следовательно, нашим непосредственным начальником. Служащие, которые тряслись от страха перед ее приездом, вскоре поняли, что им нечего бояться; инспекция оказалась поверхностной. Ее визит меня разочаровал. Помимо всего прочего, он подорвал мой авторитет, который я с таким трудом приобретала. Но я не отказалась от своей идеи контролирования и проверки счетов и старалась воплотить ее в жизнь, но в конечном счете пришла к заключению, что реформы никому не нужны, и перестала этим заниматься. Теперь у меня появилось много свободного времени, и я занялась менее серьезными делами.
Время от времени я общалась с учениками церковноприходской школы, в здании которой размещался наш госпиталь. Я также общалась с бородатыми священниками из школьного совета директоров и с директрисой, которая олицетворяла все традиции этой школы для дочерей духовенства. Мои отношения со взрослыми были далеки от дружеских — они совсем испортились, когда мы были вынуждены занять все здание школы целиком.
Но общение с девочками доставляло мне огромное удовольствие. Для них наш госпиталь служил предметом постоянного интереса и источником развлечений. На переменах вся школа собиралась на площадке второго этажа перед церковью, и с перил гроздьями свешивались девичьи головки, наблюдая за каждым нашим шагом. Любое проявление внимания с моей стороны вызывало у них бурный восторг. Мне хотелось познакомиться с ними поближе, и я иногда выходила к ним во двор во время перемены.
Они принадлежали к сословию с любопытными традициями и обычаями. С древности русское духовенство образовывало обособленную касту со своим особым образом жизни. Дочери священников учились в церковно–приходских школах для девочек. Сыновей отправляли в духовные семинарии, некоторые из них впоследствии продолжали учебу в духовных академиях. После академии они иногда становились монахами и находили свое место среди черного духовенства или же посвящали себя педагогике. Однако чаще всего выпускники семинарий и академий принимали духовный сан и перед посвящением должны были жениться. Приходы, особенно деревенские, переходили от отца к сыну; если в семье не было сыновей, священник сам выбирал себе преемника и выдавал за него одну из своих дочерей.
Выпускники семинарий, как правило, женились на ученицах церковно–приходских школ и специально приходили в школу, чтобы выбрать себе невесту; это было проще, чем ездить по деревням в поисках подходящей пары. Возможно, для этого существовала и более серьезная причина: разные интересы, фундаментальное различие учебной программы в мирских и духовных школах изменяли психологию этих детей; их мысли и поступки коренным образом отличались от мыслей и поступков мирских детей.
За несколько лет до войны под влиянием прогрессивных идей духовное сословие русского общество претерпело некоторые изменения. Дети священников стали выбирать другие профессии; но лишь немногие миряне становились священниками.
Насколько я могла судить, образование, которое получали девочки в церковно–приходской школе, не соответствовало условиям жизни, в которых они выросли и к которым должны были вернуться. Это была школа–интернат, и в большинстве случаев родители были настолько бедны, что могли забирать своих дочерей домой только на летние каникулы. Таким образом, девочки проводили в школе девять месяцев из двенадцати.
В школе существовала строжайшая дисциплина; ученицы много часов проводили в церкви и соблюдали все посты. Изучали они главным образом религию. Никто не прививал им практических навыков. Они умели вышивать, играть на фортепьяно, петь в хоре — и все. Спорт, разумеется, был под запретом. Они носили платья из плотной материи с широкими поясами. Почти все они были бледными, голодными и болезненными. Они возвращались домой к своим прозябающим в нищете семьям, не имея ни здоровья, которое могло бы вдохнуть новую жизнь в это хилое сословие, ни полезных знаний, которые могли бы преобразить деревенскую жизнь.
Поначалу девочки очень смущались в моем присутствии, но быстро привыкли ко мне и охотно отвечали на вопросы. Особенно я подружилась с выпускным классом, который оканчивал школу весной 1915 года. По просьбе девочек я помогала им готовиться к экзаменам, а потом была приглашена на выпускной ужин. В перерывах между занятиями я гуляла с девочками в саду; и одна из них, сидя верхом на стене, развлекала нас частушками под аккомпанемент балалайки. Эта комичная фигура на стене в коричневом платье с белой накидкой, балалайка и особенно слова частушек настолько контрастировали с епископом, строгой чопорной директрисой и серьезной набожной атмосферой экзаменов, что мы с девочками хохотали до слез.
На следующий день мы сердечно попрощались, и многие девочки еще долго писали мне из своих заброшенных деревень.
Когда у меня появлялось свободное время, я навещала отца в Царском Селе. Зимой 1915—16 годов наши войска терпели одну неудачу за другой из за, как говорили, нехватки боеприпасов. У нас прибавилось работы; я очень устала, и мне требовался отдых.
Дом, который мой отец со своей женой строили с такой любовью и в котором собирались провести остаток дней, был теперь полностью готов. Оставались какие то мелочи, но их должны были доделать после войны. Привезенные из Парижа коллекции находились на своих местах, в застекленных шкафчиках стоял дорогой фарфор, китайские безделушки из камня, старинное серебро, сверкающий хрусталь. На стенах висели картины и портреты, комнаты были обставлены великолепной старинной мебелью. Отец со своей женой с любовью собирали эти коллекции, и каждый предмет навевал им приятные воспоминания.
Отец мало изменился за эти годы. В пятьдесят пять лет у него была фигура юноши, и он по–прежнему мог рассмешить меня до слез своими историями и анекдотами. Он перенес в Царское Село все свои привычки, которые я так хорошо знала и любила; его гардеробная была пропитана запахом одеколона, которым он пользовался всю жизнь, и его одежда, как и раньше, была разложена на свободной кровати.
Как и в прежние времена, мы выходили на прогулку в одиннадцать часов утра, как и в прежние времена, он дремал между обедом и полдником; а после ужина, как и раньше, мы собирались в его кабинете, и он читал нам вслух. Несмотря на то, что моя жизнь теперь была заполнена совсем другими интересами и сама я неуловимо изменилась, я всегда с радостью окуналась в эту родную домашнюю атмосферу. В то время мне казалось, что после напряженной работы в госпитале я могу обрести покой лишь в обществе отца в его доме.
Смерть
Ранней зимой 1916 года наш сектор фронта активизировался, и госпиталь заполнили раненые. Псковский железнодорожный вокзал, как большинство провинциальных русских вокзалов, находился вдалеке от города; от госпиталя до вокзала было больше трех километров, и транспортировка раненых превратилась в серьезную проблему. Я сообщила в Санкт–Петербург о недостаточности средств перевозки, а в качестве временной меры собрала старших учеников со всех школ Пскова, которые были в состоянии нести носилки.
С толпой юных носильщиков я отправлялась на товарную станцию, расположенную в чистом поле за окраиной города, и руководила разгрузкой. Тех, у кого были легкие ранения, я отправляла в город пешком в сопровождении медсестер. Остальных мы выгружали из вагонов и перекладывали на носилки. Растянувшись длинной цепочкой, носильщики медленно брели по дороге, увязая в глубоком снегу. Иногда нам приходилось совершать два похода за день; в один из таких дней стоял сильный мороз, и я отморозила ноги. Несмотря на это я продолжала работать, пока нам наконец не пригнали машины.
Отмороженные ноги меня беспокоили, но мне было некогда думать о них. У нас не было ни одной свободной минуты — целый день на ногах в душной перевязочной, операционной или в палатах. Крики и стоны, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, окровавленные бинты — все это на время стало нашей привычной обстановкой. Ноги отекали, руки стали красными от постоянного полоскания в воде и дезинфекции; но, несмотря ни на что, все мы работали без устали, сосредоточенно и с энтузиазмом.
Однажды Дмитрий оказался проездом в городе по пути на фронт и зашел ко мне в госпиталь, не предупредив заранее. Я была в операционной, когда мне сказали о его приезде. Я вымыла руки, но не посмотрела в зеркало, и выбежала в холл, где он меня ждал. Он всегда с некоторым недоверием относился к моей работе в качестве медсестры, но на этот раз он смотрел на меня с благоговением.
— Что ты делала? — не поздоровавшись, спросил он. — Убила кого нибудь?
Мое лицо и платье были забрызганы кровью. С тех пор Дмитрий был убежден, что я нашла свое призвание.
Поначалу я с трудом переносила вид страдающих людей и уставала от их мучений больше, чем от самой работы. Особенно меня угнетали ночные обходы по палатам. В огромных помещениях царил полумрак, горела лишь одна лампа на столике дежурной медсестры. Тишину нарушало лишь тяжелое дыхание некоторых пациентов, и иногда из темноты раздавался чей то приглушенный стон. Кто то храпел, кто то разговаривал во сне или тяжело вздыхал. Мне всегда казалось, что с наступлением темноты страдания обретают форму и живут своей собственной жизнью, дожидаясь лишь удобного момента, чтобы напасть на свою жертву и сломить ее, когда она меньше всего этого ожидает. Иногда меня посещало безумное желание сразиться с этими призраками или предупредить пациентов о грозящей опасности.
Чаще всего люди умирали в промежутке от трех до пяти часов утра, и хотя я жила, так сказать, бок о бок с ангелом смерти, я так и не смогла привыкнуть к его победам. Наши солдаты умирали с полным спокойствием, но меня это не утешало, а пугало. Их духовное смирение было всепоглощающим; они покорно принимали смерть; но их тела сохраняли волю к жизни и боролись до самого конца.
Многие наши пациенты были молодыми, сильными и здоровыми на вид, их не истощила длительная болезнь, поэтому мне было особенно мучительно видеть их последнюю схватку со смертью.
Я с ужасом наблюдала, как жизнь сражается со смертью, ожидая последнего вздоха, и с испугом смотрела на внезапно ставшее неподвижным и безжизненным тело.
Некоторые, чувствуя приближение конца, разговаривали со мной, выражая последние желания, передавая послания своим близким. Я очень боялась этих разговоров, однако никогда не пыталась от них уклониться.
Две смерти врезались мне в память. Однажды к нам привезли солдата с тяжелыми ранами и переломом черепа. Он не говорил, и мы не могли определить почему — из за перелома черепа или по какой то другой причине. При нем не было документов, а писать он не умел, поэтому мы не смогли узнать, кто он и откуда. У него не было никаких шансов поправиться, однако он прожил несколько дней. Большую часть времени он лежал в забытьи, и в те редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, его темные, глубоко посаженные глаза молча блуждали по палате. Он ничего не бормотал, не стонал, и губы его не шевелились; он только смотрел на нас, и все его невысказанные желания сконцентрировались в его глазах.
Я часто подходила к его кровати и каждое утро перевязывала страшные раны. Казалось, он узнает меня. За несколько минут до его смерти я стояла около него, глядя на его маленькое загорелое жалкое личико. Он медленно открыл глаза и повернул голову ко мне. Он явно пришел в сознание и узнал меня. Долго и внимательно смотрел на меня, потом его лицо осветилось едва заметной робкой улыбкой. Я наклонилась к нему. Из его глаз, по–прежнему устремленных на меня, выкатились две слезинки и медленно сползли по щекам. Он чуть слышно вздохнул и умер.
Еще одну смерть я никогда не забуду — смерть ребенка, дочь молодого священника, который отпевал покойников в нашем госпитале. Он недавно овдовел; а поскольку священники должны были жениться до посвящения в сан и не могли вступать в повторный брак, вместе с женой он потерял все шансы на семейную жизнь.
Единственным утешением для него стала маленькая дочка лет четырех или пяти. Он был очень беден, никто ему не помогал, но девочка всегда выглядела чистой и опрятной. Иногда он по моей просьбе приводил девочку в госпиталь, и я угощала ее яблоками, а при случае дарила новое платье.
И вдруг ребенок заболел. Ее осмотрел доктор Тишин и поставил диагноз — менингит. Когда через несколько дней улучшение не наступило, я договорилась, чтобы ее положили в госпиталь в отдельную комнату.
Она надолго впадала в забытье, дышала с трудом; лишь по рефлекторным движениям рук и подрагиванию маленьких пальчиков можно было понять, что она все еще жива. Отец часто навещал девочку и часами стоял у ее кровати. Его присутствие, казалось, успокаивало ее, даже когда она была без сознания.
Прошло две недели. Ближе к вечеру я сидела с отцом Михаилом и доктором Тишиным. Старуха Зандина пришла за Тишиным.
— Наша Танюша умирает, Виктор Иванович. Я послала санитара за ее отцом.
Мы с Тишиным поспешили в комнату девочки. Она скорчилась на кровати, откинув голову назад; из горла вырывалось хриплое дыхание. Мы ничего не могли сделать. Когда прибежал ее отец, девочка уже умерла.
Войдя в комнату, он окинул нас испуганным вопрошающим взглядом и по нашему молчанию понял, что произошло. Он приблизился к кровати, опустился на колени и застыл, положив голову на маленькую белую ручку. Такой простой, даже обыденный жест, но в этой молчаливой фигуре, стоявшей на коленях у кровати, было столько безутешного горя и страданий.
Тело положили в гроб. Два дня спустя отец отслужил над ней панихиду. Было видно, что вместе с ней он похоронил все, что связывало его с жизнью. Через несколько недель он уехал из Пскова, и мы узнали, что он ушел в монастырь.
Прошла зима, приближалась Пасха — большой светлый русский праздник. Ожидание праздника нарушило однообразие жизни нашего госпиталя. Мы начали готовиться к нему за неделю. Замешивали тесто, жарили молочных поросят, красили яйца. Под руководством Зандиной вычистили все палаты и вымыли окна до блеска.
Шла Страстная неделя, и мы ходили в церковь на службу, торжественную и печальную, наполненную поэтическим и трогательным смыслом.
Отец Михаил теперь почти весь день проводил в церкви, сидя в своем инвалидном кресле, руководил службой, присматривал за хором; накануне Пасхи он подсказывал, как правильно украсить церковь. Ученицы церковно–при–ходской школы, с которыми в обычное время мы редко встречались, пели в хоре и помогали нам украшать церковь. Как только выдавалась свободная минутка, мы, сестры, заглядывали в церковь и на кухню. Повсюду царило радостное оживление.