Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 24 глава

Ах, с каким облегчением вздохнула она, заслышав в этом омуте дивный напев... В этом отзвуке отдаленной песни, в дыханье далекой мощи человеческой жизни — какое выражение неисследимой мудрости! Она улыбнулась в упоении. Блеск в глазах, залитых слезами, радость в сердце: ведь одно только море поет так свои весенние песни.

Щербиц больше не мог играть. Голова его бессильно повернулась к Еве. Руки подкрались к ее рукам. Он смот­рел на нее обезумевшими глазами.

Она не отняла у него своих рук и не нашла в себе силы отвести глаза от его глаз. В порыве неожиданного вдохно­вения тихо заговорила:

тг- Бывают ли такие грехи в жизни человека, которых уже нельзя вычеркнуть, загладить, стереть? Есть ли про­ступки, которых дальнейшая жизнь уже ничем-ничем не способна прикрыть? Разве грехи не уничтожаемы навеки? Существуют ли они сами по себе или это лишь химеры на­шей.души? Разве человеческая натура не может стать сно--ва чистой, снова такой, как прозрачность алмаза по силе; и снова такой же живой, такой же певучей, как морские воды?

'•— Не знаю, Евушка...

— Все-то мы ничего не знаем.

— Евушка!.. Можно мне называть тебя так?,т Можно.

— А ты будешь обращаться ко мне, как к брату?

тг-• Хорошо! Но какие мы, люди, все страшно несча­стные!..

— Ах, какие несчастные! Каждый из нас — «смесь ра­стения и вампира», как сказал этот гордец, который сам.,, бедняга!. Почему;ты.всегда была ко мне так жестока?

— Я не могла...

— Ты же прекрасно знаешь, что ты для меня.

32ft

— У меня бывают кошмарные сны, часто — виденья в полудремоте. Допустим, я здесь, а вижу какие-то совсем неизвестные, никогда прежде не виданные нелепости, Пей­зажи, сцены... Когда ты играл, я видела... Во мне уже ма­ло растения. Гораздо больше вампира.

— Зачем же ты тогда это сделала? Зачем? — прошеп-,тал он.

•— Разве я знаю?

— Мне тебя страшно жалко!

— А не мог бы ты возненавидеть меня за что-нибудь, заметить во мне что-нибудь противное, отталкивающее и перестать?.. Не можешь?..

^: — Нет. Ты для меня все. Все мои страсти. В душе твоей есть что-то, чего я не могу постичь, чего не знаю, потому что это только в тебе одной. Что-то вечное и неиз­менно новое! Во мне этого нет и тени, а я только это и люблю, ах, люблю до безумия! Ты совсем как та музыка. Как музыка — вне меня и в то же время моя собственная, точно так же и ты. Знаешь, я самому себе противен, даже любовь моя к тебе мне противна, а люблю я твою любовь к Лукашу. Если б ты знала, как мне милы твои капризы! Потому что тут больше всего обнаруживается помимо той тебя, которую я знаю, другая, всегда другая! Я живу уже не своей собственной жизнью, а только твоими настрое­ниями, твоими радостями и печалями, твоими неожидан­ными раздумьями. Я почти всегда знаю, что ты чувству­ешь. Но только когда чувство уже пришло! А откуда оно пришло? Предчувствую все, что ты сделаешь, даже в ми­нуту самого странного каприза, но почему ты бросишь тот или иной каприз? Я жажду, чтоб в душе моей было все, что есть в твоей, но в душе моей вечно пустота. Оттого мне так дорого твое преступленье,— охваченный восторгом, с улыбкой прошептал он.— Когда я не вижу тебя, я испы­тываю какую-то уродливую радость, напряженно жду. Часто я решаю вырвать тебя из своего внутреннего мира, совершить над собой духовное харакири. Но вдруг ты на­чинаешь, не ведая о том, прельщать меня, манить... ах, как эта кантилена...

И он извлек из клавиатуры ту главную, ведущую тему, ту путеводную звезду мечтаний... Потом, сунув ее обратно в пустоту клавиш, опять заговорил:

— Бежать от тебя, все равно что бежать от самого се­бя. Так как же я могу тебя возненавидеть?

— Возненавидел бы, если б я осталась здесь на почь,

— А ты не любишь? Нет?

11 С. Жеромский

— Я уже сказала.

— И никогда?

— Страшна власть греха. Дьявол отметил меня своим благословением, унял, успокоил, вдунул в меня свое дыха­ние. Никогда не совершай такого греха! Я хожу среди людей, осененная багряными крылами его власти. Была одна такая минута в костеле, когда демон совершил надо мной насилие. Я ото всего отошла, и все отошло от меня. Бреду, как одинокий путник. Зачем ты мне и зачем я тебе? Неужели тебе нужно то, что осталось от другого? Тебе — что осталось от другого?!

— Почему я не встретил тебя, когда ты была девуш­кой? Ах, если бы я встретил тебя тогда! — задумчиво про­молвил Щербиц.

— Ты хотел бы... хотел бы первый обладать мной — правда? — злобно засмеялась она.

— Ты еще любишь его? — безумным стоном вырвалось у него.

— Не говори об этом...—откликнулась она, закрывая

руками лицо.

— Ни душу, ни тело невозможно делить пополам. Но вы это умеете. Умеете отдаваться одному, а любить дру­гого. О боже!

Она не заметила, как он очутился перед ней на коле­нях. Не помешала ему отвести ее руки от лица и окружить ими свою шею. Наклонив голову, прислонилась лбом к его виску. Заглянула ему в глаза, спокойным, глубоким, задумчивым взглядом. Наступило долгое молчание. Потом она тихо, задушевно заговорила:

— А мог бы ты быть мне братом? Мог бы? Был бы для меня братцем Сижисем. Я бы все тебе рассказывала — может быть, так же, как когда-то Лукашу. Только... что­бы... ты не требовал этого...

— Но губы, один только раз — твои губы! Твои малень­кие розовые губки!

— Не могу.

Быстро, незаметно — так, что он не успел понять, как это произошло, она вкрадчиво взяла его руку и прижала ее к своим губам, прошептав:

— Не надо...

— А ему отдалась бы сейчас же, как только он появил­ся... Правда?

— Да.

— И любишь его, прислонившись вот так вот лбом к

моему лбу.

— Да. Но я хотела поговорить с тобой о смерти. Как ты думаешь? Мне кажется, бывают случаи, когда смерть вызывается не заблуждением ума. По-моему, она может быть последовательным и в нравственном отношении вполне правильным поступком. Даже самой сутью этики!..

— Смерть... значит... самоубийство?

— Это неважно. С точки зрения обычной морали такая смерть противоречит представлению об этичном поступке. И, за вычетом отдельных исключительных случаев, эта оценка справедлива. Но, с другой стороны, с точки зрения нравственности «среднего индивидуума»... Если кто знает, что растратил все свои душевные силы, если он знает, что увяз в зловонном болоте, но сохранил — черт возьми! — хоть каплю душевного благородства... Есть же в человеке что-то заветное, нечто вроде древнего родового герба, со­храняемое в самом последнем падении... И если такой че­ловек умрет... О мой милый, мой добрый!.. Если такой че­ловек умрет... Нет в мире прощения женщине. Грех вопиет. Все опутывается, обвивается вокруг тебя, словно бесконечно длинные стебли болотных кувшинок. И свер­ху — дивная лилия...

— Не читала ты случайно житие Марии Египетской, составленное епископом Софропием? Я учился в иезуит­ской гимназии и проглотил много такой литературы. В этом чудном повествовании есть эпизод, когда святой старец Зосима в день воскресения из мертвых сидит на берегу Иордана и ждет Марию, обитающую в дикой пустыне, чтобы причастить ее святых тайн. В корзинке у него несколько сушеных смокв и фиников, немного моче­ной чечевицы. Святая вышла из чащи и остановилась на другом берегу в лунном сиянии.

— И это ты... Зосима? Мария Египетская искупила свой грех, проведя сорок лет в дикой пустыне, нагая

;и терзаемая зноем и холодом, в слезах и покаянии. А тут vBce так гадко! Я была чиста. А теперь стала отвратитель­ная, мерзкая развратница,'лгунья. И вся погрязла в грехах. И никогда уже не стану прежней! Не могу больше быть чистой, не могу выбраться, не могу ничего с собой поде-- лать! Скажи, как мне быть?

— А если б ты... решила никогда не выходить замуж и никогда, никогда... Никогда не быть ничьей! Могла бы ты это сделать для меня: не быть... даже его, если б он к тебе вернулся?

— Что же это тебе дало бы?

11*

(Мысленно поклялась: «Да, да... Скорей; как можно скерей выйти за Ясьняха!»)

— Я продолжал бы жить, как и до того. Мы были бы с тобой так же далеки, как Зосима и Мария Египетская. Пока...

— Пока что?

— Пока, быть может, не пришла бы любовь...

— Это с твоей стороны только хитрость...— возразила она со слабой улыбкой.— Ты говоришь, что давно любишь и желаешь меня. И хочешь ждать минуты, когда я забуду Лукаша и отдамся тебе. Все сводится к этому... Но мне... если б он вернулся и потребовал, пришлось бы послушать­ся, потому что я...

Она наклонилась к нему и, закрыв глаза, неожиданно покраснев, торжественно засвидетельствовала:

— Потому что я люблю его.— И, помолчав, прибавила спокойно: — Но он уже не вернется и ничего от меня не потребует. Ну что же? Я могу быть твоей духовной сестрой.

— Так поклянись!

— Больше никому я не дам никаких клятв. Наш союз с тобой может быть только односторонним. Мое желание либо мое нежелание. Вот так — хочешь?

—' Так я не мог бы верить тебе. А одна мысль, что ты можешь быть с другим, доводит меня до безумия!

Еве пришла в голову сатанинская мысль — рассказать ему, как она в Монтрё провела полдня в постели с совер­шенно незнакомым ей человеком. Легкая улыбка сколь­знула по ее губам. Но опа отбросила эту мысль, как невы­годную. Хищное сознание, что теперь у нее будет полная власть над Щербицем, ласкало ее чувства, подобно запаху нарцисса. /

— А ты дашь мне клятву, что не сойдешься пи с одной женщиной — никогда ни с одной? — прошептала она с за­таенным вожделением.

— Клянусь!

— Что все твои страстные помыслы, все сны, все чув­ственные порывы будут принадлежать только мне?

— Клянусь!

— А чем клянешься?

— Чем хочешь!

— Как прежде: богом, крестом, честью, славой рода? Он улыбнулся. Хотел что-то сказать, но вместо этого

долго молчал. Губы его двигались, пе в силах произнести ни слова.

— Ну что? — ласково шепнула она.

.Ничего.;.. Я вспомнил одну чудную мысль, одну,ил­люзию...

— Какую?

— Dans le veritable amour c'est Гате qui enveloppe le, corps '. Ницше называет эту мысль в высшей степени целог мудренной. Может быть, она овладеет нами и искупит тебя!

Вдруг он поднялся с колен и крикнул, как безумный:

— Ева! Где ты была перед тем, как поехать в Ниццу?, — Я была на Корсике,— бросила она вызывающе.

— С кем?

— С поэтом Ясьняхом.

— В качестве его любовницы? - Нет.

— Ты правду говорить?

— Говорю то, что мне правится.

— Скажи мне только одно, признайс*я мне, как на ду­ху: целовала ты его в губы, в губы? — молил он, впиваясь в нее взглядом.

— Я не целовала его в губы.

— Ты как-то сказала, чтобы я добивался твоей руки. Я узнавал о твоих передвижениях. Швейцар в отеле «Сю-_ исс» сообщил мне, куда ты поехала. Я там был. Ты жила с этим человеком.

— Я жила рядом с ним. Наши номера были рядом... Глаза ее затуманились. Губы как-то странно дрогнули.

Это дрожание губ было тем силком, в который безнадежно попалась любовь Щербица.

— Это ваше распутство!—продолжала Ева, устремив презрительный взгляд в пустоту.— Ради него вы готовы на все! Ради этого отвратительного короткого мгновения готовы забыть всю чистоту и святость любви! Мерзкие раз­вратники! Один только Ясьнях...

— Почему ты тогда убежала? Зачем так сделала?

— Я тогда не сделала ничего плохого. Могу заверить вас, граф. Если б я осталась в Ницце, так поступила бы гораздо хуже. Ну, пусти меня! Я пойду домой.

Щербиц склонил голову ей на руки. Она почувствовала, как все его тело зыблет тайная дрожь. Дрожь эта вызыва­ла отвращение, но в то же время будила страстный трепет в ней самой. С состраданием подумала она о том, какой он слабый. Поняла, что ничто на свете не утихомирит в нем этой бури, кроме как если она, Ева, отдастся ему. За-.

¹ В истинной любви душа овладевает телом (д5/>.).

думчиво смотрела на его красивые волосы. Воля ее мета­лась то в ту, то в другую сторону. То ей хотелось оттолк­нуть эту бессильную голову, встать и уйти. То снова набегал смутный позыв ласково запустить пальцы в благо­ухающие волосы. Она уступила этому позыву.

— Сижись... Он улыбнулся.

— Я пойду.

— К себе домой?

- Да.

— Что будешь там делать?

— Да так. Что всегда. Буду перебирать свои жизнен­ные горести.

— Лучше побудь у меня еще часок. Я поиграю Грига. Хочешь... «Весну»?

— Нет. Больше не хочу музыки. Твоя музыка отворила бы дверь в ту комнату. Ты там спишь, правда? Будь ры­царем!

На минуту она глубоко задумалась, потом промолвила:

— Скажи... ты все мне прощаешь?

- Все!

— И я тебе тоже. Пойду.

Она встала. Поспешно подала ему руку и отодвинула портьеру. Он пошел за ней. Подал ей пальто и, взяв под руку, свел ее с лестницы. На улице позвал извозчика и помог сесть. В последнее мгновение, когда она подала ему руку на прощанье, спросил:

— Тебе было очень скучно у меня?

— Нет, нет!

~ А еще придешь?

— Приду, приду непременно,

— Когда, сестра?

— Да хоть завтра.

— В то же самое время?

— В то же самое.

Он на секунду просунул голову и плечи в окно каре­ты, с тихим, глухим рыданьем ища в темноте Евиных губ. Она отстранила его — добродушно, но твердо. Сжала ему руку. Когда он соскочил с подножки и карета тронулась, Ева на мгновенье ощутила какую-то разбитость и паралич души. Увидела воочию «что будет в момент умирания. Уви­дела в потемках души своей улыбку Лукаша, тогдашнюю его улыбку в те минуты, когда он что-то горячо говорил ей, в чем-то убеждал ее, а убедив, подходил на цыпочках и закрывал ей рот поцелуем. В мгновенном озарении пере-

жила все счастье любви и бездонную пучину утраты. У нее вырвался стон. А в следующее мгновенье все миновало. Исполинская волна накрыла собой и еатопила пропасть. Остался только странный шум в ушах, замиранье сердца и частый стук зубов.

Курьерский поезд мчался в сторону Вены. Была позд­няя, осенняя, ветреная и дождливая ночь. Между Зальц­бургом и Веной поезд имел лишь несколько остановок. Пассажиров было очень мало, так что Ева, укротив при помощи маленькой кроны более уступчивое по сравнению с баварским австрийское сердце, находилась в купе одна. Багаж свой она отправила в Вену заранее. При ней был только маленький ручной саквояж.

Она ехала в Вену (точнее — в Кальтеплейтгебен) для того, чтобы отыскать Ясьняха, который, по собранным ею сведениям, находился в этом лечебном учреждении, и осу­ществить свои намерения относительно него.

После отъезда Щербица из Парижа Ева прожила там еще около двух месяцев. Иногда она получала иа Варша­вы письма от своего «духовного брата». И во время ее частых визитов к нему в Париже, затягивавшихся иной раз до поздней ночи, и в этих письмах их объединял чистый, возвышенный восторг, в котором не было как будто ничего чувственного. Она не стала любовницей Щербица. Он никогда не целовал ее губ. Раза два только имел счастье коснуться губами ее руки. В письмах он даже не просил о свидании, о том, чтоб она приехала в Варшаву, о встрече с ней на земле. Она любила его письма и скучала по ним. А нередко скучала и по нему самому. Особенно по его игре на рояле... Если бы беспристрастный судья спросил ее, любит ли она Щербица, она не могла бы ответить утвердительно, но не могла бы и решительно отри­цать.

Она теперь стремилась к тому, чтобы стать женой Ясь­няха, оставаясь верной своему духовному союзу со Щер-бицем. Решила безраздельно отдаться делу милосердия и самоотверженному труду...

Теперь она спала на кожаном диванчике, утомленная ездой, длящейся непрерывно от самого Парижа. Ложась, она помнила, что у нее в замшевой сумочке на груди — двадцать с лишним тысяч франков,— так что легла нич­ком. Стремительный ход поезда быстро ее укачал. Она крепко уснула.

 

Ей приснились какие-то покрытые толстым слоем из-, вести комнаты необычайной высоты — без пола, вместо ко*, торого там был слой сухого желтого песка. Стены — голые,, ровные, очень белые и шершавые от сухой известки. С тру­дом шагая по засыпанным песком ступеням, она в конце концов дотащилась до двери, такой же огромной и высо­кой, как стены. Взявшись за круглую шарообразную руч­ку, с изумлением обнаружила, что и дверь и ручка тоже покрыты известкой. Она открыла дверь и с сердечным со­дроганием увидала пустое помещение, но пустое какой-то невыразимой пустотой. Она почувствовала смертельную тоску, какую испытываешь только во сне. Пустота этой комнаты была воплощением небытия, составляющего са­мую суть смерти. Мороз продрал ее по коже. Что же такое в этой комнате? Чем так страшна ее пустота? Отчего пустота эта наводит такой ужас? Испуг и отвращение были так сильны, что не дали восприятиям сложиться в какой-то цельный ответ. Ева скорей закрыла дверь и пошла в дру­гую сторону. Набрела на другую дверь, не такую высокую, вошла в сени и полезла на лестницу, вырытую в песке и невероятно крутую и высокую... как стремянка. Ее опять обуял страх; у нее закружилась голова, она была близка к обмороку. Стала звать на помощь, кричала во сне долго, пронзительно.

Полупроснувшись, почувствовала, что страх мало-по­малу уменьшается, но тревога улеглась далеко не вполне. Она лежала с закрытыми глазами, но все ясней станови­лось сознание, что эти страшные комнаты и лестницы —• сон...

Наконец ей стало легче на сердце. Глаза приоткрылись. Она лежала в том самом положении, как легла: грудью на подушке. С радостью глядя полуоткрытыми глазами на дорожку линолеума, устилавшую пол купе, она мысленно твердила себе, что, слава богу, это был только сон.

Вдруг она увидела чьи-то ноги... Лакированные полу­ботинки...

«Тут сидит какой-то господин...— подумала она, еще не в силах подняться и окончательно стряхнуть с себя сонный кошмар.— Вошел, невежа, пока я спала... Негодяй кондуктор впустил... Как же теперь встать? Ноги, навер­но, открыты до колен; чувствую, что холодно».

Она стала вспоминать, какие у нее на ногах чулки и есть ли у юбки, которая на ней, шелковая подкладка. Ос­торожно подняла глаза и постаралась из-под ресниц взгля­нуть на нового пассажира. Но, увидев его лицо, снова оце-

пенела ~ тем самым оцепенением, которое только чт^ за минуту перед тем, начало ее отпускать: напротив, в углу другого дивана, сидел молодой брюнет, всюду преследовав­ший ее в Париже и на морском побережье.

Он читал какую-то книжку, не обращая, казалось, ни малейшего внимания на Еву.

Полузакрыв глаза, Ева старалась всеми силами сдер-, жать сердцебиение. Сон ее и вид — наяву — этого челове­ка соединились в какую-то эллиптическую кривую изум­ления. Усиливающееся сердцебиение заставило ее тут же решить, что она ни в коем случае не останется с этим гос­подином в одном купе. На ближайшей же остановке, где бы эта остановка ни была, она сойдет с поезда. Когда при­шла пора действовать и она почувствовала, что надо, надо поднять руки,— сердце и все внутренности ее задрожали. Быстрым движением она закрыла юбкой ноги и села, с твердым намерением не обращать ни малейшего внимания па спутника. Он тоже не смотрел, что она делает. Продол­жал читать какой-то французский роман, разрезая стра­ницы длинным корсиканским стилетом.

Ева заметила этот нож. Она видела такие «ножички», еще в Аяччо и любила забавляться ими. Знала, что сбоку у них надпись: «Morte al nemico» ', а на другой стороне: «Vendetta Corsa» ². В эту минуту все совершающееся каза­лось ей как бы давно предусмотренным, предопределенным и неопровержимо логичным. Будто каждое мимолетное, тихонько прокрадывающееся чувство, ощущение, впечат­ленье было когда-то давно где-то записано, как параграф закона. Порыв отваги... Она поглядела прямо в лицо этому человеку с вызовом и угрозой. Он и не подумал взглянуть, на нее! Преспокойно читал себе свою книжку, и по лицу его было видно, что он увлечен содержанием. Ева почув­ствовала разочарование.

И в то же самое мгновенье сразу, со всеми подробно­стями, вспомнила, где видела этого малого. В памяти всплыла плохонькая кондитерская с полом, густо усыпан­ным мокрым песком, бильярд в темной комнате, молодень­кая служанка — и фигуры двух франтов. Тех самых! И вот один из них. Тот, что к ней тогда пристал. Как же она могла забыть? Откуда он вдруг взялся в Париже? Зачел! следил за ней и что делает здесь? Кто он: волокита или какой-нибудь шпик? Нет, это не шпик... Но и не бо.вони-

¹ Смерть врагу (ит.).

² Корсиканская месть (ит.).

та... Так кто же? Что он хочет с ней сделать? Потому что он хочет с ней что-то сделать, преследует ее!

Мгновенная дрожь, совсем особенная, еще ни разу в жизни не испытанная. Ева смерила глазами расстояние между собой и саквояжем, лежащим аккуратно на верх­ней полке, прямо над головой погруженного в чтение брю­нета. Молниеносно перебрала в уме все возможности не­заметно выйти из вагона. Как это произвести? Бросить саквояж невозможно: ведь там паспорт, документы, пись­ма Лукаша и Щербица, записные книжки, счета,— нако­нец, вещи, необходимые в дороге. Она стала ждать удобно­го момента, сидя неподвижно, сощурившись, но ни на ми­нуту не спуская глаз с волокиты. Рассматривала его фигуру, одежду, общий вид. Он был действительно очень стройный, видный и, кажется, сильный. На нем был новень­кий, с иголочки riding-coat¹ на атласной подкладке, све­жее, дорогое белье, красивый, по моде завязанный галстук. Рядом висело драповое пальто. На фоне белой страницы и светло-желтой обложки Плона резко выделялись большие руки в темно-коричневых перчатках.

Теперь Ева вспомнила эти руки. Как могла она за­быть их?..

«Сообразил наконец,— мысленно съязвила она по его адресу,— что нужно надеть на эти раздвоенные копыта перчатки, запрятать их туда, ты, местечковый цирюльник, провинциальный актер, помощник уездного писаря, кото­рому не дают спать лавры эидеков из окрестных поместий, ты, подпевало плута-банкира, приказчик аптекарского ма­газина, фармацевт,— да нет! — официант, официант каба­ка, работающего до четырех часов утра!»

Внезапная мысль, мысль новая, законченная, возникла в голове ее, по которой пробегал озноб. Послышались шаги кондуктора. Ева позвала его. Сонный Schaffner² с фона­риком в руке просунул голову в купе. Он, видимо, чувство­вал себя неловко, но в то же время было ясно, что тот заплатил ему... Ева на ломаном немецком языке, с обиль­ной примесью французских слов, спросила, нет ли в поезде купе для дам. Кондуктор объяснил ей, что — да, такое от­деление имеется, но оно уже занято тремя дамами, кото­рые спят...

— Очень жаль, но мне придется пересесть в дам­ское отделение!—сказала она.—Проводите меня, пожа­луйста.

¹ Сюртук для верховой езды (англ.).

² Кондуктор (нем.).

Брюнет, оторвавшись от книжки, как будто с беспокой­ством и досадой прислушивался к разговору.

— Если я вам мешаю,— обратился он к Еве по-поль­ски,— так я уйду. Я вошел сюда оттого, что нигде нет сво­бодного места.

Она не ответила ни слова, будто возле нее никого не было, будто она и не слышала, чтобы кто-нибудь тут гово­рил. Поспешно собрала свои вещи — саквояж, шубку, шляпу — и выбралась из купе, тщательно закрыв за собой дверь. В коридоре надела шубу, перчатки и, когда кон­дуктор открыл дверь в темное душное купе, где храпели какие-то ведьмы, нырнула туда. Стала смотреть в коридор сквозь щель, оставленную неплотно закрытой дверью. В коридоре — абсолютно никого. Молодой человек не последовал за ней. Она видела колеблющийся от движения поезда огонь свечи, слышала стук и убаюкивающий гул вагонов. Решение ее было неколебимо. Но она хотела, чтобы кондуктор не заметил, как она сойдет с поезда. Нервная дрожь во всем теле. Какие-то смутные ощуще­ния... Саквояж у нее в ногах. Все готово. Поезд летел пых­тя, летел, летел... Наконец долгий, пронзительный свист словно разрезал тишину пополам.

После того как поезд замедлил ход и затем стал, Ева высунулась из купе и еще раз окинула взглядом коридор. Никого. Скользнула, как призрак, на цыпочках к двери в Дальнем конце коридора, спустилась по ступенькам вниз и быстро нырнула в ночь и вихрь. Не успела бегом добе­жать до слабо освещенного вокзала, как раздался свисток паровоза и поезд отошел. Она не знала, где она, как называется город. Испытывала несказанную радость, что избавилась от этого человека. Душу еще томили сонные призраки и его вид при ее пробуждении.

Вокзал был почти пуст. В полуосвещенном буфете не­сколько темных фигур потягивали пиво. В маленьком зале второго класса Еве заступил дорогу портье какогогто отеля с предложением своих услуг и кареты. Не справляясь о названии отеля, она пошла за портье, который буквально вырвал у нее из рук саквояж. Через мгновенье она уже ехала в тесной колымаге с дребезжащими стеклами, смеясь до слез над тем, что произошло с ней, а верней — с «тем субъектом»... В глубине кареты, прямо против входных дверец, было вделано зеркало. Ева увидела в нем свое безобразно перекошенное лицо и опять засмеялась от все­го сердца. Она устала и очень радовалась, что, ценой час­тичной потери стоимости билета, по крайней мере выспит-

ся и как следует отдохнет. Теперь все внутри нее успокои­лось. Руки болели, ноги были тяжелые, как после физиче­ского переутомления.

Маленькая каретка петляла по разным переулкам, сту­чала по мостовым спящего города, но наконец останови­лась. Портье с торжествующим видом извлек Еву из повоз­ки и, подняв трезвон, ввел ее в вестибюль гостиницы. Она как-то не решилась спросить название города, в котором ей, по воле судьбы, предстояло ночевать. Послушно пошла за хорошенькой Stubenmadchen ', которая повела ее на второй этаж — по лестнице, устланной толстым ковром.

Гостиница была маленькая, но чистая, тихая и, видимо, очень солидная. Через мгновенье Ева очутилась в большой комнате с обитой бархатом мебелью старого фасона, уве­шанной разными вязаными салфеточками. В глубине стоя­ла железная кровать с медными шарами. Вспыхнуло элек­тричество, зашипела печка калорифера. Горничная долго, старательно взбивала перины, грела одеяла и подушки. Наконец выполнила все свои священные немецкие обряды и, радушно пожелав доброй ночи, ушла.

Некоторое время Ева сидела, бессознательно глядя па блеск электрической лампочки. Ее забавляло все это про­исшествие и радовала возможность выспаться. В гости­нице и снаружи царила тишина. Еще минуту слышался какой-то приглушенный разговор, шаги по ковру коридо­ра — и снова все тихо. Только монотонный шепот в трубах калорифера...

Ева стала поспешно раздеваться. Приготовила себе свечу, спички — и мигом скинула платье. Она была уже в одном белье и стояла спиной ко входу, когда ей послы­шался как будто шорох отворяемой двери. Она подумала, что это горничная вошла за чем-нибудь еще: стыдясь сво­его неглиже, она не стала оборачиваться, пока та не сде­лает, 'что нужно, и уйдет. Но не слыша ее шагов, кинула взгляд в сторону двери — и остолбенела. Рядом с ней стоял брюнет из купе. На расстоянии шага, как приви­дение. Она не успела сообразить, в чем дело, и открыть рот, как он мощным движением руки направил в ее открытую грудь острие огромного ножа.

— Ни слова!—произнес он шепотом.

Она замерла с открытым ртом и расширенными от ужаса глазами. Смотрела ему в лицо, в эти всемогущие, страшные глаза. У нее захватило дыхание. Стали подги-

Герничной (нем.).

 

баться колени. Неистовый вихрь закупорил легкие, не давая перевести дух. Она не удивилась, когда он схватил ее за горло, бросил на кровать и, навалившись на нее, спросил:

— Где деньги?

Она указала глазами на свою грудь. Он стал дергать замшевую тесемку, словно желая скорей сорвать кошелек вместе с головой своей жертвы, и спрятал его как есть во внутренний карман сюртука.

— Это все? — спросил он.

— Все.

— Только губами пошевели, только пикни — убью на месте!

— Убивай, разбойник...— прохрипела она.

— Будешь кричать?

— Буду.

Тогда он опять сдавил ей горло своей страшной рукой.

— Будешь?

Она моргнула утвердительно. Он подсунул ей два когтя под нижнюю челюсть. У нее потемнело в глазах.

— Не буду,— простонала она.

— Ну так лежи, не двигайся и жди.

Не отнимая правой руки от горла Евы, он левой с неве­роятной быстротой и ловкостью стал раздеваться. В мгно­венье ока скинул пальто, сюртук, жилетку.

— Согласна добровольно? Или взять силой? Извиваясь, как змея, она выгнулась дугою, вырвалась

у него из рук и достала его руку зубами. Но не успела пе­ревести дух и укусить по-настоящему или крикнуть, как он опять повалил и стал душить ее. Полусклонившись над ней, стоя на коленях, он продолжал быстро раздеваться. В то же время пыхтел и бормотал голосом, безумным от страсти, мурлыча в забытьи и восторге:

— Сопротивляйся, как хочешь, а придется, пташечка, придется! Придется!.. Ох, придется!.. Я давно тебя жду... Целые годы... Ни здесь, в Европе, ни там, в Америке, ни на побережье — нигде, нигде не мог тебя забыть... Будем с то­бой, деточка, любиться... От меня уж, пташечка, не уле­тишь, не уйдешь,— заскулил он жалобно.— Ты уж, пре­лесть,— моя!..

Хрипя, она из последних сил выдохнула:

— Пусти!

— Отдашься?

— Пусти!

Он слегка разогнулся и разжал пальцы.

 

— Кто ты такой? — прорыдала она.

— Зачем тебе знать, кто я... Твой господин — и все. Слышишь? Завтра утром в отеле скажешь и всюду в дороге будешь говорить, что я — твой муж. Слышишь?

— Слышу.

~ Вместе поедем?

— Вместе.