Время шло. Солнце, которое нещадно жгло нас с самого утра, теперь замерло над нашими головами. Во рту у нас пересохло, руки и ноги налились тяжестью. На поле перед зданием ничего не менялось; сновали туда–сюда серые формы, то и дело хлопала дверь барака. Наш охранник с важным видом достал короткую, с отвратительным запахом сигару, несколько раз жадно затянулся, потом загасил и аккуратно положил в карман. Но через несколько минут достал ее снова, и все повторилось сначала.
Стояла непривычная тишина. Трудно было поверить во все это спокойствие; казалось, сейчас раздастся грохот снарядов или пулеметная очередь.
Так прошло еще несколько часов. Время от времени наш солдат по моей настоятельной просьбе заходил в домик, чтобы узнать, примет ли нас командующий, — оставлял он нас неохотно, словно боялся, что мы убежим, и возвращался ни с чем.
Иногда мы с мужем вставали и прогуливались по дорожке. Время тянулось бесконечно. Даже солнце устало и медленно покатилось к горизонту. Мы не верили, что командующий нас примет. Но когда мы потеряли уже всякую надежду, солдат подал нам знак следовать за ним. Мы решили, что муж пойдет к нему один. Командующий, как нам сказали, говорил по–русски. Солдату проще договориться с солдатом, присутствие женщины им будет только мешать. Я должна была вступить в переговоры только в крайнем случае.
Муж вошел в барак. Я осталась с нашим сопровождающим. Через некоторое время муж вернулся. Необходимо мое присутствие, сообщил он; командующий отказывается пропустить нас через границу без визы украинского комиссара.
Я вошла вслед за мужем к командующему. Мы очутились в пустой душной комнате, где пахло краской и деревом. За столом сидели двое или трое офицеров с усталыми лицами. Один из них встал и подошел к нам. Я сразу поняла, что нам не удастся переубедить этого человека. Он смотрел на нас с холодной надменностью. Я обратилась к нему по–русски и все таки попыталась разжалобить его. Он равнодушно выслушал меня и повторил то, что уже говорил мужу. Он ничего не может сделать без украинского комиссара. Другого ответа не будет.
Мы ушли. Мной овладела безысходная тоска. Мы оказались в тупике.
Мы побрели в сторону границы. У нас не было выхода — придется возвращаться в Оршу, к большевикам. Я едва держалась на ногах. Нам не на что было теперь надеяться, но мне было все равно: я слишком устала.
Солнце садилось. Я опиралась на руку мужа и спотыкалась почти на каждом шагу.
До германской заставы мы добрались уже в сумерках. Вдруг из темноты возникла знакомая фигура — это был немецкий офицер, наш спаситель. Он сразу понял, что мы потерпели неудачу.
— Зря вы меня не послушали, — рассмеялся он. — Вам повезло, что я снова на дежурстве. Подождите здесь, кажется, украинский комиссар еще не ушел. На этот раз вы не откажетесь поговорить с ним? — он повернулся ко мне. — Но вы же едва стоите, — воскликнул он. — Вы, наверное, давно не ели. Пойдемте в караульное помещение; там найдется еда для вас.
Он взял меня под руку, и я покачнулась; голова кружилась, в глазах потемнело.
— Дайте мне воды, — смогла лишь произнести я.
Я не помню, как добралась до домика. Я сидела на скамейка под деревянным карнизом и, будто во сне, услышала, как кто то открывает бутылку с газированной водой. Мне протянули стакан, наполненный искрящейся жидкостью. Я взяла его и жадно осушила, потом с такой же жадностью съела плитку шоколада. Скоро ко мне вернулись силы, и после того, как муж в свою очередь утолил голод, мы отправились к комиссару, который только что приехал.
Еще одно чудо. Он оказался племянником наших хороших знакомых. Мы могли рассказать ему все, и как по волшебству ситуация изменилась. Комиссар выдал мужу пропуск и визу для несчастного Алека, который целый день просидел с вещами на большевистской границе. Он снарядил с мужем двух солдат, чтобы они донесли чемоданы. Я осталась на крыльце маленького домика, и комиссар с нашим спасителем пытались отвлечь меня от тревожных мыслей, пока муж находился на территории большевиков.
Вскоре муж благополучно вернулся вместе с Алеком. Солдаты несли веши. Должно быть, большевики забыли о нашем утреннем обещании и, похоже, не узнали моего мужа. Им было достаточно пропуска и украинской визы. Даже таможенный досмотр прошел довольно легко; мужу удалось всунуть в руку несчастных чиновников несколько керенок — бумажные деньги мелкого достоинства, выпущенные Керенским, — и их пропустили после поверхностной проверки.
Теперь, когда мы оказались в безопасности, нам нужно было решить, куда идти. Поезд до Киева отправлялся только на следующий день. Украинский комиссар предложил нам переночевать в его вагоне, который стоял на боковой ветке. Он проводил нас туда и распорядился, чтобы нам принесли обед из немецкой офицерской столовой. В жизни не ела ничего более вкусного, чем жидкий гороховый суп, плескавшийся на дне тех эмалированных мисок.
Мы сидели напротив друг друга на порванных бархатных сиденьях и хохотали, хохотали. С наших плеч свалился тяжелейший груз. Жизнь казалась прекрасной, как после смертельной болезни. Мы так радовались тому, что мы вместе, словно не виделись целую вечность. Так закончилось 4 августа, день моего ангела.
В радостном возбуждении мы засиделись допоздна, и когда, наконец, погасили свет, спать мы не смогли, но уже по другой причине. Большевики проявили к нам милосердие, но населявшие вагон насекомые не знали жалости. На следующий день на моем теле не было живого места.
Утром нас навестил комиссар. Он был сильно взволнован известиями, поступавшими с другой стороны. В ту ночь матросы, приехавшие на одном поезде с нами, совершили обход по гостинице и комнатам, которые сдавали приезжим. Многих из тех, чьи документы были в порядке, задержали в Орше на неопределенный срок до получения дополнительной информации, а тех, у кого не было документов, арестовали и поместили в местную тюрьму. Потом мы слышали, что некоторых арестованных отправили в те города, откуда они приехали, а других перевели в тюрьму. Мы успели вовремя. После нашего побега перейти границу стало почти невозможно.
На следующий день, ожидая прибытия поезда, мы оставались в комиссарском вагоне. Он попросил нас не выходить: боялся, что могут возникнуть неприятности, если о моем присутствии станет известно. Мы, разумеется, послушались его, но так и не узнали, каких неприятностей он опасался — со стороны большевиков или со стороны немцев.
Вечером мы сели в поезд, который довез нас до Жлобина; там мы должны были пересесть на другой поезд, идущий до Киева. Поезд состоял из вагонов только третьего и четвертого класса. Ехали там в основном простые люди. С большим трудом мы нашли места, если это можно так назвать, в вагоне четвертого класса. (Раньше такие вагоны использовались, по–моему, только для перевозки заключенных.) От одной двери до другой вдоль окон шел длинный коридор, а с другой стороны напротив друг друга располагались лавки с деревянными спинками. Над ними в два ряда висели полки. На одну из таких полок, ближайшую к нам, мы поставили свои вещи и не спускали с них глаз. На полке можно было только лежать — она почти вплотную прижималась к верхней. Вагон был переполнен; передвигаться по нему было невозможно. Мы втроем легли, расстелив пальто на голых досках. В вагоне была кромешная тьма. Мне удалось достать из чемодана свечу, которую я взяла с собой на всякий случай, и я зажгла ее, вставив в крышку соседней корзины.
Стало гораздо лучше. Поезд тронулся. В вагоне было тесно; пахло человеческим телом и слышался гул разговоров. Кто то громко спорил, а потом началась драка. Но у нас, по крайней мере, был свет.
Постепенно голоса стихли. Я покрутилась на своей жесткой кровати и в конце концов задремала. Внезапно я проснулась от страшного толчка, меня бросило на перегородку, и я ударилась головой. Послышался скрежет тормозов, треск дерева. Поезд остановился.
Очевидно, один из вагонов врезался в наш, но определить степень разрушения было невозможно.
На несколько мгновений наступила мертвая тишина, а потом в вагоне началась паника. Люди с криками бросились к выходу, толкая друг друга. Внезапно на полке над нами разбилась бутылка. Струйка прозрачной жидкости потекла между моей головой и свечой.
— Бензин! — крикнул муж.
Нельзя было терять ни минуты; я протянула руку и ладонью загасила свечу. В темноте паника усилилась.
Мы оставались на своей полке. Спускаться вниз было бессмысленно. За грязными окнами вагона мелькали огни фонарей. Только когда вагон опустел, мы спустились с полки и, выбравшись из вагона, спрыгнули на насыпь.
Наш вагон в самом деле врезался в следующий, и вся его задняя часть была разбита. Мы прошли вдоль поезда к паровозу, от которого отсоединились вагоны. Никто не мог объяснить, что произошло.
Все суетились и кричали. Наконец нам сказали, что придется перейти в другой вагон. Вытащив свои вещи, мы попытались найти свободные места, но тщетно. Поезд с самого начала был переполнен, а теперь предстояло втиснуть пассажиров двух разбитых вагонов. Пока мы ходили вдоль поезда, я заметила, что один вагон, который выглядел чище остальных, предназначен для немецких офицеров; на нем висело объявление на двух языках. Убедившись, что иначе мы не сядем в поезд, мы решили пробраться туда, надеясь, что нас не выгонят.
Я пошла вперед. Встав на подножку, я открыла дверь вагона и очутилась в большом купе. Прямо передо мной стоял стол; за ним — длинная деревянная лавка. На лавке сидели несколько немецких офицеров в расстегнутых шинелях. Они пили, разговаривали и громко смеялись. Судя по красным лицам, они были пьяны.
Я попятилась, но было поздно: они увидели меня и приветствовали взрывом хохота и довольно откровенными комплиментами.
Смутившись, я с трудом объяснила, что со мной муж, и мы не можем найти места; наш вагон разрушен. Они были несколько разочарованы, однако впустили нас в одно из купе и, больше не обращая на нас внимания, пировали до утра. Наше новое пристанище показалось нам дворцом по сравнению с полкой четвертого класса.
На следующий день ближе к вечеру мы прибыли в Жлобин. Нас поразил внешний вид вокзала; там почти ничего не изменилось, даже обслуживание осталось прежним. Все вели себя учтиво, были аккуратно одеты; и люди, и вещи находились на своих местах. Здесь мы впервые почти за целый год поели настоящей еды. В ресторане гостиницы стоял стол с закусками, уставленный всевозможными яствами. На тарелках лежало по несколько кусков черного и белого хлеба, а в обжигающе горячем супе плавали большие куски мяса. От одного запаха текли слюнки. Я не знаю, как мы не умерли в тот день от обжорства.
Пока муж ходил за билетами на поезд, мы с Алеком за несколько минут разделались с целым молочным поросенком. Это была всего лишь закуска; когда муж вернулся, мы сели за стол и заказали обед, которым можно было бы досыта накормить десять человек.
Трудно выразить словами, что мы чувствовали в тот день! Мы были живы и вне опасности. Только тот, кто пережил подобный момент, может понять, что это такое — наслаждаться жизнью.
Поздно вечером мы сели в поезд, идущий в Киев. Нашим восторгам не было конца. Мы ехали в настоящем спальном вагоне первого класса, где первый раз за все эти дни смогли, наконец, раздеться и умыться. А как приятно было потом вытянуться на мягкой кушетке, на хрустящих белоснежных простынях.
В Киев мы приехали на следующий день. Все гостиницы города были заняты, но нас теперь это не волновало. Мы не сомневались, что найдем какое нибудь жилье.
И не ошиблись. Муж встретил на улице старую знакомую, которая пригласила нас к себе. В тот день я тоже всем восторгалась, как слепой, который неожиданно увидел свет. Все казалось новым и замечательным — парикмахерская, где мне помыли и завили волосы, дивная кондитерская, где я, как школьница, съела двенадцать пирожных сразу. Господи, какой чудесный был день!
Мы с вещами отправились в дом нашей знакомой. На следующий день, услышав, что есть возможность отправить посылку в Петроград, я купила мешок белой муки для отца. Потом я узнала, что отец его получил.
Началась нереальная, походная жизнь, в которой не было ни стабильности, ни настоящего мира. Немцы спасли Киев, но в то же время завоевали его. Украинское правительство издавало указы, принимало решения, однако все понимали, что само его существование зависит от немцев, которые использовали его в качестве посредника между жителями города и собой.
Немцы вели себя как завоеватели, но без них страна вновь оказалась бы во власти большевиков. Беженцы с севера России и местные представители высшего сословия, испытавшие на себе ужасы большевистского режима, теперь отдыхали душой и телом: здесь была еда, веселье, безопасность; но все же не верилось, что это надолго. В воздухе повисло нервное напряжение. По городу ходили самые невероятные слухи. К примеру, мне вдруг со всех сторон стали говорить, что мой брат в Киеве. Все его где то видели. Мне даже называли имена людей, которые с ним встречались. Сначала я смеялась, но слухи звучали настолько убедительно, что в моем сердце зародилась надежда. Я много месяцев не получала никаких известий от Дмитрия; в такое время все было возможно. Даже самое невероятное.
Я стала наводить справки, меня отсылали от одного сведущего человека к другому и в конце концов пообещали организовать встречу с Дмитрием; но в последний момент все провалилось, как и следовало ожидать. Очевидно, какой то авантюрист воспользовался именем брата.
Гостеприимный дом, в котором мы остановились, был наводнен людьми. По ночам все комнаты были заняты, и гости постоянно менялись. Люди приходили без предупреждения — прямо от большевиков, — оборванные, голодные, нередко без денег. Наша хозяйка часто встречала друзей на улицах и, как нас, приводила их домой. За столом в ее маленькой столовой никогда не сидело меньше пятнадцати—двадцати человек.
Мы до сих пор не определились в своих планах, не зная, что делать. Однако я начинала понимать, что нам не следует слишком долго задерживаться в Киеве. Я не ощущала себя свободной. На Западе все еще шла война. Присутствие наших бывших врагов, их поведение, тон, фарсовый характер политической игры, интриги между ними и местной администрацией — все это меня раздражало. Положение было слишком неустойчивым; мы не могли себе позволить питать иллюзии относительно будущего Украины. Сбежать от большевиков и подвергнуть себя новым бедам было бы чистым безумием. Нам нужно двигаться дальше к югу, ближе к морю, к границе и ждать там.
Мы решили уехать в Одессу, где жили мои близкие друзья, которые настойчиво звали нас к себе.
Последним доводом в пользу нашего отъезда стали слухи, которые выбили у меня почву из под ног. Мне сообщили, что отца снова арестовали и на этот раз поместили в тюрьму. Вскоре эти сведения подтвердились. С того дня я не знала покоя. Из Петрограда поступали сообщения о зверствах большевиков. Началась эра арестов, пыток и казней. На протяжении многих месяцев мое воображение рисовало страшные картины. Я просыпалась среди ночи в холодном поту; мне представлялось, что именно в эту секунду там, вдали происходит нечто страшное и бесповоротное. У меня больше не оставалось сомнений в том, каким будет конец; однако мое сердце разрывалось между отчаянием и надеждой. Последняя весточка, которую я получила от отца, была написана карандашом в тюрьме. Он благодарил меня за муку.
Только много месяцев спустя, когда я жила беженкой в Румынии, мне стали известны подробности. Отца арестовали через десять дней после нашего отъезда и поместили в одну из государственных тюрем, где он провел шесть месяцев — частично в самой тюрьме, частично в тюремной больнице.
Княгиня Палей боролась за него до конца. В какой то момент появилась надежда, что отца освободят. Большевики дали ей твердое обещание; но 30 января 1919 года, в тот самый день, когда отца должны были выпустить на свободу, его внезапно забрали из тюрьмы, перевезли в Петропавловскую крепость и без дальнейших издевательств расстреляли.
Последний привет
Алек решил остаться в Киеве. Мы с мужем уехали в Одессу и поселились в большом доме наших друзей. Одесса была оккупирована австрийскими войсками, но их присутствие меньше бросалось в глаза, чем присутствие немцев в Киеве. Австрийский генерал и русский военный губернатор мирно делили власть в городе. До прихода австрийских войск Одессу тоже накрыла волна большевистских зверств, но теперь здесь установился относительный порядок; и если бы не высокие фуражки австрийских офицеров на улицах, можно было бы думать, что никакой революции не было.
Ехать дальше мы пока не могли. Почти вся Румыния находилась в руках немцев; и самое главное — у нас почти не осталось денег. Нужно было подождать. Но постоянная тревога за отца вынудила меня написать королям Испании и Швеции и королеве Румынии, которая в то время находилась в Яссах вместе со своим двором.
В Одессе мы немного отошли от наших тревог, отдохнули, поправили здоровье. Хозяева приняли нас очень радушно; они делили с нами все, что имели, и изо всех сил старались облегчить наше существование. В городе у нас было много знакомых, и их число постоянно росло — в Одессу съезжались многие наши друзья. Мы часто встречались, и жизнь была бы приятной во всех отношениях, если бы не страх за отца и его семью.
Тем временем успех решительно склонялся в сторону союзников. Теперь можно было надеяться, что эта ужасная война, наконец, кончится. Ходили упорные слухи о растущем недовольстве в Германии и Австрии и о внутренних политических сложностях.
Я понимала, что мир в Одессе — лишь видимость; он мог быть только временным и до тех пор, пока город занимают войска противника. Но даже оккупация не могла уберечь город от событий, которые наводили ужас на все население.
Стояла страшная жара. Каждое утро мы опускали занавеси и закрывали ставни. Мы вставали очень рано; все дела старались сделать до полудня, а после обеда отдыхали.
Однажды около четырех часов дня меня разбудили звуки взрывов. Сначала они раздавались с большими интервалами, но потом началась настоящая канонада, и воздух наполнился непрерывным грохотом.
Мы все выбежали в сад. В северной части города в небо поднимались клубы черного дыма. Кто то выяснил по телефону, что горят склады с боеприпасами.
Мы видели эти склады; они растянулись на несколько километров. К вечеру грохот усилился. С крыши дома мы наблюдали грандиозное зрелище, гигантский фейерверк. Огромное яркое пламя выделялось на фоне черного дыма, тысячи ракет взмывали вверх, вычерчивая на небе бесчисленные огненные фигуры.
Так продолжалось всю ночь. Из за грохота мы не могли спать. Утром в воздухе пахло горелым деревом и порохом, черная пелена дыма заслонила солнце.
Во дворе дома кружился пепел, с неба падали обломки боеприпасов. А потом начали взрываться крупные снаряды. Город охватила паника. Оконные стекла дрожали, некоторые лопались. Военный губернатор города позвонил мне и сообщил, что им не удалось сдержать распространение огня. Во все стороны бежали люди — кто то с подушками, кто то с одеждой, кто то с ненужным барахлом. Время от времени к нам в сад забегали перепуганные знакомые и передавали слухи о новых разрушениях. Земля дрожала под ногами; стоял такой грохот, что мы почти не слышали друг друга.
Чтобы успокоить себя и других, я вынесла на террасу плетеное кресло, взяла книгу и сделала вид, что читаю. Военный губернатор звонил каждые полчаса. Он сказал, что главная опасность теперь исходит от запасов мелинита, которые находятся глубоко под землей и которые в любую минуту могут взорваться от сотрясения.
Я спросила, не лучше ли нам отправиться в порт и, взяв лодку, выйти в открытое море. Если мелинит взорвется, отвечал он, произойдет что то вроде землетрясения, и от города, вероятно, ничего не останется, а в море поднимется волна, которая все сметет на своем пути.
Другие пути отступления из города были отрезаны. Нам пришлось остаться. По–видимому, мелинит отсырел, потому что он не взорвался, и к вечеру огонь погас. В общей сложности пожар длился почти тридцать шесть часов.
В конце октября все заговорили о революции в Германии и Австрии. Еще две могущественные монархии оказались на грани распада. Мое отношение к этим разговорам было двойственным, равно как и чувства к бывшему врагу, который на время избавил часть России от большевиков. Изменение общественного строя в Центральной Европе, вне всякого сомнения, означало близкий конец войны, но в то же время уменьшало шансы на восстановление монархии в России. (Тогда я еще не могла представить свою страну без монархического правления.)
Как только слухи о революции подтвердились, австрийские войска ушли из Одессы. Им потребовалось на это всего несколько дней. Говорили, что в город войдут войска Антанты, но ничего подобного не произошло, и наша жизнь вновь оказалась в опасности. Как и следовало ожидать, в городе активизировались преступные элементы; грабежи приобрели характер эпидемии, а в провинции вооруженные банды угрожали восстановить большевистское правление. Более того, город охватила эпидемия «испанки», и люди умирали как мухи. Наш дом эта участь тоже не миновала. Мы с мужем одними из первых подхватили болезнь.
Однажды, в самом начале ноября, когда мы еще не вставали с постели, ко мне приехал незнакомый русский офицер из Бессарабии, которая в то время уже отошла Румынии. Этого офицера прислал командир разведывательного управления Антанты, канадский полковник по имени Бойл, который тогда находился то ли в Яссах, то ли в Кишиневе. Этот полковник Бойл был легендарной личностью, его имя было известно на всех берегах Черного моря. В то время он пользовался большим влиянием в Румынии, благодаря чему спас многих русских. От окружавших его русских офицеров он узнал о том, что я нахожусь в Одессе, и, понимая, как это опасно для нас, прислал своего помощника с сообщением, что он готов помочь.
Я поблагодарила его и ответила, что смогу уехать примерно через неделю. Желание канадского полковника спасти нас не внушало мне особого доверия, но, как оказалось, я глубоко заблуждалась. К моему великому изумлению, в назначенное время офицер приехал снова. Он привез мне письмо от королевы, моей кузины, с приглашением приехать в Румынию и сообщил, что все готово для нашего отъезда. С ним приехал румынский офицер, которому также поручили сопровождать нас.
Сначала мы должны были отправиться в Кишинев, где нас ожидали дальнейшие инструкции. Мы собрались довольно быстро. Накануне нашего отъезда на дом обрушилась новая волна «испанки»: заболел наш хозяин, а у меня вновь начался жар.
Но поездку нельзя было откладывать. Большевизм со всеми вытекающими фатальными — для нас — последствиями вот–вот восстановит свою власть в городе. Несколько небольших отрядов офицеров, добровольцев Белой армии, которая образовалась на берегах Дона, уже направились в Одессу для защиты жителей и поддержания порядка; другой небольшой отряд послали на север защищать крупную узловую станцию — Раздельную, — к которой направлялись банды украинского авантюриста и разбойника Петлюры.
Нам выделили специальный вагон. Нас сопровождали два офицера и пожилая горничная, которую я наняла за несколько дней до отъезда.
Первые сто километров все шло хорошо. Но на подъезде к Раздельной мы неожиданно очутились на войне.
Петлюра оказался гораздо сильнее, чем ожидалось. Его банды разгромили маленький отряд офицеров и вынудили их отступить к Раздельной. Петлюра удерживал свои позиции и продолжал наступать.
Образ действий этого авантюриста и его помощников ничем не отличался от образа действий большевиков. Они жгли и крушили все на своем пути, мучили и убивали.
Наш поезд долго стоял на станции. Потом нам сообщили, что дальше мы ехать не можем: в паровозе кончилась вода, а водопровод на станции вышел из строя. Наш вагон остановился прямо напротив платформы, где собрались офицеры–добровольцы. Я увидела мужчин с самыми разными лицами, одетых в форму разных родов войск. Белая армия состояла из разнородных людей. Их объединяла лишь идея активной борьбы против большевиков. По их виду я не могла понять, в какую сторону склоняются их симпатии, и совсем не была уверена, как они отнесутся ко мне, когда узнают, кто я такая и куда еду.
Наш русский офицер отправился на поиски командира отряда и привел его к нам в вагон. Учтивый молодой полковник развеял мои сомнения. Он сказал, что с радостью отцепит паровоз от своего военного поезда и отдаст нам. Я не могла на это согласиться, ибо я не хотела лишать их единственного средства передвижения. Но полковник заверил меня, что вода скоро будет, и тогда они воспользуются нашим паровозом. Мы не должны откладывать свой отъезд, добавил он, это слишком опасно.
Пока наш вагон прицепляли к новому паровозу, полковник вышел на платформу; вернувшись, он заявил, что не позволит нам ехать без охраны.
Я запротестовала. Во–первых, его люди не внушали мне доверия; во–вторых, я не хотела отрывать их отдел. Но полковник стоял на своем. В конце концов он заявил, что он здесь командует и берет всю ответственность на себя.
Несколько офицеров с пулеметами забрались на паровоз, двоих поставили охранять двери в вагон. Когда все было готово, полковник пришел спросить, можно ли трогаться.
Я поблагодарила его и пожелала удачи. Он поцеловал мне руку и спрыгнул с подножки. Поезд тронулся.
Я стояла у окна. Вдруг по толпе добровольцев словно пробежал ток. Все как один повернулись к вагону, выстроились в шеренгу и отдали честь.
На секунду я приросла к месту, потом, забыв обо всем, без пальто и шляпы, бросилась на заднюю площадку старомодного вагона. Меня душили эмоции, из глаз градом катились слезы, я кричала им слова приветствия и добрые пожелания. Они собрались в конце платформы и сняли фуражки, глядя вслед уезжавшему поезду. Я стояла на площадке, пока могла различать их лица. Потом фигуры слились в одно сплошное серое пятно.
В тот же вечер мы приехали в Бендеры, где начиналась Бессарабия. Было совершенно темно. Вагон освещали несколько свечей, вставленных в пустые бутылки. Было холодно. В течение дня мне стало хуже, жар усилился. Меня сотрясала дрожь, щеки горели.
Перед прибытием в Бендеры я пригласила наших добровольных охранников, чтобы поблагодарить их и попрощаться с ними, попрощаться с Россией в их лице. В вагон вошли шестеро мужчин, заполнив все пространство своей тяжелой зимней одеждой, меховыми шапками. Они принесли с собой запах осенних русских полей, дыма от костра, кожаных сапог, пороха, солдатских шинелей. В полумраке купе, освещенного одной свечой, я могла различить только их контуры.
От волнения я не могла говорить. Эти незнакомцы, эти люди, которых я никогда раньше не видела, были мне сейчас ближе родных; они стали частью моего существа, они олицетворяли все, что я покидала.
Мне хотелось навеки запечатлеть их лица в своей памяти. Я взяла свечу со стола и по очереди поднесла к каждому лицу. Крошечное желтое пламя на секунду выхватило из темноты головы с короткими волосами и обветренные лица с густыми усами.
Я хотела сказать им что нибудь значительное, чтобы они тоже навсегда запомнили меня, но не смогла вымолвить ни слова; только слезы, горькие, безутешные слезы, катились по моим щекам.
Так я попрощалась с Россией.
В ИЗГНАНИИ
ВСТУПЛЕНИЕ
Чему учит изгнание — тема второй книги. В своем рассказе я вынуждена говорить о том, что сама пережила и передумала. Я описывала все так, как сама это видела, хотя прошла эту дорогу не в одиночестве. Такая же драматическая и исполненная надежд жизнь выпала на долю многих моих соотечественников, и часто она была посуровее моей. Но теперь это уже история. В противном случае я вряд ли бы взялась за перо.
Когда рушится общественный строй и целый класс людей снимается с места и в буквальном смысле слова лишается крыши над головой, жизнь не торопится приютить их, позаботиться о них. Рассказывая о случившемся со мною и с теми, кто окружал меня в начальный период изгнания, я старалась показать трудности, с какими мы столкнулись, и как сумели их преодолевать.
Взявшись сейчас рассказать мою жизнь, я сознаю невыгоды своего положения. Слишком еще свежи события, чтобы осознать их значение, и рано выносить справедливую оценку всем действовавшим лицам. В отличие от моей первой книги, здесь не представлялось возможным объединить общей рамой калейдоскоп событий и перемен, коими так изобильна изгнанническая доля. Психология людей, переживших крушение налаженной жизни, более или менее схожа: определяющей становится борьба за существование. И я хочу изложить все, пока свежа память, хочу удержать то, что заслуживает войти в историю.
В первой книге я излагала обстоятельства, канувшие в небытие и более никак не принадлежащие мне. Мои детство и юность прошли в обстановке, от которой не осталось следа, время и перемены смели ту страну, там теперь совсем другой мир. Воспитание не готовило меня к материальным лишениям, и новая жизнь, наставшая после моего бегства из России в 1918 году, была долгой чередой попыток приноровиться к дотоле неведомому порядку вещей.
Моя жизнь на чужбине отчетливо делится на три периода. Первый продолжался почти три года и правильно будет назвать его жизнью во сне. Поступь моя была твердой, а глаза незрячие. Жизнь продолжала свое неумолимое течение, но я воспринимала перемены сквозь дремотную пелену, ничто не могло расшевелить меня. Меня единственно волновали личные утраты, а тревожная внешняя жизнь касалась поверхностно, если вообще касалась. К концу этого первого срока я стала сознавать, что ступаю по ненадежной земле и вокруг меня пучина.