Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 22 глава

тями документ. Хотел было, раскланиваясь и охорашива­ясь, немножко отстранить занавеску, но, по лучив, суровый отпор, отступил и покорно сел в кресло у дверей в почти­тельной позе просителя. Ева, присев на софу, стала внима­тельно читать копию контракта. Никаких сомнений: по­следняя карта бита.

Она смяла документ и кинула его в ларчик с безделуш­ками. Потом развалилась в кресле и, закинув руки за го­лову, устремила взгляд в пространство. Увидела как будто впервые эту нишу и комнату. Заметила, что и тут и там иол устлан толстым сукном приятного оттенка. На ок­нах — гардины пунцового бархата, передвигаемые на тол­стом металлическом стержне. Широкая железная кровать с посеребренными шариками, мраморный умывальник, гра­вюра с картины Корреджо в широкой раме.

Как светло! Сквозь чистые стекла видно озеро, дремлю­щее в легонькой золотистой дымке. Недвижное. На нем какие-то полосы и поля цвета льда. В одном месте рас­плывшейся звездой блестит солнце. Далекие цепи гор за Леманом, засыпанные снегом плоскогорья. Полоса леса протянулась среди скал, как обрывок одежды титана. А там вон горы не отличишь от облаков. Белые, как снег, полосы туч опоясали весь тот край. Вдруг эти поло­сы дрогнули, поплыли...

Ева глядела на панораму гор, бесчувственная, опусто­шенная. Ощущение глухой жалости к неподвижному озеру потонуло в странном шуме под черепом.

— Он освободил меня, — прошептала она тихо, чтоб не услыхал тот, сидящий у двери. — Освободил меня, — по­вторила еще раз. Встала с места и машинально подошла к зеркалу, вставленному в дверцу шкафа. Посмотрела па себя с ненавистью; смерила взглядом всю фигуру с головы до ног, прошептала тупо: — Я теперь совсем свободна.

Заметила в зеркало, что портьера раздвинулась и Ли-вицкий вошел в альков. Увидала его суровое, побледнев­шее лицо и прищуренные глаза. В этих прищуренных глазах была бесповоротная решимость. Он был необычай­но силен, дикарски наивен, повелителен, стоя там, готовый к прыжку, коварно притаившийся у портьеры. Она молча­ла, глядя, как он стоит там, на фоне красной занавески. При виде его ненасытного взгляда и когтистых рук, засу­нутых в карманы, она почуяла зов судьбы, повелевавший ей либо тотчас отдаться этому человеку, либо тотчас уме^ реть. Иного выхода не было.

— Ведь я свободна... — прошептала она с очарователь-

ной, бесконечно невинной улыбкой, развязывая банты, скреплявшие спереди ее халат.

Полуобнаженная, она с улыбкой повернулась к нему и протянула руки. Он схватил ее с тихим рычаньем и сжал в кольце рук. Она не знала, когда и как он поднял ее, словно перышко, и кинул на постель.

Она шла долго, очень долго, не чувствуя ни малейшей усталости. Наоборот, испытывала все большее возбужде­ние. Все глубже дышала. Готова была идти так без конца, несмотря на жару и пыль. Левая аллея для пешеходов по Авеню дю-Буа-де-Булонь втянула ее в себя и звала даль­ше и дальше.

В конце пути перед глазами маячили какие-то удиви­тельного цвета деревья — не то розовые, не то голубые. В ушах стоял непрерывный шум карет, открытых и закры­тых экипажей, колясок, шарабанов, извозчичьих пролеток, устремляющихся на бега в Лоншан. Перед ней был весь бомонд.

Тысячи дамских шляпок, платьев, подобных бабочкам, безупречных мужских костюмов, великолепные лошади, изумительные выезды, лакеи в богатых ливреях. Эта жизнь, так спокойно шумящая, брызжущая богатством, но в рам­ках правил приличия и поэтому кажущаяся почти скром­ной, жизнь бурная, играющая множеством красок, манила и ослепляла. Огромная, движущаяся змея красок и блес-ков, созерцаемая издали, привораживала. Ева грезила. Иногда ею овладевало неодолимое стремление вплестись в эту вереницу экипажей и занять там свое место.

Упоительная сила красоты, изысканной культуры и роскоши доставляла наслаждение, заставляющее забыть обо всем. Как она теперь смеялась над собой, сидящей в кассе варшавской кондитерской. Смеялась добродушно и от всего сердца. Полусознательно лелеяла в себе захватываю­щий, радостный порыв, вызванный блеском, сияньем, иг­рой красок.

В Париж она приехала накануне вечером, после того как «отомстила» Лукашу. Ей доставило тайную, глухую и злобную радость холодное прощанье со студентом в тот момент, когда он был вне себя от восторга. «Пускай не-.множко потоскует,— сказала она себе.— Ему ничего по сделается... Пусть узнает, что значит тосковать. Как тем­ной ночью ловят призрак мертвеющими от отчаяния рука­ми. Он молодой, ему полезно».

Приехав в Париж (сама не зная зачем), она Хотела заглушить, замуровать в себе эту лемаискую «месть». Ино­гда ее охватывал мучительный стыд. А минутами брало отчаяние.

Оно приходило совершенно неожиданно, как тать Апо-калипсиса, о котором никто не ведает, «в который час» он «найдет на тебя».

Тогда она срывалась с места и бежала куда глаза гля­дят — в город, за город, в пространство. Ходила и ездила по всяким злачным местам, кабаре, театрам, циркам, ба­лаганам. Бродила поздно вечером по шумным улицам. Чув­ствовала в груди пустую дыру на месте вырванной души. Отсутствие надежды ощущала как отсутствие легкого. Так долго жила она одной лишь надеждой! Все, что было с ней в Варшаве, в Ницце, на Корсике,— все это было ведь чем-то временным. Главным делом жизни, ее основой бы­ло ожидание Лукаша и мечты о том, чтоб исповедаться у его ног во всем содеянном. Потому что он вытеснил всех духовников и сам стал единственным духовником ее. А те­перь все эти возвышенные терзания погасли, как огонь, залитый водой леманской «мести».

Пустота, оставшаяся после души, была наполнена ка­ким-то грязным, черным паром. Этот пар свивался в смут­ные образы, принимавшие форму все новых усилий оглу­шить себя, капризных выдумок, новых и новых поисков забвения. В душе, словно Горгоны, просыпались какие-то беспредметные ненависти, антипатии, отвращения.

Она ходила и ездила по этому чужому городу, ища раз­влечений, необычайных зрелищ, новых поразительных, из ряда вон выходящих впечатлений. Ничто не могло ее удов­летворить, хотя все было ново и странно. Иной раз какая-нибудь деталь, самая обычная, но для нее новая, будила в ней целые миры желаний.

Поехать в Америку, поступить на медицинский факуль­тет в Лозанне, стать сестрой милосердия, кинуться в водо­ворот политики и общественной жизни, позировать Родену в качестве модели и, прежде всего, жить огромной, кипу­чей жизнью, полной шума, суеты, приключений, все но­вых, новых и новых событий.

Теперь, идя в одиночестве по аллее, она почувствовала, что в ней снова просыпается эта напряженная энергия. Ей пришла мысль купить себе лошадь, элегантную амазонку и каждый день, вот в это самое время, ездить по той сто­роне авеню. Мечты так и ринулись в этом направлении. Она вся ушла в мысли о том, где и как купить такого коня.

Стала подсчитывать в уме, во что это может обойтись. Ты­сяча, две тысячи франков?.. Конь; должен быть вороной, дикий. Амазонка. Шляпа необыкновенного фасона, точь-в-точь как на той миниатюре «принцессы» Воган. Именно такая. Обвязать ее пунцовой вуалеткой (точно такой и так же завязанной). Она закажет шляпку специально такого фасона ad hoc ' Ребу. Она туда уже заходила. Множество мастериц. Сильные электрические лампы, огромные, длин­ные столы. Склоненные над столами лица. Цветы, цветы, миллионы искусственных цветов! С восьми утра и до деся­ти вечера все время в пальцах искусственные цветы, цве­ты, цветы. Она всматривалась в лица «этих девушек» и ядовито улыбалась, выбирая шляпку.

Со злобным удовлетворением наблюдала неподдающую­ся описанию, безграничную, обильную, как стихия, любез­ность хорошенькой примерщицы. А теперь опять пойдет туда, вызовет самого главного руководителя,— да, потре­бует этого пса! — и закажет себе шляпу-цилиндрик совер­шенно неизвестного фасона. И велит назвать его «Воган». А не захотят выполнить ее заказ, она будет впредь поль­зоваться услугами Виро либо Луа. Должны сделать, не­годяи!

Где взять лошадь? В какой-нибудь конюшне Лоншана или Отёйя? Далеко. А все-таки надо съездить, нащупать почву. Надуют. Ох, наверняка надуют, но — неважно. В конце концов, если лошадь красивая, сильная — это сразу видно. Настолько ума у нее хватит. И потом — как только надоест, можно в любую минуту продать, все равно кому и за какую цену.

Она пошла быстрей по направлению к лесу. На поворо­те аллеи, среди наибольшего скопления карет, колясок, всякого рода экипажей, она, кинув взгляд на толпу, увиде­ла чьи-то впившиеся в нее глаза. Тихонько вскрикнув, иа мгновение замедлила шаги. Щербиц!, Он сидел в ландо спиной к кучеру, лицом к каким-то

нарядным старым дамам.

Весело, оживленно с ними беседуя, он не сводил в то же время глаз с Евы. Выбрав момент, он низко, почти­тельно ей поклонился.

Ландо подвигалось так медленно в общей веренице экипажей, что Ева имела возможность обогнать его. И она заторопилась, чтобы не чувствовать на себе взгляд Щер­бица. Чувствовала, что краснеет, выдавая то, что было, на

Для данного случая (лат.).

: Лемане. Но уже в эту минуту знала также, что в жизни ее произошло нечто новое. Как будто теперь только вспомни­ла о существовании этого Щербица.

«Ах да! Ведь есть еще на свете Щербиц. Милый граф-чик... Как он ломал свои белые ручки в Ницце, как рыдал, когда я выбегала из приемной отеля».

Она ускорила шаги и опять почувствовала, что у нее горят щеки.

«Женись на мне. Иначе — ни-ни! — прошептала она, стиснув: зубы.— Деньги мне в руки сует, а потом: «Оста­вайся у меня, я живу тут, наверху...»

Ландо поехало быстрей, и глаза Щербица снова оста­новились на Еве. Она чувствовала его взгляд, неподвиж­ный, застывший.

Шла, не глядя в ту сторону, устремив глаза вдаль, с

. суровым лицом. Но уже чувствовала неизбежность разго­вора с ним. Удивлялась, что может быть суровой с ним, с Щербицем. Как так? С Щербицем? Зачем же быть с ним суровой? Зачем? С какой стати? Ведь теперь нет больше оснований для суровости. Нет основания! Больше не суще­ствует Лукаша, и закабаленной ему души ее тоже не су­ществует!: '•• <

I Вдруг приступ боли, словно возмездие за все, что она сделала, пронзил ей сердце. Она не чувствовала, что шага­ет, не понимала, что живет. Машинально переставляла ноги...

Потом — приятное ощущение... Сознание, что в эту Ми­нуту она, должно быть, хороша... Идет чудесно. Что-то

; тигриное в самой походке. Дивная гибкость. Щербиц, уйй-

| дев бе, наверно, подумал: это чудо! Простая случайная встреча на улице была для него — она это знала — чем-то сверхъестественным, ошеломляющим. Словно давнее вос-

^: поминание, всплыла мысль о том, что Щербиц — единст­венное существо, сросшееся с ее надеждами, что он един­ственный, кто в этом огромном человеческом муравейнике знает ее имя и судьбу. Она подняла глаза в его сторону и улыбнулась тихой, ясной, призывной улыбкой. Стала в эту минуту непостижимо, невыразимо, безмерно прекрас­на. Миг очарования, восхищения, восторга. Что-то посто­роннее, промелькнув, отвлекло ее внимание.

Он видел ее улыбку, но не переменил позы и не пре­рвал разговора с разряженными чучелами в ландо. Ева решила повернуть обратно, но испугалась, как бы не по-*ерять его из виду, без всякой надежды найти опять в этом

••'? огромном Париже. Она почувствовала, что непременно

стала бы искать его, а не найдя, могла бы попасть в колею тоски, выжженную глубоко в душе ее. Судорожно искать, неожиданно просыпаться среди ночи и, как наслажденья, ждать рассвета... Прочь тоску... Кто стоит того, чтобы но нем тосковали? К чему тосковать? Довольно уж она тос­ковала и с таким превосходным результатом, что теперь — кончено раз и навсегда!

«Но как быть? — думала она.— Ждать, пока он соиз­волит выйти барственными шагами из экипажа? Да он, наверно, не может этого сделать: с ним, видно, высокоари­стократические чучела. Какие-нибудь богатые тетушки... Не может он компрометировать себя ради какой-то там неизвестной, одиноко плетущейся в лес. Сиди, сиди, рото­зей. Очень ты мне нужен!»

Она улыбнулась себе под нос злой улыбкой, теперь все чаще появлявшейся на ее лице, и продолжала полумрач­но, полушаловливо размышлять:

«Этот Щербиц для меня — последнее воспоминание о Лукаше... Да, да! Надо бы с ним пофлиртовать!.. Графчик! Именно пофлиртовать. Приятен, должно быть, флирт с те­ми, кто когда-то нами увлекался и кого мы теперь встре­чаем снова. Все такое знакомое: не надо никаких хитро­стей, взаимных распознаваний, милых предварительных обманов, подходов и уловок...»

Ландо с Щербицем исчезло где-то впереди. Ева почув­ствовала неприятный испуг, обнаружив, что неподвижный взгляд больше не устремлен на нее. Шла тяжелыми шага­ми, на минуту охваченная глубоким разочарованием. Она была уже в лесочке и видела блестевшие вдали пруды. Ей захотелось сейчас же повернуть обратно и унести разоча­рование с собой, замкнуть его в своем сжавшемся сердце. Наперекор всему решила вернуться к прежней мысли о во­роном коне. Усилием воли заставила себя увидеть его пе­ред своими глазами, почувствовать запах его пота, когда он будет гарцевать под ней и скакать.

Она закажет персидский мундштук и подчинит себе этого зверя. Велит приделать к высоким сапожкам малень­кие, но острые-преострые шпоры. Будет знать жеребец, с кем имеет дело!

— Здравствуйте, сударыня! — послышался совсем ря­дом, из-за ее плеча, голос Щербица.

— Здравствуйте, сударь! — холодно ответила она. Теперь он не произвел на нее никакого впечатления.

Она даже готова была поклясться, что не рада его настой­чивости.

— Вы здесь одна?

— Как видите. Я заметила вас: вы проехали в ландо. А теперь вдруг появились откуда-то сбоку или сзади. Как это получилось?

— Я провожал почтенных развалин, с которыми вы

меня видели.

— Как бы они не обнаружили, что вы легкомысленно разговариваете... прямо на тротуаре.

— Это мои родственницы. Вы удивляетесь, что я хочу скрыть от них наше знакомство? Но для вас было бы не­ловко, если бы мне пришлось объяснять... Они ведь вас не знают. Есть обычаи, которых нельзя...

— Я понимаю. Скажите, вы случайно не знаете, где тут можно купить верховую лошадь, но только горячую, с норовом. Понимаете, чтобы ржала, рыла землю копытом, чтоб была гордая, с развевающейся гривой, с пеной у рта. И черная, черная, как ночь, с бархатной шерстью, с ма­ленькой головой. И глаза чтобы обязательно налитые кровью!

— Это для вас такое чудовище? — с любопытством спросил Щербиц.

— Ну конечно.

— Что же, могу поискать!

— Речь идет не о поисках. Я прошу только указать, '•; куда обратиться.

— Да разве вы справитесь с этим делом? Я пришлю к вам человека, который...

— Я сказала, что буду очень благодарна за совет, если вы хотите оказать мне услугу. А какой-то там «человек» мне абсолютно не нужен... Человек!

- Но...

— Не будем больше говорить об этом. Вы еще долго пробудете в Париже?

— Не знаю. Кажется, скоро уеду. А вы, если смею: спросить?

— А я, кажется, останусь здесь навсегда — здесь или вообще где-нибудь во Франции. А может, в Лозанне... Я еще не решила...

— Правда? А в Варшаву... уже нет?

- Нет.

Наступило продолжительное молчание. Наконец он спросил нерешительно:

— Прошу прощения за нескромность, но мне очень хо­телось бы знать...

— Что такое?

— Вы все-таки видели Неполрмскогр?

— Нет.

— До сих пор? Это странно.

— В самом деле странно.

— Странно потому, что у меня был тут, в Париже, не­кий господин Хорст...

— Хорст?! — в ужасе воскликнула она.

— Да, Хорст. Из этих крупных фабрикантов, богачей. Я когда-то встречал их в обществе. Теперь этих людей во­круг него стало как-то меньше, круг их поредел. Меня очень удивило его посещение, я никогда не уважал его, тем более далек от него здесь, ведя жизнь уединенную, замкнутую.

— Что же он сказал?

— Он очень много говорил о вас.

— Обо мне?

— Я только от него узнал, что вы его хорошо знаете. Прежде всего он рассказал мне, что Неполомский был в Варшаве...

— Когда Неполомский был в Варшаве?

— Вскоре после нашего отъезда, в марте...

— После нашего отъезда, в марте...— повторила она ти­хим, упавшим, будто сорванным голосом.

— Он был у ваших родных. Тогда-то с ним и встретил­ся этот Хорст и, вы представьте себе мой гнев, рассказал Неполомскому, будто вы уехали... ну, со мной, в качестве... Вы понимаете, что этот человек...

— Понимаю.

— Тогда Неполомский, видимо, впал в исступление и накинулся на него. Вышел скандал. А на другой день Не­поломский исчез из Варшавы, и больше его там не видели.

— Ах, так... да... да,— сухой смех-рыдание.— И больше его там не видели...

— А этот самый Хорст поехал в Париж,— продолжал с насмешкой Щербиц,— чтобы лично, своими глазами убе­диться, правду ли он сказал Неполомскому. Он, по-види­мому, долго следил за мной, но, наконец, разочарованный, пришел, чтобы спросить о вас. Заявил, будто делает это по поручению родителей. Я не мог ничего сказать ему о вашей жизни за то время, как вы исчезли тогда в Ницце, а сплетен повторять не стал.

Ева шла теперь, задумавшись, высоко подняв, почтя запрокинув голову. Невидящие глаза ее были устремлены снизу на верхушки деревьев. На губах блуждала странная

улыбка. Вдруг она громко расхохоталась, так неприятно и противно, что Щербиц даже слегка отстранился.

— Вернемся к вопросу о лошади...— поспешно начала она.— Вы мне поможете! Пришлите какого-нибудь малого, который скажет, куда обратиться...

— Куда прислать?

— Куда? Гмм... Пляс-де-ля-Насьон, двенадцать. Чет­вертый этаж. Значит, Лукаш Неполомский был у нас в Варшаве?

— Хорст говорит.

— А где теперь Хорст?

— Наверно, уже вернулся в Варшаву.

— Вы действительно слышали, что Неполомский был _; в Варшаве и приходил к нам?

— Да, слышал,— тихо ответил Щербиц.

— Неполомский был у нас в Варшаве, и там Хорст

сказал ему, что я стала вашей любовницей и уехала с вами ^ за границу... Так, так. Все в порядке. И она замурлыкала:

Дивная майская ночь, Полная аромата сирени.

— Успокойтесь! — дрожащим голосом, с глубоким < со­чувствием промолвил Щербиц.

— А могли бы вы... например... могли бы вы поклясть­ся, но перед богом, перед господом нашим Иисусом Хри­стом, что Неполомский был в Варшаве — и притом весной, как только мы уехали... был у наших и слышал от Хорста, что я стала вашей любовницей и вместе с вами уехала за границу?

— Могу поклясться перед богом, что сказал вам чис­тую правду, как слышал; сказал все так, как слышал от Хорста. Неполомский был в Варшаве после того, как мы оттуда уехали. Хорст сказал ему, что вы уехали со мной.

Тогда он исчез, и больше его там не видели.

— Так, так. Ну что же, все в порядке. Все ясно. О чем тут толковать, спорить!

— Не говорите так!

— Я ничего. Я совершенно, совершенно спокойна. Ведь тут — не правда ли? — никакого письменного доказатель­ства того, что вы мне сказали, быть не может. Какие же тут письменные доказательства? Откуда их взять? Откуда, боже мой? Правда ведь? '

— О чем вы говорите?

— Я говорю о том\ что и так все в порядке. Важно то,

I что это в самом деле было. А раз так было, о чем же толко­вать, спорить?

— Вы теперь домой?

— Я? Ну да, конечно.

— Позвольте мне проводить вас. Вы так побледнели...

— Нет, нет, нет! Ах, нет! Я сейчас не хочу быть дома, в комнате, в помещении. Сейчас ни за что, ни за что не хо­чу быть в помещении! Я немножко пройдусь. Тут так при­ятно... Вы мне столько нарассказывали! Этот Хорст очень хороший человек... Он живет у нас. И вы такой хороший! Видите ли... я вспомнила свою комнатку, там, у нас... Мой отец очень стар. Бессильный, растоптанный жизнью ста­рик. Такие люди, как мой отец... Ницше говорит, что есть такие, которые существуют только для того, чтобы слу­жить и приносить пользу другим, и только для этого и должны существовать... Мой отец... И тут Неполомский приехал! Наконец приехал. А меня и нет! И тогда этот милый Хорст...

— • Я Жалею, что передал вам все это...

— О нет! Вы мне сделали большое, большое одолже­ние. Потому что, видите ли, теперь выяснилось самое глав­ное: теперь по крайней мере установлено, что Лукаш Не­поломский — в порядке! По крайней мере он — в порядке! А только это и важно. Видите ли: он всегда был, есть и будет в порядке!

И, страшно сверкнув глазами, она прошептала:

— Только я не в полном порядке. Ха-ха! Поблизости, но в стороне от потока экипажей, была

скамейка между большими деревьями. Они сели. Ева стала чертить зонтиком на песке какие-то огромные знаки. И при этом наклонилась всем телом.

— Мне сейчас показалось, что мы в Лазенках,— за­думчиво и как что-то очень важное произнесла она.— Это было так недавно!

— Вы еще помните об этой встрече?

— Помню. У меня хорошая память... Кстати, мне при­шел в голову один вопрос. А впрочем...

— Что, что такое?

— На него нельзя ответить.

— Я отвечу на любой ваш вопрос!

— Нет, на этот ответить невозможно,

— Попробуйте задайте!

— Мне хотелось бы знать одну простую вещь: вы со­всем не знали о том, что... ну, об этом... Но я зря спра­шиваю.... '<».

Почему же... зря?

Губы ее искривила жестокая, злая улыбка. •— Потому что я все равно вам не поверю...

— Но о чем идет речь? Я прошу вас.

— Вы совершенно не знали, что Лукаш Неполомский именно тогда — в феврале, в марте — должен был приехать в Варшаву? Не знали об этом, когда так ласково разгова­ривали со мной в Лазенках?

— Я?.. Нет, не знал! Даю вам честное, благородное слово...

— И еще вопрос...

— Вы опять мне не поверите.

— Ну, неважно... я... Вопрос такой: у вас уже было тогда намерение? Эх, да что говорить! Дело прошлое!

— Пожалуйста, скажите все.

— Было ли у вас уже тогда намерение сказать мне то, что... потом в Ницце? Впрочем, мне уже не нужен ответ!

— Отчего вы так раздражены?

— Я не раздражена! А может, и да. Если так, то тем лучше.

— Для вас хуже.

— А для вас лучше.

— Для вас — это значит... я не знаю... Л*учше для кого?

— Для вас: для барчуков, господ, господских сынков...

— Для меня это что-то слишком таинственно. Ничего не понимаю.

— Нет, вы понимаете. Но только про себя, дьявольским разумом. Вам известно, что Неполомский женился второй раз?

— Неполомский... второй раз? Что вы говорите?

— Да, да,— и очень удачно, очень выгодно. Получил развод и женился в Женеве. Сделал очень удачный выбор,

, очень, очень. Это человек с головой. Теперь он поехал со своей новой, можно сказать, третьей женой в Индийский океан, в Австралию, на Борнео, Яву, Целебес. Будет вести научные исследования. Вы не знаете, где в точности остро­ва Иль-де-Пэн?

— Откровенно говоря, не знаю...

— Неполомский непременно будет на этих островах. Там господствуют совсем особые обычаи, опрокидывающие полностью все наши понятия о приличии. На жительни­цах этих островов он сможет воочию убедиться, что такое нравственность. А.вы знаете, что такое нравственность?

, — Не знаю. Но понимаю теперь причину вашего раз­дражения.

— Видите ли, нравственность — это такое изобретение, ну вроде обязательного для всех постановления; вроде ре­шения сельской общины, до поры до времени соблюдаемого благоговейно, как свойственно сельским жителям.

— Очень может быть. Но с какой стати нам думать и тревожиться о таких вещах?..

— Да я и не тревожусь ни о чем. Ни о чем!

— Если бы так было на самом деле! Тревожиться не надб. Надо брать жизнь со светлой, ясной, солнечной сто­роны. «Живи пока жив, отоспишься в могиле»,— говорит мой отец. Не знаю, как для кого, а для меня вся мудрость жизни заключается в английской песенке:

To-morrow the sun may be shining Although it is cloudy to-day ^l.

— He понимаю не только мудрости, но просто ни одно­го слова.

, — Может быть, завтра нам засияет солнце...— тихо,

еле слышно промолвил Щербиц. Он задыхался.

Ева поглядела на него искоса, заметила волнение. Это доставило ей радость. Она злобно улыбнулась. Смертель­ная ненависть, как злодей, тайком подкрадывающийся к своей жертве, промелькнула на ее лице. Он снова стал с увлечением твердить свой английский афоризм.

— Уйдем отсюда! — сказала она, порывисто вставая с мест,а, и направилась в глубь пустынной боковой аллеи.

Щербиц молча пошел рядом. Когда они оказались в гу­ще деревьев и кругом не было видно ни души, он робко, тревожно, почти с отчаянием попробовал взять ее руку. Она сейчас же вырвала ее, устремив на него уничтожаю­щий, поистине бесовский взгляд.

— Если вы осмелитесь... еще раз!

Она, скосив глаза, глядела ему в лицо с ненавистью. Особенное удовольствие, разрастаясь до размеров наслаж­дения, ширилось в ней при виде, того, как у него стиски­ваются челюсти и его гладкие, тщательно выбритые и те­перь пылающие щеки неудержимо, мучительно, непрерыв­но дергаются. Она мысленно искала способ, как бы сде­лать, чтобы эти челюсти стискивались все быстрей и силь­ней... Она пошла вперед, как будто знать не зная о том, что рядом, немного позади, идет он. Когда он заговорил, она замедлила шаг и посмотрела на него безжалостным взглядом.

¹ Может, завтра заблещет солнце, "^: Хоть сегодня и пасмурный день (англ.).-, ⁽ •'•

— Что вы хотите сделать с собой? Опять уехать? Опять бежать куда-нибудь?

— Сделаю, что захочу!

— Нет, нет!

—: Какое вам дело, что я с собой сделаю?

— Я уже сказал... тогда... в Ницце...

— Ах, наверх?! Ха-ха!..

• — Нет, нет, только не уходи! При одной мысли, что ты опять исчезнешь, меня охватывает безумие! Увидев тебя сегодня, я подумал: это бог послал мне ее!

• — Ну да, бог содействует вашим замыслам. _;

— Подумал, что ты поехала в Париж, и притащился сюда. Этот Хорст сказал мне, что тебя нет в Варшаве. Что ты хочешь, чтоб я сделал? Скажи! Неполомский подло из­менил тебе... Слушай... Он женился на другой...

— Прежде всего... я для вас не какая-то «ты»...

— Нет, ты! Я не буду иначе называть... Ну, сейчас же... скажи, что я должен сделать, чтобы ты меня не бросила. Требуй чего хочешь.

— Я не замужем. Попробуйте добиться моей руки. Кто знает?

Щербица перехватило дыхание.

— Ну как? — настаивала она.

— Хорошо, хорошо, превосходно! Но один вопрос... — Хоть тысячу!

— Могла бы ты полюбить меня, как Неполомскогй?

Ответь! Ты всегда говоришь правду, так ответь!

— Этого я не знаю.

— Так. Не можешь сказать, что полюбишь. Хочешь продаться мне за самую высокую цену? Хорошо, покупаю. Но отдай мне свою любовь. Поклянись, что забудешь о нем.

— Не забуду его никогда, никогда, во веки веков! И больше не разговаривайте со мной — или я ухожу!.. Ес­ли вы намерены еще об этом...

— Я должен говорить об этом! Никогда не забуду твоих глаз, когда я приехал в ту еврейскую дыру... где ты жила. Твоих тогдашних глаз. Глаз, глядящих с неба. Уби­тых. Такую любовь, как твоя, когда я упомянул о Непо-л бмс ком.

— Да перестаньте наконец...

— Подумай, не лучше ли...

— Что такое?

— Ведь чтобы тебе стать моей женой... пришлось бы преодолеть массу трудностей... А если бы ты в конце кон­цов вышла за меня, так сказалось бы, что мы не можем

жить вместе, потому что ты любишь Неполомского.

— Ну, так простимся сейчас же...

— Ты не знаешь законов света, к которому я принад­лежу,— тихо продолжал он.— А я не мог бы жить вне его. Я должен жить на родине. Там у меня отец, которому при­надлежит все имущество нашей семьи, а значит и мое. Я могу жить, как мне вздумается, и делать что хочу, но только пока не женился, пока остаюсь частью семьи. Без согласия отца я жениться не могу. Он либо лишит меня наследства, либо сведет мою долю к минимуму. Но поду­май, может ли он дать согласие на мой брак с тобой. Ска­жи, не сердясь.

— Получается, как будто я стремлюсь выйти за вас. Мне это вовсе не нужно.

— Об идеалах моего отца ты можешь судить по его афоризмам. Я их помню наизусть, так как он их все время повторяет — и устно и в своих письмах. Но, в сущности, он хороший человек... «Мужик отличается от скотины только тем, что у него две ноги», «Одни собственники име­ют право читать книги», «Думай о себе, сын мой. Бог да­леко, а вор близко», «Je suis seigneur et je serai seigneur *, а что против этого злобствует голытьба — мне дела нет»... И так без конца.

— Ну... а ко мне какое все это имеет отношение? Слу­шайтесь папу, и все пойдет как по маслу.

— Я хочу сказать, что люди созданы для счастья. Все люди — и мы с вами. Счастье можно найти только в сво­бодном союзе. Люблю тебя — значит: твоя. Люблю тебя — значит: твой. Вспомни только, к чему привело в твоей жиз­ни желание выйти замуж. Лукаш сделался вором, ты уби­ла ребенка. Как вы были слабы! Не осмелились кинуть свету перчатку. «Лучше сокрушить брак, чем позволить ему сокрушить тебя...»