Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 32 глава

и навсегда. Работают они так же, как прежде. Но качество их работы улучшилось, а хозяйство очень окрепло. Хозяй­ством по-прежнему руководят агрономы, техники и специ­алисты, получившие образование в европейских универси­тетах. Прадедовская культурная старина в имениях ни­сколько не пострадала. Остался большой помещичий дом в Гловне, построенный в семнадцатом столетии Иеронимом Бодзантой, знаменитым на всю Польшу пьяницей, оста­лись парки, сады, дороги, мосты, аллеи, беседки, часовни. Сохранность этих произведений прогресса и культуры бы­ла заранее обусловлена, и ответственность за нее возложе­на на наше Земледельческое товарищество.

— Это уже официально зарегистрированная органи-сация?

— Нет еще. Пока она действует еще на основе частной договоренности. Все еще разрабатывается, проверяется, со­вершенствуется. Но придет время — зарегистрируем!.. По­ка прибавились только жилые дома, не нагроможденные в виде чудовищной бессмыслицы, горючего для пожаров и специального рассадника скарлатины, то есть в виде польской деревни, а разбросанные вблизи шоссе. «Каждой

.семье — своя пашня под охраной общины». Разница меж­ду тем, что было, и тем, что есть, почти совсем незаметна. Все сводится к тому, что зерно, производимое работника­ми, принадлежит не мне, который не имеет на него ни ма­лейшего права (с христианской точки зрения), а тем, кто его произвел. Земля всех имений, со всем, что на ней было, передана в вечную собственность осевшим на ней работни­кам. Чистая прибыль идет на содержание майданских уч­реждений, школ, больниц, приютов, как часть доходов этих учреждений.

— Эти фаланстеры существуют уже шесть лет, не так ли?

— Не знаю, фаланстеры это или пет. Я считаю, что учреждения, порожденные великими страданиями польско­го духа, столько лет прижигаемого головнями, выхвачен­ными из дыма пожаров, учреждения, выросшие из одино­ких слез великих польских поэтов, выбитые из земли босы­ми ногами изгнанников, шагавших по рытвинам и каме­ньям длинной сибирской дороги и по твердым дорогам чужбины.

— Поистине красиво сказано. Но не опасаетесь ли вы, сударь, что из-за этих самых учреждений когда-нибудь снова польются реки крови, как только зайдет спор о де­леже доходов и наступит момент, важный момент регае-

ния вопроса о наследовании? Я считаю, что всякое общинное владение землей влечет за собой зависимость, стеснение личности, подавление энергии и инициативы. — Милостивый государь мой! Перестанем делать вид, будто верим в какой-то другой идеал, тогда как мы стре­мимся попросту к уничтожению идеала. Разве вы наблю­даете подавление энергии и инициативы у рабочих и ин­женеров на шахтах и фабриках? Зависимость есть всюду на земле, но именно у нас, не в пример другим местам, ее сводит на нет солидарность. Стеснение личности — поня­тие растяжимое. Обладатель земельного участка подвер­жен миллиарду стеснений личности, но об этих стеснениях вовсе не говорят. Тот, кто отстаивает мелкие земельные участки в противовес крупнопоместному объединенному, кооперативному производству, напоминает мне сторонника ремесла в противовес крупнозаводской промышленности. Ремесло, бесспорно, дает известную индивидуальную сво­боду, независимость личности, возможность проявления энергии и развития инициативы, но разве крупнозаводская промышленность убивает эти качества и только ремесло дает им простор? Сильно сомневаюсь в этом. А что каса­ется борьбы при дележе доходов, то сошлюсь на примеры прошлого. В истории Польши нет упоминаний о какой бы то ни было борьбе из-за дележа доходов между крестьяна­ми и помещиками, и это — на протяжении трехсотлетней черной ночи крепостничества. Что же мне тревожиться те­перь, когда я несу в обеих руках справедливый дележ? Весь польский народ несколько сот лет именно таким спо­собом, то есть коллективно, работал на «барщине». Точно так же работают теперь на помещичьей земле батраки и сезонные рабочие. Между крепостным хозяйством и тем, которое наступает, разница только в способе получения до­ходов. А дележ доходов — вопрос, в сущности, второсте­пенный. Главный, принципиальный вопрос — это органи­зация труда и удовлетворение потребностей. Если труд будет организован способом достойным, подлинно человече­ским, то дележ доходов и их использование — вопрос про­изводный, второстепенный. Даже теперь — разве батраки убивают помещиков, несмотря на то, что помещик па каж­дом из них наживает каждый день по рублю (а в иных пшеничных районах — по рублю с четвертаком!) У пас дележ доходов производится на глазах у всех, и справед­ливо. За этим следит внутренняя комиссия, состоящая из самих работников, и комиссия внешняя, состоящая из не­скольких мечтателей, кодексом которых являются «Курс

славянских литератур» и статьи из «Трибуны народов»...'

— Как бы то ни было, я не слишком уверен в безопас­ности агрономов и техников, работающих в ваших име­ниях...

— Пожелаю каждому такого здоровья, каким обладают эти парни! Каждый, разумеется, должен быть инженером, агрономом — не только дипломированным, но и с соответ­ствующей квалификацией, и чем более крайних убежде­ний он будет держаться, тем лучше, так как в этом гаран­тия, что все дело не попадет в руки нашей почтенной обы­вательщины. И разве не лучше было бы для нашей разо­ренной шляхты, если б она готовила из своих сыновей таких вот народных инструкторов, которые вошли бы в на­род, стали им, передали бы ему польскую культуру, с тем чтобы он уже сам нашел и развил ее новые формы? Разве не лучше остаться в деревне земледельцем, чем отвернуть­ся от народа, пребывающего во мраке невежества, а само­му затеряться в толпе городских обывателей, стать депу­татом или чиновником и выслуживаться перед власть иму­щими — все во имя народа и сидя у него на шее?

— Ну, а помещичий дом? Какую же роль играет он в этой идиллии?

— Бывший помещичий дом — теперь родной очаг, главный центр, общинный музей, читальный и концертный зал, библиотека. Столетия тому назад он был построен от­цами и спустя столетия перешел по наследству к детям.

— Эти формулировочки очень привлекательно звучат, приятны уху и сердцу, но я от всего предприятия не в вос­хищении. Это — непорочная форма общежития... Как же будет с наследованием?

— Видите ли, я тоже над формой наследования ломал по ночам себе голову. И пришел к убеждению, что порядок наследования у поселенцев выработается сам собой, по мере развития всего дела.

— Это не юридическое решение вопроса.

— А разве вами юридически решен вопрос о форме наследования у бродящих по стране безземельных сезон­ных рабочих? Приложим все силы к тому, чтобы как мож­но сильней, лучше укрепить наше хозяйство в промышлен­ном отношении, заведем зимние промысла, приобщим как можно больше ребят к науке и — подождем. Уверен, что

¹ В «Курсе славянских литератур» и, особенно, в публицисти­ке А. Мицкевича периода издания им международной демократи­ческой газеты «Трибуна народов» (Париж, 1849) нашли выражение прогрессивные общественно-политические взгляды великого поэта.

эти земли прокормят три поколения — и притом легко, «ле­гохонько», как говорят сезонные рабочие.

— Что ж, будем надеяться!

— Я рассчитываю еще кое на что. На то, что, увидев наше общинное хозяйство, наше образцовое кооператив­ное устройство, увидев наши огромные результаты как в смысле производства зерна, так и в смысле уровня куль­туры, увидев, наконец, свободу наших порядков, предо­ставляющих человеку оставаться до тех пор, пока он хо­чет, и уходить, когда ему вздумается, так как он не прико­ван к полоске земли, наши сбседи из этих длинных, «долго­вязых» единоличных деревень сами придут к выводу, что навозная яма хоть и благоприятствует культу личности, но пе обеспечивает никаких других преимуществ. И тогда они прежде всего построят сараи для усовершенствованных орудий, потом общий хлев и начнут сообща ходить за ско­том. Через некоторое время, взявшись за ум, проведут в деревне разделение труда, устроят крупное объединенное хозяйство, поставят мирской амбар и — и слышите, что за horrenda!' — сотрут разделяющие участки межи. Рост про­гресса в стране, то есть сельскохозяйственных промыслов и предприятий, централизация таких процессов, как про­изводство молочных продуктов, а самое главное — рацио­нальная культура зерновых, да еще рациональная торгов­ля, очень быстро заставят отказаться от индивидуального прозябания и перейти к рациональному хозяйству,— иначе говоря, к коллективу, сотрудничеству, разделению труда и доходов.

— Да здравствует почтенная утопия!

— Называйте, как вам вздумается, и сколько угодно иро­низируйте. У нас в Польше прогресс всегда называли и называют утопией. Я довольно долго жил в Америке. На­блюдал тамошний технический прогресс в земледелии. Деятельность какого-нибудь У. Латропа, Гансена, И.-Э. Бессея, этих поистине самоотверженных agricultural explorers²,— ведь это надо себе представить! Обширные исследования почвы в Америке и во всем мире с целью найти нужный синтез растения, зерна, трансплантация зер­новых, нередко с риском для жизни, скрещивание русской и японской пшеницы, акклиматизация в Америке хмеля, риса киу-шу, антоновской яблони, винограда с Корсики... Ручаюсь вам, что одно описание этого прогресса вызвало бы у любого из наших землевладельцев тот же самый от-

¹ Ужас! (лат.)

² Исследователей в области сельского хозяйства (англ.).

зыв: утопия! Я знаю, что нельзя тамошние методы хозяй­ства механически переносить к нам, что очень часто хозяй­ство ведется там просто хищнически, но что сказал бы какой-нибудь Карлтон, засеявший Дакоту и Небраску пше-ницей-арнауткой, если бы ему велели держаться устарелых методов, показателей и рекомендаций, а главное — прин­ципа, что «этого нигде не было», что вот, мол, «в Дании и Южной Германии»... Быстрота, с которой совершается прогресс человечества, не поддается учету. Мы можем со­творить чудо, можем создать на этой земле утопию, кото­рая ослепит глаза всех жителей земли, можем потягаться с Латропом в замыслах, как осчастливить родину. Все это в наших руках.

— Я сам принадлежу к числу прогрессивных хозяев и борюсь со своим окружением. Я основал объединение зем­ледельцев, ссудно-сберегательное товарищество, завожу на деловых началах молочную ферму, хмелеводство, план­тацию фруктовых и лесных деревьев. Но скажу откровен­но: я хочу ходить и хожу по земле. Я работаю ради дохо­дов и, если стараюсь кого втянуть в компанию со мной, то для того, чтобы иметь от этого прибыль и положить эту прибыль в карман. Своей собственности я не дарю никому: это уж совсем лишнее.

— Я никого не уговариваю дарить. Это статья особая. Я сделал так, как считал нужным. Опыт — самый лучший учитель. Я основал в Гловне школу польского сельского хозяйства. Ты говоришь, соотечественник, что любишь ро­дину? Так люби ее в духе и правде. Родина — это не толь­ко земля, ее будущее устройство, не только люди и маши­ны, но также доблесть, честь и право. Так считали старики.

Ты но только край мой нынче. Место, дом или обычай, Гибель или жизнь державы,— Нет, ты доблесть, честь направо '.

Как же примирить эту доблесть и это право с нашими шляхетскими привилегиями, с босыми ногами поденщиков, с пролетарской нуждой, с мертвенностью крестьянских душ?

Сразу после обеда отправились осматривать поместья. Так как Ева еще не видала их, ее тоже пригласили. Та жо самая пара лошадей, что привезла Еву из -Колец, была запряжена теперь в бричку. Быстро спустились с плоско-

¹ Из стихотворения 3. Красинского «Рассвет» (1840).

горья, на котором расположен Майдан, снова переехали по мосту. Лошади, пробежав по деревенской улице, над ко­торой шумели старые деревья в садах, вынесли бричку на ровное поле, уже покрытое стерней. Еще стояли овсы, гречиха, картофель. Вот показалась широкая проезжая дорога, ведущая к огромным аллеям, расходящимся во все стороны света из одного центра, где деревья теснились толпой.

Справа и слева от дороги, на довольно большом расстоя­нии друг от друга, там и сям виднелись уже отстроенные дома с крыльцами, в большинстве своем деревянные, хотя попадались среди них и кирпичные. Во всех — большие окна, высокие стены, каменные цоколи, высокие заборы. Вокруг каждого — новый сад. Все это было еще новое, только что выстроенное и посаженное. Новая шоссейная дорога, только что вымощенная булыжником, вела к одной из тополевых аллей. Далеко в полях виднелись скирды, дым локомобилей, выстреливающих клубы пара, и толпы работающих.

— Видите, как все просто, неэффектно. Ничто не гово­рит об утопии...— промолвил Бодзанта.

— Ну, в Гловне увидим кое-что сенсационное...— за­метила Марта, усаживаясь поудобней на своем месте.

Вскоре миновали длинную старую аллею и въехали во двор бывшего барского дома. Двор был мощен в давние времена. Его окружали со всех сторон каменные строения. В глубине на пригорке стоял барский дом.

Компания вышла из экипажа. Осмотрели хлева, обору­дованные на новый лад, с кормушками идеальной чистоты, с водопроводом, служащим и для поенья и для очистки от навоза. Заглянули в старинный двухэтажный амбар, пере­оборудованный на новый образец и снабженный элевато­рами. Потом посетили конюшни, сараи для машин, масло­бойку, гумно и т. п.

Во время осмотра приехал уведомленный о приезде гостей руководитель, агроном Лумский. Это был высокий загорелый господин, с отвислыми усами, самый вниматель­ный эндекский глаз не выследил бы в нем наличия ковар­ства. И все же эта столь симпатичная внешность жестоко обманывала. Лумский, с учтивостью, которая, видимо, взя­ла верх над «доктриной», показал гостям остальные по­стройки.

Холостые батраки занимали нижний этаж барского до­ма (sic!), анфиладу прежних комнат для гостей. Каждый батрак имел отдельную комнатку, оклеенную (sic!) отлич-

 

но от других, в особых тонах (sic!). На втором этаже, куда вела главная широкая лестница, находились школьные помещения.

То, что самый большой и красивый из этих залов (го­тический) был обставлен простыми скамьями, хоть и вы­полненными по лучшему рисунку Корниловича, безуслов­но, несколько портило общий вид. Но зато, когда школьни­ки из всех трех отделений, из столярной, из корзинной и те, что присутствовали на дневном уроке рисования, вдруг запели (видимо, в честь Бодзанты) великолепными моло­дыми голосами, берущим за душу и перехватывающим ды­хание хором:

Полились мои слезы лучистые, чистые, На далекое детство безгрешное, вешнее, И на юность мою неповторную, вздорную, Ива век возмужания — время страдания: Полились мои слезы лучистые, чистые... ¹

впечатление, произведенное скамьями, изгладилось. На­оборот, чувство необычайного подъема охватило присут­ствующих.

В одном из соседних залов, барочном, словно выхва­ченном из Версаля и перенесенном в Гловню, помещались библиотека и старинная картинная галерея. Некоторые холсты были сняты, и от них остались пустые места па стенах. Висели прекрасные копии Микеланджело и Аидреа дель Сарто, «Тайная вечеря» Леонардо, «Снятие со креста» Риберы, «Святое семейство» Боттичелли и много других.

Господин Малиновский, остановившись в зале, глубоко задумался, потом вежливо и с оттенком грусти спросил:

— А нет опасности, что невежественные молодые ра­ботники уничтожат эти прекрасные картины?

— Произведения искусства действительно подвергают­ся уничтожению,— возразил Бодзанта.— Например, одну из этих картин, копию моей любимой, прекрасной «Магда­лины» Андреа дель Сарто (из виллы Боргезе) я нашел у одного своего родственника на чердаке. Ею был заткнут дымоход. Что же касается нас, то мы прилагаем все уси­лия, чтобы разъяснить ценность — подлинную художест­венную и относительную материальную — каждой из этих картин. На эту тему устраиваются специальные лекции и выставки. Мы возим наши картины по ярмаркам и вьгстав-

¹ Из стихотворения А. Мицкевича «Полились мои слезы». (Перевод В. Звягинцевой.)

ляем их в холщовом балагане. Мне кажется, нет оснований опасаться, что их могут уничтожить.

Народ благодарен как никто, если видит, что вы имее­те бескорыстное желание дать ему умственное развитие. Только тот боится темноты народа, кто учитывает, что народ может подстрекнуть темнота другого сорта. Но кто, подобно нам, идет к народу с бескорыстным намерением просветить его, тот неминуемо убедится, что никто не име­ет столько прав, никто так не достоин владеть произведе­ниями искусства прошлого, бронзой, мрамором, сталью, как народ. Кто должен наследовать мученье и восторги ху­дожников? Кто еще верит в апостолов Андреа дель Сарто в пизанском соборе так, как верил он? Разве не один толь­ко народ? Кого на свете потрясает трагедия Леопардовой «Вечери»? Опять-таки — его одного. Так кто же имеет пра­во на художественное наследство прошлого? Уж не меща­нин ли, разбогатевший на труде народа, не племя ли фаб­рикантов, племя биржевиков, барышников, ловкачей-про­ходимцев, развращенное своими собственными мошенни­чествами, или племя их газетных подхалимов?

Художественные произведения — все прошлое искус­ства, итог борьбы не на живот, а на смерть, которую ху­дожники вели с природой и духом тайны,— эти самые выс­шие, самые страшные, самые ценные, самые благородные из всех человеческих творений перейдут по наследству к представителям труда физического, и те утолят ими свой духовный голод. Картина художника не может быть част­ной собственностью или находиться в музее, галерее. Кар­тина должна разъезжать по свету, должна говорить, кри­чать, взывать на площади: она для этого создана. Горе ей, коль она стала добычей богача. Плохо ей, когда она лежит на складе галереи, доступная лишь для немногих. Карти­на — это дух художника, это пламя факела, которое дол­жен вечно раздувать ветер странничества...

Господин Малиновский, усмехнувшись невесело, устре­мил свой взгляд на стоявший в комнате рояль и сложен­ные на маленьком возвышении музыкальные инструменты. Перешли в один из самых больших залов в левом фли­геле — бывшую столовую. Посредине стоял длинный ста­ринный стол, теперь занятый правлением общинного му­зея. Вокруг шел как бы фриз из засушенных цветов и рас­тений. Это был травпик, собранный в прежнее время одним местным врачом, теперь уже умершим. Травник за­стеклили, сделав его наглядным пособием для ознакомле­ния с местной флорой. Каждый образчик был снабжен чет-

кой пояснительной надписью. В стеклянных шкафах и витринах находились геологические экспонаты и образцы местной фауны. На стенах висели превосходные карты района, околотка, волости,— наконец, план поселка «Това­рищество». Целую стену занимали предметы из раскопок: урны, древнее оружие, пожертвованное музею Бодзантой, копья, мечи, булавы, чеканы, седла, чепраки, значки, зна­мена. На главном столе лежали груды брошюр, объясняю­щих и конспективно и более пространно принципы всевоз­можных кооперативных объединений. Тут были целые сто­пы форм, инструкций, образцов, наконец, готовых бланков и книг для ведения отчетности и переписки в коопера­тивах.

У стола, заваленного бумагами, сидел какой-то госпо­дин с туманно-голубыми глазами, сильно поредевшей ше­велюрой и рыжеватой бородкой. В результате состоявше­гося знакомства выяснилось, что это — представитель потребительских и производственных кооперативов, общест­венный мистик и мечтатель, который своею туманной, заи­кающейся речью очень сильно содействовал, с одной стороны, тому, что Бодзанта перестал дышать атмосферой шляхетства, а с другой — тому, что окрестное население начало косо смотреть на прежние благодеяния индивиду­ального хозяйства и склоняться к туманным идеям или «выдумкам» коллективизма. Рыжеватый господин уже ир первый год сидел за этим столом, мало-помалу распрост­раняя свои кооперативные щупальца по всей окрестности, запуская их все глубже в села, хутора, местечки и поме­щичьи усадьбы.

Представитель кооперации давал объяснения, впрочем, довольно высокомерным и раздражительным тоном, демон­стрировал гору писем, 'адресованных в музей, по вопросу о новых лавках, открываемых на товарищеских началах, о кооперативных хлебопекарнях, о столярных, строитель­ных, мукомольных компаниях, о ремесленно-земледельче­ских союзах, о ремесленных биржах труда, тарифах зара­ботной платы, городских клубах, читальнях, театральных залах, о школах, приютах, больницах, народных домах и т. д. Некоторые из этих писем рисовали процесс созда­ния самопроизвольных организаций, еще неясные замыслы объединения,— как, например, план учреждения общей столярной мастерской группой до тех пор конкурировав­ших между собой столяров одного городка; другие давали картину споров и распрей между трудом и капи­талом...

-Простившись с практическим мечтателем и осмотрев еще фребелевскую школу, помещавшуюся на первом эта­же — в зале, выходившем окнами на юг, в сад, с велико­лепной верандой, Ева увидела там как будто впервые Мар-ту. Ее окружила толпа детей в серых парусиновых хала­тиках.. Образовав вокруг нее огромное кольцо, дети друж­но затянули:

Стала жабка над рекою, Где утята ждут гурьбою, И присела на две лапки, Как всегда садятся жабки.

Детский хор так и залился от радости, от душевного веселья.

Льняные волосы Марты блестели на солнце, ее светло-голубые глаза и полуоткрытые губы сделались детскими, наивными и милыми, как у шестилетних обитателей при­юта. Сияя от радости, она пела, как дитя:

К ней утята подплывают И в испуге вопрошают: «Где же мама? Ждем ее мы, А не этой незнакомой!»

Гости кинули еще взгляд на ряд комнат для стариков и калек, которые помещались то в отдельных комнатуш­ках, то по нескольку человек в более обширных палатах. После этого пошли в парк.

Старинный парк простирался далеко. Главная аллея, темная, мрачная, тянулась над прудом, охваченным рамой черно-рыжих елей и больших ольх. Тучи тянулись над этим прудом, отражаясь в его оливковой пучине, в тихой и темной глубине. Малиновский, задержавшись на мосту, обратился к Бодзанте с вопросом:

— Вам не жаль было жертвовать такое чудное имение?

— Жаль, сударь! Но я утешился мыслью, что тот, кто отказывается от собственности, приобретает вселенную. А мне очень хочется обладать вселенной.

Малиновский метнул на него быстрый взгляд.

— Вселенную?.. Гмм... К сожалению, этому примеру не последует никто из имеющих семью, детей...

— А я, знаете ли, думаю, что последуют. За польски­ми идеями, в высшей степени утопичными, субъективны­ми, от начала до конца нереальными, шли многие. Много избранных. А «избранными» и стародавняя Польша всегда держалась. Вспомните только «призывные послания» и «избранных». Ведь это — наша история, которую надо

знать. Когда гетман Станислав Жолкевский¹, покинутый всеми в диком поле, слал свои призывные послания, он был, в сущности, так же смешон для шляхетских кругов, как я, бедный. Но я тоже посылаю шляхетскому миру свое «призывное послание». Избранные вдохнут в польский на­род душу. Польши не было, потому что не было народа. Была «шляхетская атмосфера», о которой говорит Мох-нацкий². Но, быть может, наступит время, когда па лужах крови расцветут цветы...

Стоявший рядом Думский иронически улыбнулся.

— Что вы улыбаетесь, позвольте узнать? — спросила Марта.

— Разве нельзя улыбаться?

— Можно, конечно, но лучше высказать возражение прямо, чем завертывать его в ядовитую улыбку, как ту­рецкий перец в бумажку.

— Я улыбаюсь, когда ваш отец обнаруживает какую-то веру в нашу шляхту... В нашу шляхту!

— «Дерзай, дщерь»,— с улыбкой промолвил Бод-заита.— Но пойдем посмотрим больницу, а потом — усадьбы.

— С удовольствием...

— Всюду вы увидите ту же самую утопию,— промол­вил Лумский, окидывая Малиновского волчьим взглядом.— Но ведь не каждый день видишь утопию своими глазами.

— О, да! Всякую невероятность видеть любопытно. Если б, например,- кому-нибудь довелось увидеть Эйфелеву башню, возведенную на фундаменте, который обязательно треснет, не только заставив рухнуть башню, но похоронив под ее развалинами многих неосторожных...

— Но если придется слишком долго ждать падения башни, то любопытство может иссякнуть.

— Дай бог, чтобы пришлось ждать как можно доль­ше,— возразил Малиновский и, обратившись к Бодзанте, сказал: — Да, милостивый государь, вам можно позавидо­вать! Такое имение, такое имение! Признаюсь, я бы ни-

¹ Выдающийся польский полководец гетман Станислав Жолкевский, окруженный после неудачного сражения при Цецоре (1620) превосходящими силами турецко-татарской армии, в своих посланиях к польской шляхте—«универсалах» — призы­вал ее забыть распри и сплотиться для защиты родины; Жолкев-

:| скому ие удалось преодолеть шляхетскую анархию и панику в сво-

^ ем лагере, войска его были разбиты, сам он погиб.

V ² Речь идет о книге польского политического деятеля М а в-рикия Мохнацкого (1804—1834) «Восстание польского на­рода в 1830—1831 годах» (Париж, 1834).

когда на это не решился! Отдать все чужим людям,— мо­жет быть, бездельникам, может быть, впустую? Трудолю­бивый натрет на руках мозоли, а бездельник будет сидеть и делать вид, что работает. Ведь на свете всегда так было, есть и будет. Но бездельник первый потребует свою долю прибылей. Как же тогда? Неужели вы остановитесь перед применением насилия?

— Кнуты из-за голенищ вынуть? Зачем? У нас есть другие средства. Мы не имеем прибылей. Прибыль идет на школы и больницы...

— Но был же Вержба, который говорил, что не будет работать, пока ему не дадут сапог по его вкусу,— замети­ла Марта.

— Был и даже есть,— подтвердил Лумский.— Но он перестал ломаться, когда мир предложил ему идти на все четыре стороны.

— Вы что же, все решительно отдали, все свое состоя­ние? — вдруг спросил Малиновский.— Это очень инте­ресно.

— Увы,— медленно произнес Бодзанта, опустив гла­за.— Увы, не все...

— А значит, есть еще нити... связывающие вас с «бур­жуазией и эксплуататорами».

— Да, есть еще такие пити...— ответил Бодзанта.— Я оставил двадцать с лишним тысяч рублей дочери, в ка­честве ее личной собственности. И получаю с них про­центы.

— Проценты?.. А как же насчет того, чтобы «войти в народ» и так далее?

— Да, да. Я поступил как игрок, бросающий деньги в Монте-Карло, или как тот, кто участвует в американской дуэли. Есть же люди, которые проигрывают целые состоя­ния. А есть такие, которые растрачивают свое состояние всякими другими способами. Ну, вот меня тоже надо счи­тать, да я и сам себя считаю, банкротом или неудачным игроком. Я проиграл состояние, полученное от отца. Вот и все. Но у меня — дочь.

Марта сидела на перилах моста, сгорая от стыда, вся красная, жалкая, кусая губы, чтобы не расплакаться. Лум­ский досадливо посвистывал.

— Vulgus est caecum! ' — понизив голос, промолвил Бодзапта, обращаясь к Малиновскому с оттенком кротким, но в то же время лукаво таинственным.— Если бы я умер внезапно и все это предприятие не нашло сочувствия у

Чернь слепа! (лат.)

окружающих, если бы весь этот народ был сбит с толку лживыми слухами, которые в Польше так легко сеять — а в сеятелях нет недостатка! — если бы ее,— процедил он сквозь зубы,— выгнали из этих мест и нигде больше не захотели принять, если бы против нее обратили излюблен­ное польской сволочью оружие — бойкот: бойкот труда, бойкот тела, бойкот утомленного мозга и утомленной ду­ши... Видел я в Польше бойкоты и знаю, что могут сде­лать с человеком наши почтенные мерзавцы... Если бы ей пришлось умирать с голоду, в отчаянье, где-нибудь под чужим забором... Видите ли... я боялся...

— Значит, вы допускаете мысль,— вмешался Лумский со своей вечной улыбкой,— что народ, который вы поса­дили на землю, может выгнать мадемуазель Марту?

— Все на свете возможно,— возразил Бодзанта, при­близив свое лицо к его лицу и глядя ему в глаза.— Я ви­дел в Польше такие вещи, о возможности которых вы даже не подозреваете, при воспоминании о которых седеешь. Vulgus est caecum. Это очень мудрая мысль. Она выдер­жала испытание временем.

— Я и говорю...— весело вставил Малиновский.

— Нет, вы не это говорите. Будем прилагать все силы к тому, чтобы убедить народ, избавить его от темноты, но будем уничтожать в корне подлость рантье! Что касается меня, все, что я делаю,—- я делаю из сознательного опасе­ния. Стараюсь, если можно так выразиться, перехватить судьбу, умилостивить людей, чтоб они не обижали моего ребенка. Может, когда я уйду, вспомнят... Проснется в них мертвый голос добра. Я, как вы знаете, заложил са­ды... как бы вам сказать?., нечто вроде пристанища для этих девушек. Хочу, чтоб моя дочь видела своими глазами, что бывает с женщинами. Хочу этим зрелищем закалить ей сердце, отвратить от зла, привлечь к добру. Потому что неведение... Но я хочу сделать это так, чтоб не получилось искусственно, а чтоб сердце ее сознательно до этого дошло. Ведь так лучше, сударь, не правда ли? Потому что чело­веку одного добра мало. Часто к добру ведет зло. Если знаешь, то можешь, а если полюбишь — то сделаешь. Раз­ве не так? Видите ли... Я весь мир склоняю к тому, чтобы оградить свое дитя от зла... Ха-ха! А люди говорят и пи­шут, что мной руководит чрезмерная любовь к ближнему... ха-ха!.. Так много в нас лжи, неправды, присохшей, как болячка от ожога... И у меня самого не хватает смелости сказать, признаться. Лгу, позирую, вещаю, как проповед­ник. Это знал старик Паскаль: «Nous travaillons incessam-

ment a embellir et a conserver cet etre imaginaire et nous negligeons le veritable» '.

Ева вернулась к своей первоначальной профессии: ста­ла бухгалтером заведений в Майдане. У нее была отдель­ная комнатка в здании администрации — с окном, выходя­щим в сад; там стоял письменный стелик, над ним висел телефон, беспрерывно приносивший самые разнообразные сведения. Поминутно раздавался'звонок, за которым сле­довало сообщение, сколько надоено молока, сколько бидо­нов отпущено больницам и кухням, сколько ушло в Кель-цы, сколько центрифугами выработано брусков масла, сколько каких овощей идет в лавки и т. д. В этой комнате словно сходились нервы всей работающей горы.