Императорская фамилия в изгнании




 

В первые недели нашего пребывания в Лондоне, кроме нас, других эмигрантов из России почти не было. Потом они стали прибывать, иногда большими группами. Первую такую группу составили вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее дочь и внуки. К старой императрице не могла отнестись безучастно британская королевская семья: она доводилась теткой королю Георгу, была сестрой его матери, королевы Александры. Императрица Мария Федоровна и некоторые члены моей семьи оставались сколько могли на юге России, пока наконец их не забрал и не доставил в Англию британский военный корабль. Крым в то время опасался нового вторжения большевиков, и хотя моих родственников охранял отряд офицеров–добровольцев, оставаться им в стране было небезопасно. Вопреки всему, что им довелось испытать, уезжали они неохотно. Забрать сколько можно гражданского населения в Ялту на всех паpax шли пароходы и грузовые суда. Только убедившись в том, что никто из ее окружения не остался на берегу, императрица позволила капитану своего корабля поднять якорь.

Ее прибытие в Лондон было окутано тайной, было сделано все, чтобы избежать гласности. В каком то порту она сошла с корабля, по–моему, тогда же встретилась с сестрой, королевой Александрой, и обе отправились поездом в Лондон. О времени прибытия поезда нас известили в последнюю минуту. По пути на платформу офицеры полиции останавливали нас на каждом углу, мы называли себя и после препирательств шли дальше. На платформу мы поспели прямо к поезду. Встреча напомнила прежние времена, но какая же была разница! И в помине не было блеска и суеты, ни хотя бы формального радушия. Впереди стояли король и королева с семейством, чуть поодаль приближенные. А мы вообще держались в тени. Не было людской толпы, на платформе было пусто и тихо. Мягко подкатили вагоны. В одном окне первого вагона стояла королева Александра, в другом — императрица Мария Федоровна. Поезд остановился. Королевская семья с сопровождающими прошла вперед, и вскоре из вагона спустились обе престарелые сестры. Обменялись приветствиями, и возглавляемая обеими королевами и императрицей группа пошла вдоль платформы. Потом мы присоединились к ним, поцеловали императрице руку, и она сказала нам несколько слов.

Она не сильно изменилась за те два с половиной года, что я не видела ее. На ней был строгого покроя костюм и отделанная блестками шляпка, вокруг шеи горжетка, схваченная на горле булавкой. Она не казалась нервной или расстроенной, была совершенно спокойна, выдержанна и даже улыбалась. Сравнивала она нынешнюю встречу с прежними? Отметила, что вокзал пуст, а окружающие растеряны? Ощутила, с какими смешанными чувствами ее принимают? Неизвестно, а мы отметили и почувствовали, и нам было горько.

Королева Александра отвезла сестру в свою резиденцию, в Мальборо–хаус, где предполагала жить с нею. Сестры, одной за семьдесят, другая чуть моложе, еще со времен детства в родительском датском доме питали друг к другу девичью привязанность. На протяжении многих лет ежедневно обменивались письмами и телеграммами, мучились, потеряв связь в войну и особенно в революцию, когда королева теряла голову, переживая за сестру. И вот они снова вместе. Обе выглядели моложе своих лет, сохранили цвет волос — королева блондинка, императрица шатенка, у обеих ясные глаза; обе невысокого роста, гибкие, подвижные. На удивление бойкие, быстрые в движениях, всем вокруг интересующиеся. За исключением политических интриганов, все нормальные люди удовлетворились мыслью, что любящие сестры счастливы быть вместе. Но прошли недели, потом месяцы, и мало–помалу положение менялось. День за днем оставаясь с глазу на глаз, две дамы почтенных лет не могли не понимать, что, даже побеждая возраст и не позволяя себе выглядеть дряхлыми, они — старые, измученные жизнью женщины и общего у них очень мало, только возраст. Более полувека они жили каждая своей жизнью, и у каждой в жизни были свои, отличные от другой интересы, отчего и взгляды у них развились разные. Положим, в прошлом они часто виделись, но то были краткие, по светски суматошные встречи, они могли прийти, когда им заблагорассудится, и так же уйти, а тут они были привязаны друг к другу. Императрицу утомляла глухота королевы, королеву раздражало, что в ее упорядоченное хозяйство лезет свита императрицы. С оглядкой обе жаловались друг на друга, виня во всем испортившийся характер сестры. Им не хватало прежнего согласия во всем, и они не могли понять, что их развело, если они так же привязаны друг к другу. В обществе шептались, эта новость огорчила сестер, столько лет длившаяся романтическая связь грозила оборваться. И тут им улыбнулось не баловавшее их счастье: в политических видах было сочтено за лучшее, если императрица оставит Англию и обоснуется на родине, в Дании.

Но зиму и весну 1919—1920 годов они еще были вместе, и мы с Дмитрием часто ходили в Мальборо–хаус. В тамошней обстановке трудно было поверить, что остальной мир настолько изменился. К тому времени мы уже слышали о гибели царя и всей семьи, и в трагедии вроде бы не сомневались и официальные круги, но убедительных и тем более неопровержимых доказательств представлено не было. Слухи дошли и до императрицы, но та ни на минуту не поверила им; о сыновьях и внуках они говорила как о здравствующих, ждала известий от них самих. Она твердо стояла на своем, и ее вера передавалась другим, полагавшим, что она располагает некими обнадеживающими свидетельствами. Рождались и ходили, обрастая все новыми подробностями, самые фантастические слухи. То якобы из Сербии приехал офицер, встречавшийся там с другом, который собственными глазами видел императора. То объявлялся еще кто то и доказательно убеждал, что царская семья спаслась, ее скрывают в своих недосягаемых сибирских скитах некие сектанты, она в безопасности. Потом их всех вдруг обнаруживали в Китае, Сиаме или Индии. Всегда кто то знал кого то, видевшего письма, получавшего записки, говорившего с очевидцами и тому подобное, пока наконец эти басни не стали содержанием обычной светской болтовни, и никто уже не принимал их всерьез.

Приехавшая с императрицей се старшая дочь Ксения жила в небольшом доме, набитом чадами (все мальчики) и многочисленной женской прислугой, вывезенной из России. Всегда с улыбкой, неотразимо обаятельная и чуть растерянная, она ходила по дому, ища уголок потише. С ней мы часто виделись — и у нее в доме, и у нас.

Муж ее единственной дочери князь Юсупов, покинув Россию в одно время с императрицей, тоже осел в Лондоне. Он с женой жил в апартаментах, которые приобрел и обставил еще до войны и где останавливался прежде, часто наезжая в Лондон. Феликс пытался возобновить дружбу с моим братом, но, как ни старался, не преуспел в этом. Дмитрий давно прослышал, что Юсупов не счел нужным исполнять обет молчания, данный при убийстве Распутина. Он не только посвящал всякого любопытствующего в подробности той ужасной ночи, но еще и читал публично свои записки о происшедшем. В своем дворце в Петрограде он сохранял комнату в подвале точно в таком виде, какой она была в ночь убийства. Своим трепещущим от ужаса поклонницам он любил демонстрировать шкуру белого медведя на полу, тогда якобы всю пропитанную кровью старца. К счастью, никаких пятен на ней не было, когда меня, не ведавшую, в какое место я попала, в этом самом подвале потчевали ужином за тем самым столом, где хозяин пытался отравить своего жертвенного гостя. Дмитрия возмущало легкомысленное отношение Юсупова к событию, о котором сам он не обмолвился и словом, и он не простил ему длинного языка. Собственное его молчание навело меня на мысль о том, что он так и не изжил в себе это трагическое и нашумевшее деяние, в котором участвовал, единственно надеясь предотвратить надвигавшуюся революцию. Дмитрий избегал Юсупова, но мы с мужем продолжали видаться с ним.

В те дни Юсупов был среди нас, беженцев, счастливцем, он был материально обеспечен. Ему удалось вывезти из России произведения искусства и драгоценности на очень крупную сумму; правда, как и мы, он жил на выручку с вынужденной распродажи. Он тогда всерьез вообразил себя важной исторической личностью и своими поступками всячески раздувал свое значение. Он питал надежду сыграть свою роль в истории России, считая достаточным для начала убийство Распутина, а ведь оно доставило ему печальную известность, но никак не славу. В своем желании любой ценой быть на устах у всех он не брезговал ничем.

Его первой заботой по прибытии в Лондон было заявить о себе как о благодетеле русских эмигрантов, в чем он безусловно преуспел. За высокую плату он снял красивый старый дом, организовал мастерскую, где делалось то же, что у меня, но с большим размахом и в обстановке, не сравнимой с моей. В мастерскую приходили работать нуждающиеся беженцы, и их труд оплачивался. Раскройные столы и швейные машинки помещались в комнате с золотой лепниной, окна выходили на один из самых аристократических кварталов Лондона. Некая высокородная дама, мало разумевшая в деле, была приглашена руководить работами. Щедрой и обычно неразборчивой рукой Юсупов спускал тысячи фунтов из собственного кармана.

Раз–другой в неделю Юсупов устраивал у себя приемы. Это были самые обычные вечеринки, довольно веселые и затягивавшиеся за полночь. Были русские гости, в основном мужчины и дамы одного с ним круга, но вкрапливался и чуждый элемент, с хозяйскими гостями никак не сочетаемый. Подавленная окружающим, посторонняя публика помнила свое место и старалась не привлекать к себе внимания. Впрочем, иногда случались казусы, которые друзья Юсупова воспринимали болезненно. Однажды Феликс переодевался к ужину и сунул в конторку несколько пакетиков с камнями, а запереть в спешке забыл. Уже к ночи он вспомнил о них и, заглянув в ящик, ничего в нем не обнаружил. История мгновенно получила огласку, и, пока не нашли виновного, а его потом нашли, все бывшие на том приеме чувствовали себя крайне неловко. Юсупову нравилось перемешивать гостей, он упивался замешательством, с каким его друзья приветствовали чужого и, угождая хозяину, попирали светские и сословные предрассудки. Сам он был талантливым и остроумным заводилой на этих необычных сборищах. Его молчаливая красавица жена оставалась, судя по всему, простодушным зрителем.

Эти встречи были больше по вкусу мужчинам, чем женщинам, но в беженской жизни мало радостей, и на них охотно шли и мужчины, и женщины. Когда я покинула мое затворничество, юсуповский дом стал едва ли не единственным местом, куда мы ходили по вечерам. Муж еще недостаточно знал английский, чтобы ему было интересно с моими и Дмитрия английскими друзьями, и он предпочитал бывать с людьми, говорящими на одном с ним языке. Несмотря на молчаливое неодобрение Дмитрия и некоторое мое неудобство, мы вошли в юсуповский круг. С того времени мои отношения с Феликсом развивались по–разному, а несколько лет назад прекратились совсем.

 

«Враги народа»

 

Все те месяцы сердцем мы были в России, и не было ничего важнее известий о ней, стороной либо прямо пришедших оттуда. Мы не могли смириться с мыслью, что большевистское правление установилось навсегда. Поначалу вселяли надежду широкие, как тогда казалось, выступления против красных как при поддержке и под руководством союзников, так и собственными силами. Для союзников крах российских армий в 1917 году и рост влияния большевиков в стране означали усиление Германии, и с красными они сражались постольку, поскольку это прямо угрожало их интересам. Для русских же борьба с большевиками была крестовым походом. Множество жизней, массу сил и огромные суммы денег поглощали эти выступления, но всякий раз, когда до победы оставался один шаг, все шло прахом.

Сначала англичане в Мурманске, потом Колчак в Сибири, генерал Деникин на юго–западе России и Юденич в Эстонии и Финляндии — все они сокрушали большевистские силы, разгоняли Советы, устанавливали местную власть. Колчак рассчитывал быть в Москве в июне 1919 года; в октябре Деникин стоял в двухстах милях от Москвы, и в том же октябре Юденич был в десяти милях от Петрограда. Тогда вооруженные силы красных еще не воспринимались как организованная сила, и однако сразу после разгрома они сплачивались, останавливали продвижение белых и начинали контрнаступление. Постоянным неудачам белых находили разные объяснения: отсутствие стратегического координирования в российском командовании и между генералами и гражданскими властями; неспособность организовать дело и обеспечить подчинение; вероломство и просчеты союзнических государственных мужей и военачальников, не понимавших, что происходит в России и что ей сейчас нужно.

Борьба велась яростная, безжалостная с обеих сторон, в ней участвовали не только регулярные части, но буквально все местное население района. Противники зверствовали и пылали жаждой мщения. Гражданское население сыграло огромную, если не решающую роль в провале Белого движения. Крестьяне еще не вкусили прелестей коммунистического порядка; революция, считали они, может исполнить их вековечную мечту о собственной земле, и когда эта мечта предстала почти свершившейся, им не захотелось уже никаких перемен. Белые, внушали им, все как один офицеры, то есть их бывшие помещики, чьи земли они только что поделили между собой. Они совсем не хотели возвращать землю и страшились возмездия. Красная пропаганда не преминула это использовать, и напрасно белые распространяли листовки, уверявшие, что крестьянам разрешат сохранить за собой землю, что она их собственная. Крестьяне не верили. В большинстве своем они были враждебны Белому движению и противились ему, как могли.

Мы жили разноречивыми известиями из России, затаив дыхание следили за перипетиями борьбы с большевиками, преисполняясь надеждами или повергаясь в уныние. В России рекой лилась кровь, коммунисты изводили целые сословия, а Европа зализывала раны и вместе с Америкой непонимающе взирала на это. Между тем костер большевизма все разгорался и его искры разлетались по всему миру.

Из того времени моя память цепко удержала несколько дат. Октябрьский день, когда мы услышали, что генерал Юденич уже в Гатчине, это под самым Петроградом. Вот–вот должно было прийти известие о занятии столицы, и мы с Дмитрием не усидели на месте. Мы слонялись по улицам, нетерпеливо ожидая экстренных выпусков новостей. Но они так и не вышли. Неудача генерала Юденича, когда он был так близок к цели, стала тяжелым ударом для нас.

В ноябре отмечалась первая годовщина перемирия. Лондон ликовал. Весь день по улицам маршировали войска, развевались флаги, играли военные оркестры. Мы все трое участвовали в войне, но нам не нашлось места на празднике победы, если только это была победа. Вечером шумное веселье продолжилось в ресторанах и отелях, мы же с камнем на сердце сидели по своим комнатам.

В январе 1920 года адмирал Колчак, чье успешное наступление в Сибири окрыляло нас надеждой, потерпел ряд неудач и сдал командование. В феврале дошло известие, что его предали чехословаки. Их как бывших военнопленных интернировали в Сибирь, там они сформировали воинские части и присоединились к армии Колчака, с оружием в руках отстаивая собственную безопасность. С попустительства главы французской военной миссии генерала Жанена Колчак был передан большевикам и казнен. Военные действия Колчака длились дольше всех, на него можно было делать ставку. Когда и он потерпел поражение, мы засомневались, можно ли вообще помочь России извне.

Какое то время армия Колчака занимала Екатеринбург и Алапаевск, где были убиты царская семья, тетя Элла, Володя Палей и бывшие с ними. Их гибель безусловно ускорило наступление белых. Большевики боялись выпустить из своих рук императорскую семью и отдать ее врагу, поскольку это усугубило бы их положение, тем более что за Колчаком стояли союзники. После убийства прошло много месяцев, тем не менее началось следствие и, насколько позволяли обстоятельства, его провели тщательно. Несмотря на сложность дела, картина происшедшего в основном прояснилась.

Около полутора лет царь, его жена и пятеро детей содержались под стражей, фактически в заключении. В своем дворце в Царском Селе они оставались только первые месяцы после революции, пришедшие к власти большевики застали их уже в Сибири, где до прибытия их представителей существование царской семьи, хотя и лишенной множества удобств, было сносным, насколько можно сносить жизнь, в которой всего лишен, в том числе свободы. С водворением большевистских комиссаров все переменилось. Режим содержания царской семьи ужесточился, их подвергали унижениям и надругательству, ежечасно измывались, а это не уступит пыткам*. Последние месяцы жизни они провели в Екатеринбурге, где занимали всего две комнаты в доме — в одной жили государь, государыня и Алексей, в другой — все четыре дочери. Двери в коридор не закрывались ни днем, ни ночью, в коридоре постоянно находились красноармейцы, следя за каждым их движением.

Дом был окружен высоким забором, он закрывал даже небо, в комнатах был полумрак. Нельзя было открывать окна, узников лишили воздуха и прогулок, скверно кормили, систематически подвергали издевательствам. Они потеряли всякую надежду на избавление от своих мук, и вдруг им сообщают, что в связи с имевшейся попыткой их освобождения их переводят в другое место.

Неизвестно, что они успели подумать на этот счет. Их свели в подвал. От душевных ли страданий или общего физического истощения государыня не могла стоять, и государь попросил для нее стул. Сам он остался стоять, держа на руках ослабевшего сына. Там же были домашний врач и слуги. Охранники вошли в помещение, закрыли двери и всех расстреляли. На этот раз они недолго мучились, хотя некоторых потом добивали.

При раскопках кострища — тела потом сожгли — обнаружили кости, что то из одежды и драгоценные камушки. После тщательного обследования и идентификации найденное признали принадлежавшим царской семье и погибшим с ними. Останки поместили в ящики и впоследствии вывезли в Европу.

В Алапаевске тела обнаружили в заброшенной угольной шахте. Тела тети Эллы и погибшей с нею монахини позднее доставили в Иерусалим, где они теперь и покоятся. Останки же других жертв, в том числе Володи Палея, нашли упокоение в русской православной миссии в Пекине. Оставался еще один член императорской семьи, чьих следов не отыскалось, — брат государя великий князь Михаил Александрович. Вместе с секретарем его отправили в Сибирь примерно тогда же, что и других, но держали отдельно от всех. Если верить слухам, его с секретарем забрали из дома, где они содержались, и расстреляли в ближайшем лесу. Ничего больше узнать не удалось, и великий князь Михаил Александрович и его секретарь пропали в безвестности.

Зимой 1920 года в Лондон пришли посылки с личными вещами Володи и моих кузенов, найденными в доме в Алапаевске, где они прожили последние месяцы своей жизни. После Володи осталось немного: кожаная разворотная рамка с фотографиями родителей, бумажник с ассигнациями, пожелтевшие письма из дома и какие то брелки. Рамка и бумажник были в комках засохшей земли и пахли плесенью. Мы знали, что в заключении Володя, писавший прозу и стихи, много работал, но никаких рукописей в посылке не нашли.

Вместе с описью найденного были там фотографии тел, извлеченных из шахты. Едва взглянув на первую, я не смогла смотреть остальные.

Ранней весною 1920 года княгиня Палей, после бегства из Петрограда жившая в Финляндии и потом в Швеции, написала мне, что весною собирается приехать в Париж по имущественным делам моего отца. К этому времени она оправилась после операции. Мне не терпелось увидеть ее, и мы с мужем решили ехать в Париж.

Мы встретились в «Ритце», где она остановилась. Уже взявшись за ручку двери, я почувствовала, что у меня ходуном ходят колени, и не могла представить, как я ступлю через порог. Гостиная была пуста, когда я заставила себя войти. Из спальни навстречу мне двигалась темная фигура.

— Кто это? — услышала я встревоженный голос.

— Это я, Мариша, — ответила я.

Она вышла на свет. Смертельно бледное, прозрачное лицо, невероятно постаревшее, в морщинах. Она как то стала меньше ростом, вся ссохлась. На ней был темный вдовий убор, отделанный траурным крепом. Мы обнялись и расплакались. Весь тот день мы промолчали; никакие слова не передали бы наших чувств и не облегчили бы наши души.

Все время, пока я была в Париже, я каждый день ходила к ней. Горе совершенно изменило ее; сломленный, несчастный человек, она едва могла связать пару слов, додумать мысль до конца. Не осталось и следа былой выдержанности, самообладания; несчастья поселили в ней ужас, сокрушили ее; она безропотно, всем существом отдалась им.

Под внешней светской беспечностью в ней всегда бродило нечто необузданное, стихийное, и сейчас это давало о себе знать.

Едва осушив слезы, Ольга Валериановна принималась горько сетовать на то, что не попыталась вывезти близких из страны, пока это было возможно, в самом начале революции. Эта мысль терзала ее днем и ночью.

Мало–помалу, через силу, по крохам она поведала страшную повесть последних месяцев жизни моего отца.

Ровно десять дней спустя после нашего с мужем начала опасного пути к свободе, а именно, в ночь на 12 августа 1918 года, в Царское Село, во дворец, где тогда жил отец с семейством, заявился отряд красноармейцев. Обыскав дом и конфисковав все продукты и спиртные напитки, они объявили отцу, что он арестован. Ордер на арест, как полагается, был подписан председателем Чека Урицким. Эта организация была основана в декабре 1917 года «для борьбы с контрреволюцией и саботажем». Всеобъемлющая деятельность всесильной Чрезвычайной комиссии была окутана тайной, ее голословные приговоры исполнялись незамедлительно, без предварительного следствия и суда. Чека возглавила красный террор, и само это слово стало синонимом кошмара и безысходности.

Заявлять протест было бессмысленно. Отец оделся, оделась и мачеха, считая, что в такую минуту не может оставить его одного. Их отвели в местный совет, помещавшийся в каком то дворце, где они провели бессонную ночь на канцелярских скамьях. Рано утром их отвезли на автомобиле в Петроград, в главное управление Чека, где не знающий дела человек быстро допросил отца. Мачеху в кабинет не допустили. До того дня энергия и упорство помогали ей защищать отца, но в последнее время все решительно изменилось в худшую сторону, и она в полной мере осознала опасность положения. Несколькими днями раньше забрали в тюрьму троих папиных кузенов. Донельзя встревоженная, она раздумывала, как помочь отцу в новых обстоятельствах, и наконец решила достучаться до всемогущего председателя Чека Урицкого, слезно молить его, взывать к человеческим чувствам, склонить его пересмотреть отцово дело. Урицкий согласился принять ее. Тщетно добивалась она услышать конкретное обвинение, выдвинутое против отца; Урицкий сказал единственно, что Романовы «враги народа» и все понесут расплату за триста лет его угнетения. Через три–четыре месяца, сказал он, отца сошлют в Сибирь, а пока он посидит с другими великими князьями в тюрьме, куда отправится уже сегодня вечером. Впрочем, ей выпишут пропуск, она сможет навещать его и носить передачи.

В тот же вечер они впервые увиделись на тюремном дворе, где мачеха, надеясь хоть мельком увидеть его, ждала, когда привезут отца. Четыре месяца его держали в одиночной камере. Ольге Валериановне и домашнему врачу позволили приходить в определенные дни, но при встречах всегда кто нибудь присутствовал. Еще они виделись в тюремной канцелярии, всегда переполненной заключенными и посетителями. Если заключенных не приводили в канцелярию, мачеха шла с тяжелыми корзинами в тюрьму и забирала домой посуду из предыдущей передачи.

Между тем княгиня испробовала решительно все для его освобождения; она использовала все возможные связи, часами ждала приема у важных лиц, сносила унижения и оскорбления. Человек вспыльчивый и прямой, временами она с трудом сдерживалась. Она надеялась, что если невозможно будет добиться освобождения, то, по крайней мере, она сумеет перевести его в тюремную больницу, где ему будет покойнее. Обивая пороги большевистских начальников, несчастная еще пыталась что то узнать о судьбе Володи, от которого с июля не имела никаких известий. Все отмалчивались, и одно это должно было настроить ее на худшие ожидания, однако она твердо верила, что он спасся.

В войну отец болел, и с тех пор его здоровье оставляло желать лучшего; ему нужно было постоянно наблюдаться у врача, держать диету. С продуктами было трудно, и то малое, чем удавалось разжиться, стоило чудовищных денег. Изыскивая их, мачеха продавала вещи, чудом находила нужную отцу провизию — на это уходило все ее время. Жила она теперь в Петрограде, поближе к нему, но часто ездила в Царское Село приглядеть за дочерьми. Им нелегко приходилось в те дни, Ирине и Наталье (первой было пятнадцать лет, второй тринадцать). Мало того, что они тревожились за отца, в котором души не чаяли, им самим жилось неспокойно. В дом часто и обязательно ночью врывалась с обыском нетрезвая солдатня. Мачеха не представляла, как жить.

В сентябре был убит вдохновитель Чека зловещий Урицкий, и в ответ последовали массовые расстрелы. Княгиня Палей не находила себе места. Отец рассказывал ей, что по ночам слышит в коридоре стук сапог, грохот прикладов, лязг камерных дверей. В полдень, когда заключенных выводили на прогулку, нескольких людей недосчитывались, они навсегда пропадали. Каждую ночь он ожидал шагов у своей двери, скрипа отворяемой двери, за которой стоят пришедшие за ним солдаты, чтения смертного приговора. Он физически извелся от этого тревожного ожидания, но сохранял выдержку, наружно был спокоен. Больше того, видя страдания жены, он старался ободрить ее напускной веселостью и оптимизмом, у него даже хватило духу обернуть в смешную сторону свои злоключения. Неудобства, оскорбления, унижение — он словно не замечал их.

В отцовском доме в Царском Селе многочисленная семья не жила уже несколько месяцев, а теперь его конфисковал отдел культуры при местном Совете. Из личного имущества мачехе разрешили взять только иконы и фотографии. Из дома кузена Бориса, где они с отцом жили эти несколько месяцев, ее вместе с дочерьми попросили выехать, дав сроку несколько часов. Она переехала с девочками в Петроград, там они устроились в двух комнатах, оставили только одну прислугу.

В начале декабря отца перевели в тюремную больницу, и мачеха наконец вздохнула свободно. У него была чистая комната с белыми стенами, настоящие окна — чего еще желать после четырех месяцев в темной камере? Единственно огорчало, что больница была далеко от дома и дорога туда и обратно с тяжелыми корзинками изматывала ее. Большую часть пути она шла пешком, трамваи ходили только в центре города. В это время ее уже мучили боли в груди. Раз–другой она разрешила девочкам, рвавшимся помогать, приехать к ней в Петроград, но после того, как Ирину сбил автомобиль, даже не остановившийся потом, больше она не брала их с собой. Мачехе теперь разрешили чаще навещать отца, она проводила у него больше времени, они разговаривали в его палате без свидетелей. Она воспрянула и думала только о том, как перевести отца из тюремной больницы в какую нибудь частную клинику.

Находились люди, предлагавшие устроить отцу побег. Надзор в больнице нестрогий, и, возможное дело, ему удастся ускользнуть. Отец не принял возможность освободиться ценой жизни кузенов, остававшихся в тюрьме. Зато княгиня Палей последовала совету отослать девочек к друзьям в финский санаторий, где о них хорошо позаботятся.

На Рождество Ольга Валериановна застала в больнице совершенный бедлам и скоро узнала тому причину. Власти нашли, что режим в больнице чересчур мягкий, и сменили все начальство. В тот день она видела отца в последний раз. Как она ни старалась, ей не давали больше свиданий. У нее опустились руки, но не настолько, чтобы дважды, а то и трижды в неделю не тащиться по сугробам в больницу с тяжелыми передачами. Она стояла на холоде и высматривала его в окне, не обращая внимания на караульных, с бранью, прикладами гнавших ее прочь. Время от времени ей воздавалось: няня или сестра передавала записку. И врача к нему не допускали, хотя отец был плох. Так прошел месяц, даже больше.

Наконец, 28 января ей сказали в больнице, что отца забрали в управление Чека. Странным образом это не встревожило ее. Раз его не вернули в тюрьму, она полагала, что он в безопасности. Может быть, дело идет к освобождению. Ее единственно заботило его здоровье, она ломала голову, как передать продукты, в которых он так нуждался. Однако на следующий день вернулся страх, и какой! Чуть свет она кинулась в Чека, потом в тюрьму, и нигде ничего не узнала. Шли часы, она все больше отчаивались, обзванивала разных начальников, выслушивала уклончивые, а чаще глумливые ответы. И второй день был такой же. Рано утром 30 января 1919 года к ней пришел некий друг. Он велел немедленно звонить жене писателя Горького, которая уже выручала ее, и спросить, что происходит. Та успокоила мачеху, сказала, что Горький возвращается из Москвы, там теперь правительство, он добился освобождения всех великих князей. Услышав это, друг протянул княгине Палей утреннюю газету. В ней приводился длинный список расстрелянных предыдущей ночью, среди прочих были великие князья Павел Александрович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович. Она упала в обморок. Когда она пришла в себя, перезвонила жена Горького и подтвердила это известие.

Все кончилось. После месяцев тревоги, исступленной деятельности, усилий, страданий и надежд образовалась ужасающая пустота. Отца не стало, ей больше не для кого было стараться, она уже была не нужна ему, одинокая, бесполезная, потерянная. На нее нашел какой то столбняк, ей все стало безразлично.

Много позже, уже в Финляндии, она узнала подробности происходившего в больнице после Рождества вплоть до 28 января, то есть в то время, когда ей не разрешали видеться с отцом, и прежде всего она узнала о событиях 28 и 29 января, когда безуспешно добивалась сведений о нем. Врач тюремной больницы, такой же заключенный, поведал ей все, о чем ниже рассказ. В разговорах с нею я не решалась и близко подойти к предсмертным часам отца и узнала о них только из ее книги, изданной на французском языке в 1923 году. В основном я излагаю ее словами, иногда чуть подсократив.

Смена начальства в больнице отразилась на всех заключенных, в частности, положение отца значительно ухудшилось. Ему создали массу неудобств, лишили отдельной комнаты.

«Днем 28 января в больницу за мужем приехал на автомобиле чекист. Тюремный комиссар вызвал врача и велел сказать «заключенному Павлу Романову», чтобы тот собирался. Врач отправился в палату, где великий князь помещался с другими заключенными, в том числе полковником царской армии.

— Меня послали сказать вам, — обратился к мужу врач, — чтобы вы собрали вещи и оделись, вас заберут отсюда.

— Я свободен? — радостно воскликнул муж.

— Мне приказано приготовить вас к выходу, вас повезут в Чека.

— Возможно, вас освободят, — сказал полковник. Великий князь покачал головой.

— Нет, — сказал он, — это конец. Я знаю, теперь это конец. Некоторое время я чувствовал его приближение. Обещайте, доктор, передать жене и детям, как сильно я их любил. Хотелось бы перед смертью попросить прощения у всех, кому я мог навредить, кого обидел. Ну что ж, — кончил он твердым голосом, — помогите мне собраться. Пора.

Его отвезли в Чека. Вечером следующего дня он попросил освобождавшегося грузина позвонить жене и сказать, где он находится. Из страха, а может, не имея возможности позвонить, грузин не исполнил его просьбу.

В десять часов вечера великого князя отвезли в Петропавловскую крепость. Туда же из тюрьмы доставили других великих князей. Всех отвели в Трубецкой бастион, где прежде содержались политические преступники. Дальнейшее рассказал тому же больничному врачу старорежимный надсмотрщик крепостных тюрем. В три часа ночи в бастион спустились два солдата, они велели великим князьям раздеться по пояс и вывели их на площадь с собором, где после Петра Великого хоронили всех Романовых. Их выстроили перед глубоким длинным рвом, где уже лежало тринадцать тел, и расстреляли. За несколько секунд до выстрелов старый тюремщик слышал голос моего мужа: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят».

Существуют и другие, не менее драматичные версии последних минут жизни моего отца, но источники их ненадежны и повторять их излишне.

Неделю спустя после трагедии друзья и родственники устроили мачехе побег из Петрограда — сама она ничего не могла решить за себя — и сочли, что всего лучше будет отправить ее в Финляндию, к дочерям. Она поразительно легко перешла границу.

Очень скоро она была уже в Раухе, где в санатории были ее дочери. Здесь ее встретили врач и женщина, последние недели присматривавшая за девочками. Они не только не знали, как сказать им о смерти отца, но даже не решались известить о приезде матери.

«Оберегая дочерей, перед их комнатами я сняла траурную вуаль. Я открыла дверь и заглянула. На звук отворяемой двери она подняли головы, увидели меня и не веря своим глазам радостно устремились ко мне.

— Мама, мама!.. — И через секунду: — А где папа, почему он не с тобой?..

Меня колотила дрожь, я привалилась к дверному косяку.

— Папа болен, — ответила я, — очень болен. Наталья разрыдалась, Ирина, побелев, вопрошала меня горящими, как уголья, глазами.

— Папа умер! — выкрикнула она.

— Папа умер, — чуть слышно повторила я за ней, привлекая к себе обеих.

Еще долго мне не хватало духу сказать им, что их отца расстреляли; я говорила, что его смерть была тихой, без страданий».

Недели через две княгиню оперировали. Чуть оправившись, она попыталась сосредоточиться на детях — на Володе и еще таких малых дочерях. Для них теперь надо жить. Доходили мрачные слухи о судьбе Володи, но она отказывалась им верить. По возвращении из Выборга, где ее оперировали, в санаторий в Раухе она получила письмо от великой княгини Елизаветы Маврикиевны, чьи сыновья Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи погибли в одно время с Володей. К письму великая княгиня приложила сибирский отчет, который ей переслала британская военная миссии, прикомандированная к армии Колчака. В отчете приводились подробности убийства. До письма мачеха крепилась; теперь она окончательно сдала. Все было кончено, жизнь кончилась. Она звала смерть.

Позже к ней вернулось присутствие духа, ее поразительная живучесть поборола душевную подавленность, пробудился интерес к жизни. Иначе не могло быть — она была нужна дочерям; но раны не зарубцевались, они кровоточили, как в первый день.

 

Изгнаннические думы

 

Несмотря на горестные часы с княгиней Палей и все то печальное, что приходило с воспоминаниями, Париж в этот раз оставлял более благоприятное впечатление. Душевно я одолевала затопившее меня после смерти отца безразличие ко всему. Сама того не сознавая, я жаждала деятельности, а в Лондоне решительно не находилось выхода моей пробуждавшейся энергии. В Париже я пришла к выводу, что моя лондонская жизнь лишь усугубляла апатию. Лондон словно застыл на месте, не в силах выйти из тупика, куда его завела война. Иное дело Париж: он бурлил и пенился. Конечно, масса сил тратилась впустую, но французы приноравливались к жизни, горели желанием вернуть былое благополучие. Я была уверена, что в такой атмосфере мне будет легче воспрянуть духом и правильно распорядиться свободой, дарованной мне взамен утрат. По приезде в Лондон приверженность традициям пришлась мне по сердцу, и она же силою привычки вернула меня в прежнее русло, где я ощутила двусмысленность своего положения, свою неуместность в нем. Пока хватит денег, я продержусь, и даже с претензией на некоторую роскошь. А я не хотела потемкинской деревни, я хотела жить открыто, искушать судьбу, как того требовали сменившиеся обстоятельства.

Пришла мысль перебраться в Париж; не знаю, решилась ли бы я на это, не подвернись квартира. Она была просторная, ч



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: