– Ну? – спросил вельможа в нетерпении.– Говорит она или молчит?
Чтобы сделать свой голос глухим и загробным, приличествующим такому важному гаданию. Ходжа Насреддин насупил брови и надул живот.
– Вижу! – протяжно, с подвыванием начал он.– Вижу солнце, опускающееся за черту дня, вижу базар… Вижу лавку и толстого купца Рахимбая, сидящего в ней. Слышу барабан и грозные крики стражи. Вот появляется некий блистательный и могучий; узнаю этот гордый взгляд, эти благородные усы. Он снисходит до презренного купца, садится рядом. Они пьют чай, они беседуют. Они говорят о скачках, о конях арабских и текинских… Но что это? Словно сама властительница ночных небес сошла на землю! Какими словами достойно восхвалить пленительную красавицу, появившуюся в лавке купца? Она входит, плавно раскачивая бедра, она волнует чувства, она ослепляет и повергает! Ее лицо сокрыто под чадрой, но заря ее нежного румянца и коралл уст просвечивают сквозь шелк… Вижу – презренный купец открывает денежную сумку, достает какие-то драгоценности… Потом, потом… Вот, вот где сокрыто коварство, вот где ловушка!
Он вскинул взгляд на вельможу. Тот весь подался вперед и беззвучно шевелил усами, а сказать ничего не мог,– слова прилипли к языку.
– О презренный купец! – Ходжа Насреддин, как бы в сильнейшем негодовании, откачнулся от книги.– О низкий торгаш!.. Он приказывает жене надеть драгоценности, он открывает перед сиятельным князем ее лицо. Вижу, вижу – могучее солнце и прекрасная луна любуются друг другом. В сердцах кипит взаимная страсть. Они горят, они устремлены друг ко другу, они забывают об осторожности, пылкие взоры выдают их, кровь, прихлынувшая к лицам, изобличает их! Сладостная тайна обнажается, покровы падают!.. Этого только и добивался презренный купец,
грязный соглядатай, низменный ревнивец, безжалостный разрушитель чужой любви! Он ловит их взгляды, прислушивается к их учащенному дыханию, считает удары сердец. Он удостоверяется в своих подозрениях, в его змеином сердце шипит смрадная ревность! Он задумывает месть, но свои коварные замыслы прячет под личиною напускного благожелательства…
– Вот оно что-о! – протянул вельможа.– Признаться, я не ожидал от этого заплывшего жиром хорька такой прыти! Клянусь аллахом, гадальщик, ты как будто был там четвертым, в лавке, и видел все собственными глазами! Отныне главное твое дело – следить за купцом! Следить за ним неусыпно и неотступно! И докладывать мне о всех его намерениях!
– Ни одна его мысль не ускользнет от меня. Как только я выйду из тюрьмы…
– Ты выйдешь сегодня к вечеру. Раньше нельзя,– сначала я должен доложить хану.
– А если хан не согласится?
– Эти заботы предоставь уж мне.
– Еще одно слово, о сиятельный князь: предстоят некоторые расходы.
– При выходе ты получишь две тысячи таньга. Это – для начала.
– Если так, тогда все желания могучего князя будут исполнены!
Хлопнула наверху дверь, на лестнице послышались шаги. Вернулись толстяк и писец, так и не разыскавшие нужных бумаг. Они были оба несказанно удивлены, видя, что гадальщик, которому надлежало висеть на дыбе с окровавленной взлохмаченной спиной, стоит цел и невредим перед вельможей и даже как будто улыбается, совсем неприметно, одними глазами.
– Отведи этого человека наверх и следи, чтобы он ни в чем не терпел нужды,– приказал вельможа толстяку.– Здесь особое дело, о котором я самолично доложу великому хану.
Толстяк отвел Ходжу Насреддина в одно из верхних помещений башни, где был и ковер на каменном полу, и мягкая тахта с подушками, и даже кальян. Подали миску плова, который Ходжа Насреддин и съел под внимательным, неотрывным взглядом толстяка.
Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина – тюремная, глухая, но для Ходжи Насреддина теперь уж совсем не страшная.
Он улегся на тахту. Безмерная усталость разлилась по всему его телу, как
после тяжелой работы. Он закрыл глаза. Но мысли не хотели угомониться, улечься в его беспокойной голове,– помчались вслед за вельможей в ханские покои. «На чем
они порешат? Впрочем, это не моя забота, пусть блистательный Ка-мильбек хлопочет сам за себя…» Словно далекие верблюжьи бубенцы тонко запели в его ушах – то звенел серебряными крыльями сон, опускавшийся к его изголовью. Мысли замедлились. «Кони?.. Куда же все-таки они девались, и где теперь искать одноглазого?..» Поднялась было в полет последняя мысль, совсем уж туманная – о жене купца: «О благоуханная роза хорасанских садов, сколь спасительны для меня оказались твои любовные шалости!..» Она так и растаяла где-то в пространстве, эта последняя мысль: Ходжа Насреддин уснул.
Он спал глубоким, спокойным сном победителя.
Здесь уместно будет повторить, что в недавней, счастливой для него битве он был спасен от первого удара только силой своего доверия – золотым щитом благородных. Как не вспомнить по этому поводу чистейшего в мыслях Фариса-ибн Хаттаба из Герата, который сказал: «Малого не хватает людям на земле, чтобы достичь благоденствия,– доверия друг к другу, но эта наука недоступна для низменных душ, закон которых – своекорыстие».
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
– По-моему, все-таки нужно отрубить ему голову. Родство с таким опасным мятежником таит в себе немалую угрозу.
– Я выяснил с несомненностью, о великий владыка, что никакого родства на самом деле нет; гадальщик происходит совсем из другой семьи, из другого селения.
– Это еще ничего не доказывает. А вдруг он все-таки – родственник? Может быть, и не прямой, а какой-нибудь дальний?
– Он с Ярматом даже никогда не встречался. Шпионы просто обознались, он схвачен по ошибке.
– Раз уж – схвачен и сидит в тюрьме, то почему бы на всякий случай не отрубить ему головы? Я не вижу никаких разумных причин к воздержанию. Мятеж – это не какие-нибудь твои пешаверские чародейства, здесь шутки неуместны, хватит с меня и одного Ярмата: его дела записаны морщинами на моем лице!
– О великий владыка, низменные заботы о сохранении головы какого-то
презренного гадальщика, разумеется, чужды мне и даже отвратительны,– я веду свою речь о другом: об укреплении трона.
– Тогда продолжай.
– Именно подвигнутый высшими соображениями, я и привел сегодня во дворец слабосильных верблюдов моих раздумий, дабы повергнуть их на колени перед караван-сараем царственного могущества и напоить из родника державной мудрости…
– Подожди, визирь; впредь все такие слова ты заранее пиши на бумагу и читай вслух дворцовому управителю – там, внизу. И пусть он внимательно слушает,– я прибавил ему жалованья за это.
– Дворцовому управителю слова, предназначенные для царственного слуха!..
– Вас у меня двенадцать визирей, и каждый говорит по два часа,– когда же мне спать?
– Слушаю и повинуюсь. За последний год мы отрубили не один десяток голов, благодаря чему трон укрепился…
– Вот видишь: всегда полезно!
– Не будет ли ныне еще более полезным явить пример державного милосердия? Если мы выпустим гадальщика и через глашатаев оповестим об этом всех жителей города – не будет ли справедливым предположить, что их сердца наполнятся восторгом и они радостно воскликнут: «О сколь мы счастливы, сколь благоденственны под могучей десницей нашего повелителя, обогревающего нас, подобно весеннему солнцу…»
– На бумагу, визирь, на бумагу – и туда, вниз… Дальше!
– Таким образом, трон обретает дополнительную опору – в сердцах!
– Ты, пожалуй, и прав. Но все же он опасен, этот гадальщик, если он – родственник…
– Опасность легко пресечь, о повелитель! Сначала выпустить его и объявить об этом через глашатаев. Исполнение Милосердия. А потом, через две-три недели, однажды ночью, снова его взять и незамедлительно обезглавить в моем подвале, откуда не может выйти ни один звук. Исполнение Предосторожности. Первое дело совершится явно, второе – тайно, Милосердие и Предосторожность дополнят друг
друга, образуя в совокупности Величье, и воссияют, как два несравненных алмаза в короне нашего солн-цеподобного…
– Это все – туда, к управителю. Ты кончил, визирь?
– Кувшин моих ничтожных мыслей показывает дно.
– Вот хорошо, время уж – к вечеру. Твои слова меня убедили, визирь, твой замысел я одобряю.
– Милостивый взгляд повелителя возжигает светильник радости в моей груди! Сейчас я изготовлю фирман об освобождении гадальщика, а завтра с утра глашатаи возвестят по городу ханскую волю.
– Пусть будет так!
К вечеру Ходжа Насреддин в новом халате, новых сапогах и с тяжелым кошельком в поясе (дары вельможи) покинул свой плен.
Из ворот дворцовой крепости он вышел на площадь, уже подвластную вечерним теням.
Первым, кого увидел он за воротами, был жирный меняла – в парчовом халате,
с ^ильдейской медной бляхой на груди, с уздечкой в руках, давно томившийся здесь в надежде проникнуть во дворец и повергнуть к стопам повелителя свою жалобу.
При появлении Ходжи Насреддина его лоснящееся от жира и пота лицо осветилось радостью.
– Тебя выпустили, гадальщик! О великое счастье – значит, мои кони вернутся ко мне! А я уж приготовил жалобу, заплатил писцу двенадцать тань-га. Вот она,– почитай, если хочешь.
– Я читаю только по-китайски.
– Здесь – несколько слов, для тебя весьма лестных; я прошу повременить с отделением твой головы от твоего туловища, пока ты не разыщешь коней,– видишь, как я о тебе забочусь!
– Еще бы не видеть,– прими за это мою благодарность, купец!
– Так пойдем продолжим гадание; может быть, ты успеешь найти коней еще до наступления ночи.
– А куда нам спешить? Я, так же как и ты,– враг торопливости. Если уж мы решили повременить с отделением моей головы от моего туловища, то почему бы нам не повременить и с розыском твоих коней?
– То есть как это – повременить с розыском коней? Ты забыл: через три дня – скачки!
– Попробуй поговорить с ханом; возможно, он тоже большой любитель повременить и отложит скачки на недельку-другую.
И, не задерживаясь долее у ворот. Ходжа Насреддин повернул в сторону базара, где уже били, рокотали барабаны, провожая солнце к закату.
– Если так, то берегись, гадальщик! – зашипел купец, перекосившись лицом.– Я знаю: ты подкуплен, и знаю, кем! Но у меня тоже есть во дворце свои люди, эти ворота откроются передо мною, и тогда – горе тебе, гадальщик,– тебе и твоему подкупителю!
Ходжа Насреддин был уже далеко и не слышал этих угроз.
По всему его пути лежали на площади косые, уступчатые иззубренные тени – словно спины сказочных чудовищ, притаившихся, чтобы схватить его; но, как очарованный принц, хранимый высшими силами, он свободно и смело шел между ними, подняв лицо к пылающему солнцу. Оно опускалось в гряду волнистых тонких облаков и заливало их ясным огнем, обещая земле на завтра горный прохладный ветер – спасенье от жгучего зноя.
А ночью, лежа в чайхане, он сквозь помост вел тихую беседу с одноглазым.
– Больше всего я радуюсь, что не обманулся в своем доверии к тебе,– говорил он, сложив ладони раковиной, чтобы голос не уходил в стороны.– Теперь скажи: почему не оказалось коней в пещере, куда они девались?
– Я не мог оставить их в пещере: кругом шныряли шпионы и начали уже шарить
в каменоломне. Перед рассветом, под покровом тумана, мне удалось вывести коней и переправить в другое место – в один пустующий загородный дом…
Беседа закончилась поздно, к исходу ночи.
Выслушав подробные наставления к дальнейшему, одноглазый исчез.
Ходжа Насреддин перевернулся с живота на спину, протяжно зевнул и через минуту поднял парус сна.
Когда утром он появился на мосту Отрубленных Голов, здесь уже знали о его назначении главным гадальщиком.
Как все изменилось! Вместо обычных насмешек он встретил раболепные взгляды, льстивые речи, угодливый смех.
Костлявый старик – обладатель черепа – перебрался в другую нишу, тесную и
темную, и глухо ворчал оттуда, как одряхлевший, потерявший зубы пес из конуры. А его трое любимцев, самых приближенных и самых доверенных, еще вчера подобострастно служивших ему, уже успели отречься от него и переметнуться. С вениками и мокрыми тряпками в руках они суетились у главной ниши, готовя место новому управителю. Они поклонились Ходже Насреддину ниже всех; один выхватил коврик из его рук и расстелил в нише, второй обмахнул своей чалмой пыль с его сапог, третий подул на китайскую книгу и слегка поскреб ногтем по ее корешку, словно удаляя какую-то соринку.
А вскоре на мост пожаловал сам вельможа и вступил с Ходжой Насреддином в тайную беседу. Он жаждал успокоительных заверений и получил их сполна.
– Хорошо ли ты проверил купца, гадальщик? Опускался ли ты на самое дно его мерзостных замыслов?
– Да, опускался, о сиятельный князь; пока – ничего опасного.
– Следи, гадальщик, неотступно следи! На глазах у всех он протянул гадальщику руку для поцелуя – милость, никогда еще не виданная на мосту.
– Теперь скажи – прошлый раз я позабыл тебя спросить об этом,– куда же все– таки девались кони из пещеры?
– Куда девались?.. Очень просто – я их перенес.
– То есть как это – «перенес»? Ты был на мосту, кони – в каменоломне.
Ходжа Насреддин небрежно дернул плечом, как бы говоря о деле само собою разумеющемся:
– Очень просто – перенес по воздуху.
– По воздуху? Значит, ты можешь – по воздуху?
– Это для меня – ничтожное дело. В самую последнюю минуту, когда всадники помчались в каменоломню, я через свою книгу узнал, что воры успели вытащить заговоренные гвозди из их подков и вытащить шелковинки. Вот почему я решил пока воздержаться от возвращения коней, а сначала доложить сиятельному князю и выслушать от него наставления к дальнейшему.
– Похвально и разумно, гадальщик!
– Пришлось перенести…
– Весьма любопытно! Значит, по воздуху, а?.. Сразу, в одно мгновение? А скажи: нельзя ли по воздуху перенести купца? Куда-нибудь подальше, в Багдад или Тегеран, а еще лучше – в языческие земли, чтобы франки обратили его там в рабство?
– Такого дела я исполнить не могу: мне подвластны только животные. Может быть, со временем, когда я проникну глубже…
– Очень жаль, очень жаль! А то – и во дворце у нас много таких, которых давно бы следовало… того…
И в его воображении, помимо воли, мелькнула вереница переносимых по воздуху; впереди летел купец, плашмя, на спине, со всклокоченной бородой и выпученными глазами, стараясь ногой отпихнуть прицепившегося к нему Ядгорбека, дальше, понацепляв-шись кое-как друг за друга, летели: великий визирь, главный податной визирь, верховный судья, хранитель ханской печати и множество прочих придворных, а завершалась вся эта невероятная цепь, к изумлению и ужасу вельможи, самим владыкою ханства; он летел в сидячем положении, несколько наклонившись вперед, словно был подхвачен вихрем с трона как раз в ту минуту, когда принимал очередной донос; его халат, наполняемый ветром, поднялся пузырем
вверх, позволяя видеть тощую нижнюю часть, прикрытую шароварами с красно-зеленой
вышивкой… Это все мелькнуло, унеслось и пропало; чувствуя круги в голове, легкую тошноту и гул в ушах от столь соблазнительного и столь опасного видения, вельможа долго кашлял и мычал, недоумевая – каким образом к нему, в сокрытые глубины души, минуя охранительные заставы разума, могли забраться крамольные
чувства, проявившие себя так неожиданно в заключительном звене переносимых? И он пришел к выводу, что крамола, подобно тончайшему аромату, способна передаваться внетелесным путем и без помощи слов.
Здесь его мысли обратились на гадальщика: «Ну, конечно, это он своими чарами внушил мне такое не-благомысленное видение! Да и вообще опасен: слишком много знает, переносит по воздуху… Как только минет в нем надобность – незамедлительно свершу над ним Предосторожность!»
По отбытии вельможи на мосту долго стояла тишина; затем гадальщики один за другим потянулись к Ходже Насреддину со своими дарами. Кто клал на коврик перед
ним пятьдесят таньга, кто – семьдесят, а кто и больше, в зависимости от доходов. Так в первый же день познал Ходжа Насреддин две главные особенности своей новой средненачальственной степени: утешительные заверения высшим, приятье даров от подвластных.
Старик, обладатель черепа, подошел последним, молча положил на коврик сто пятьдесят таньга, больше всех. На него жалко было смотреть,– так он сразу осунулся, уязвленный своим крушением в самое сердце. Но вид показывал гордый и
пренебрежительный, однако тоска, стоявшая темной водой в его старых глазах, была всем заметна и всем понятна. Свое главное сокровище – волшебный череп – он с утра начистил песком, намазал маслом и выставил на самое видное место; в этом черепе была теперь его последняя надежда, последнее прибежище.
Ходжа Насреддин поддался жалости, отодвинул деньги старика:
– Возьми… Не надо.
Старик зашипел, глаза его вспыхнули злым зеленым огнем:
– Тебе мало? Ты отнял у меня все, и тебе еще мало? Не хочешь ли ты, чтобы я отдал тебе и свой череп?
– Нет, не хочу,– тихо сказал Ходжа Насреддин.– Возьми свои деньги, спокойно владей своим черепом, мне от тебя ничего не нужно. Вот сейчас я тебе погадаю.
Старик задохнулся от ярости:
– Ты погадаешь мне? Мне, уже сорок лет сидящему на мосту! Мне, обладателю черепа! Ты, вчера только нас всех осрамивший своими лживыми гаданиями!
– А все-таки послушай.– Ходжа Насреддин раскрыл свою книгу.– Утешься, твои горести кратковре-менны и преходящи. Не закончится еще этот месяц, как твой почет и все доходы, сопряженные с ним, вернутся к тебе. Похититель же твоего благоденствия исчезнет, развеется, как весенний туман, и только память о нем надолго останется здесь, на мосту. Когда же узнают его имя… но кончим на этом: китайские знаки рябят и сливаются в моих глазах, и дальше я ничего не могу разобрать.
Опасливо покосившись на Ходжу Насреддина, старик отошел, не зная, что думать,– насмехается над ним этот новый или в самом деле сошел с ума от вдруг привалившего счастья? Он забился в глубину своей темной ниши и застыл, угрюмо нахохлившись.
Но там старика настигла новая беда: язвительные насмешки его вчерашних раболепных прислужников.
– Эй, ты! – кричали они, глумливо смеясь.– Что же ты не собираешь свою долю, десятую часть?
– Он отложил это дело на завтра!
– Он ждет, когда сиятельный князь дарует ему право на половину наших доходов!
– Нет, ему просто надоело быть главным гадальщиком, и он сам, вполне добровольно, отказался от своей должности!
Будучи сами людьми ничтожными, гнусными, они и всех других предполагали такими же и нисколько не сомневались, что их выкрики приятны Ходже Насреддину. Они слышали гадание по китайской книге и, в полном соответствии с низменной природой своего духа, поняли это гадание как злобную издевку над поверженным.
– Убери свой череп, который давно намозолил нам всем глаза! – надрывались они, наперебой выслуживаясь перед новым начальником.– Ты выдаешь его за человеческий, но ведь всякому с первого взгляда ясно, что это – обезьяний череп!
– Конечно, обезьяний!
– Да еще, вдобавок, и гнилой! Старик мог стерпеть что угодно, только не унижение черепа.
– Да прорастут твои волосы внутрь, сквозь кости твоего собственного черепа, в твой мозг, Хаким,– о гнусная змея, отогретая мною! – глухо заворчал он из ниши.– Вспомни, как подобрал я тебя еще мальчишкой под этим мостом, голодного,
грязного и оборванного, и приблизил к себе вместо сына, кормил, и одевал тебя, и обучил гадальному ремеслу,– чем же ты платишь мне сегодня?.. А ты, Адиль, да вывернешься ты наизнанку, кишками наружу, чтобы скорпион ужалил тебя в твою
обнаженную печень,– вспомни, разве не я спас тебя в позапрошлом году от плетей и
подземной тюрьмы, заплатив за тебя из собственного кошелька долг в семьсот сорок четыре таньга!
Из этих слов Ходжа Насреддин с удивлением узнал, что костлявый старик, такой мерзостный с виду и занимающийся таким непотребным делом, как гадание,
неминуемо сопряженное со шпионством,– что и он хранит в своей душе, под наносами всяческой скверны, светлые ключи добрых чувств. Но вступаться за него не стал исходя из мысли о скором его возвращении на прежнюю должность и о тяжком возмездии, ожидающем неблагодарных.
Близился полдень, солнце пекло, зной над крышами расплавился и потек, стеклянно дрожа. От каменных плит моста несло сухим удушливым накалом, как из гончарной печи, ветра не было, листва на деревьях поникла, птицы запрятались в тень и молчали.
Вдалеке послышались барабаны, трубы, голоса глашатаев; скоро они появились на мосту и возгласили новый фирман о великой милости хана. Гадальщики переглядывались с боязливым недоумением: слишком много шума сразу поднял вокруг себя новый их управитель! Эти мысли разделял и сам Ходжа Насред-дин: слишком уж много шума,– за светлым ликом Милосердия он внутренним чутьем угадывал близкую Предосторожность.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Он ждал, что в эти дни, последние перед скачками, купец будет неотступно торчать на мосту, выпрашивая своих коней.
Случилось не так: купец не пришел ни разу. Обида взяла в его душе верх над
тщеславием, он теперь не хотел ни первой награды на скачках, ни ханских похвал,– он жаждал только мести. Разоблачить коварного вельможу, повергнуть во прах, растоптать, уничтожить! И конечно, заодно стереть в порошок этого плута– гадальщика!
Нужно ли говорить, что победа на скачках досталась текинцам вельможи. Они были ослепительны, великолепны, когда, распустив по ветру хвосты, неслись, как летучие стрелы, имея за собой пятьсот локтей чистого поля до всех других.
Под нестерпимый трубный рев, пронзительный визг волынок и бешеный грохот больших и малых барабанов победителей подвели к разукрашенному помосту, на котором восседал хан. Текинцы выгибали шеи, нетерпимо грызли удила, били и
скребли копытами землю – просились опять на скаковое поле. Они прошли двенадцать больших кругов и только чуть изменили дыхание, их спины и бока были сухими, без единого пятнышка пота, на тонких ногах не дрожала и не билась ни одна жилка.
Хан улыбнулся, любуясь ими.
По толпе придворных, теснившихся позади, прошел восторженный шепот.
Вельможа сиял торжеством победы: подбоченивался, поднимал плечи, крутил усы, изгибался вправо и влево, играя своими точеными каблуками.
Главный ханский глашатай вышел на край помоста и поднял руку, призывая всех к вниманию.
Трубы смолкли, барабаны затихли, толпа, прихлынувшая к помосту, замерла.
– «Всемилостивейший хан и солнцеравный повелитель Коканда и прочих благоденственных земель,– гулким и зычным голосом начал глашатай,– владыка, затмевающий славою всех прочих земных владык, лю бимый избранник аллаха и наследник Магомета на земле…»
Хан подал знак дворцовому управителю, тот подошел к глашатаю, взял из его рук свиток и ногтем отчеркнул добрых три четверти написанного, оставив это все
для прочтения себе одному за свое дополнительное жалованье; глашатай, неожиданно лишившийся привычного разбега, начал мычать и мямлить; затем, не без усилия, перекинул глаза к нижним, замыкающим строкам:
– «сим повелеть соизволил: первую награду в сорок тысяч таньга, за несравненную красоту и резвость коней, присудить…»
– Защиты и справедливости! – вдруг послышался из толпы чей-то вопль.– Молю великого хана о пресечении обид!
Хан поднял брови. Придворные тревожно загудели. В такой час, на этом празднестве! Неслыханная дерзость!
Толпа расступилась, пропуская к помосту купца,– без чалмы, босиком, но в парчовом халате и с начищенной гильдейской бляхой на груди. Царапая ногтями лицо, вырывая клочьями бороду, он упал на колени, бросил себе на голову горсть пыли и закричал:
– Защиты и справедливости! Черные усы вельможи словно бы отделились от его лица и повисли,– так он побелел!
– Поднимите! – гневно сказал хан.– Поднимите этого смерда, осмеливающегося своими воплями омрачать сегодняшнее торжество. Поднимите и подведите ко мне!
Стражники схватили купца под руки, поволокли на помост. Они вознесли его по лестнице с такой стремительностью, что его короткие ноги, болтавшиеся на весу, не коснулись ни одной из ступенек.
Волнение среди придворных усилилось: купца узнали. Визирь по торговым делам склонился к хану и что-то тихо сказал.
– Богатый купец? – с удивлением переспросил хан.– Один из достойнейших? Но почему в таком виде? Пусть подведут его ближе, и пусть он скажет.
Стражники подтащили купца; он висел мешком у них на руках, он хотел говорить – и не мог, толстые губы в бороде шевелились беззвучно.
Хан ждал, придворные ждали. Вельможа затаил дыхание, взгляд его, устремленный на купца, был ужасен…
Тем временем весть о победе текинцев уже летела по базару, по чайханам и караван-сараям – и достигла моста Отрубленных Голов.
«Теперь купец обязательно уж придет,– размышлял Ходжа Насреддин.– Первую награду на скачках у него вырвали, вряд ли он захочет увеличить свой убыток потерей многотысячных коней».
И опять Ходжа Насреддин ошибся: купец не пришел. Вместо купца прискакали, со свободной лошадью в поводу, конные стражники, схватили Ходжу На-среддина и,
ни слова не говоря, умчали куда-то; совершилось это в одну минуту, он едва успел посовать в мешок свое гадальное имущество – книгу, тыкву и прочее.
Управительская ниша опустела.
Долго стояло на мосту недоуменное молчание. Потом среди гадальщиков начались пересуды и споры. Куда его повезли? В тюрьму? На плаху? Или, может быть, он еще вернется, –но в каком-нибудь новом обличье?
Большинство, однако, склонялось ко мнению, что теперь ему пришел безвозвратный конец. Трое льстецов, поспешивших отречься от старика и переметнуться, горько пожалели о своей поспешности, особенно же – о злобных насмешках над черепом.
Первым к нише старика подошел Хаким – тот самый, что долгое время жил у него в доме, будучи принят, как сын.
– Не сыро ли тебе здесь, о мой многомудрый покровитель? – спросил он со лживой сыновней заботой в голосе.– Хочешь, я отдам тебе свою новую камышовую подстилку, умягченную ватой?
Двое других, испугавшись, как бы он не опередил их в заискивании, тоже подошли к нише.
– О мудрейший наставник! – медовым липким голосом начал первый.– Некая весьма богатая вдова пришла ко мне вчера за советом. Дело у нее трудное,
запутанное, и я не могу разобраться в нем. Позволь же, когда она придет сегодня, направить ее к тебе, чтобы ты разрешил ее сомнения и, разумеется, извлек в свою пользу все доходы, сопряженные с этим. Твоя глубокая мудрость…
– И несравненные познания! – подхватил второй.
– И высота помыслов! – заторопился первый.
– И этот вещий череп! – воскликнул второй. А третий – Хаким – в это время извивался и
подвизгивал сзади, выискивая место и для своего слова.
– И несказанная доброта! – заверещал он.– Какой благосклонной улыбкой озарялось вчера твое лицо, о многотайнопостигательный старец, когда ты внимал
моим беззлобным шуткам, понимая, что они подсказаны единственно лишь добродушием и веселостью нрава…
Старик не поднимал глаза, на его высохших губах мерцала скорбная усмешка.
Вот когда он вплотную приблизился к стародавней истине: «Мудрость – не достояние возвысившихся, но только смиренных!..» Однако страшные слова, произнесенные им, свидетельствовали, что мудрость его обращена своим ликом во тьму. Он сказал:
– Для каждого из вас я совершил в свое время доброе дело и ныне за это наказан. Таков закон нашего скорбного мира: каждое доброе дело влечет за собою возмездие совершителю.
Вряд ли он сам, да и те, что слышали его, поняли до конца весь гибельный смысл этих слов, после которых – если бы только они оказались правдой,– жизнь должна была бы остановиться; но благостна Жизнь! – они не были правдой, а лишь оправданием для утративших веру или поддавшихся отчаянию, как этот старик.
Ходжу Насреддина стражники вознесли на помост еще быстрее, чем купца, и повергли на ковер перед ханом.
Из простого народа никого уже вблизи не было. На окраинах поля стража палками и плетьми разгоняла последних любопытствующих.
С первого взгляда Ходжа Насреддин понял, что между купцом и вельможей только что за– училась жаркая схватка. Оба – красны, глаза у обоих горели, руки тряслись.
Красен был от гнева и сам владыка.
– Никогда еще,– говорил он глухим от удушья голосом,– никогда еще никто не осмеливался оскорблять государя такими непристойными перебранками! Да еще всенародно, перед глазами тысячи людей! Неужели не могли вы найти для ваших низменных счетов другого часа и другого места? – Он с хрипом, с трудом перевел дыхание.– И неужели государь никогда не может спокойно отдаться душой удовольствию или зрелищу, освободиться хотя бы на один час от ваших грязных жалоб, кляуз и сплетен?
Здесь взгляд его упал на Ходжу Насреддина:
– Это кто еще?
– Гадальщик,– подсказал торговый визирь.– Тот самый гадальщик, из-за которого…
– Откуда он взялся? Зачем он здесь9 Визирь побледнел:
– Я распорядился доставить его в предположении, что великий хан пожелает самолично спросить… услышать… узнать… лицезреть… я думал…
Он завяз в словах и беспомощно оглянулся на придворных.
Никто не поспешил ему на выручку. Все молчали.
– Он предполагал! – воскликнул хан в сильнейшем негодовании.– Он думал!.. Скоро ты предположишь еще что-нибудь столь же несуразное и притащишь с базара к моему трону всех метельщиков, мусорщиков, уборщиков для дружеских бесед и