Суматоха в переулке приутихла, и свора стала таять. Большинство собак, должно быть, поняло, что им пришлось бы обогнуть полквартала, если б они снова захотели напасть на след Матта, но к тому времени он, по-видимому, был бы уже далеко. Они начали уныло расходиться, пока наконец не остался лишь один бультерьер. В припадке бешенства он все еще бросался на стену гаража, когда я направился домой, чтобы рассказать об увиденных мною чудесах.
С того дня собаки, жившие по соседству, отказались от нападений на Матта и молчаливо признали его превосходство, – разумеется, все, кроме бультерьера. Возможно, что, бросаясь, подобно мячу, на стенку, он повредил свой ум, а может быть, был просто слишком упрям, чтобы сдаться. Что там ни говори, но он продолжал устраивать засады на Матта, а Матт достаточно легко их избегал до того дня в начале зимы, когда бультерьер, к тому времени уже совершенно потерявший разум, пытался перебежать улицу в погоне за своим врагом, не обращая внимания на транспорт, и его, беднягу, переехал старый автомобиль модели «Т».
Удивительная способность Матта гулять по заборам могла бы сделать из него вожака соседских собак, пожелай он этого, так как его уникальный талант давал ему значительное преимущество в популярной у них игре «Поймай кошку», но Матт оставался любителем прогулок в одиночку, довольствуясь тем, что ему не мешают делать то, что ему хочется.
Он не бросил прогулки по заборам и тогда, когда необходимость в них отпала. Он очень гордился своим достижением и поддерживал себя в спортивной форме. Я много раз показывал его своим друзьям и не мог удержаться от заключения мелких пари с незнакомыми мальчишками относительно способностей моего лохматого акробата. Когда я выигрывал – а это случалось каждый раз, – то награждал Матта жевательной резинкой в сладкой оболочке. Это было одним из его любимых лакомств, и он жевал тягучий комок до тех пор, пока в жвачке совсем не исчезал запах мяты, после чего он глотал безвкусный остаток. Мама считала, что это повредит собаке, но, насколько я знаю, это никогда не оказывало вредного действия на его органы пищеварения, безнаказанно поглощавшие массу неудобоваримых предметов.
Кошки и лестницы
Матт всегда не любил кошек, но до тех пор, пока он не стал замечательным надзаборным акробатом, он не мог продемонстрировать свое отношение к ним достаточно наглядно. Обнесенные заборами задние дворы Саскатуна, казалось, были построены специально для кошек и специально чтобы препятствовать исполнению желаний саскатунских собак. Возможно, именно в результате этой благоприятной обстановки кошачье население в нашем городе было огромным, а сами кошки стали беспечными и самонадеянными.
Понятно, что после многих лет безопасного существования они должны были чувствовать себя недосягаемыми, но их беспечность была недостаточно обоснованна, – Матт вскоре доказал это.
Когда он достиг совершенства в искусстве ходьбы по заборам, то стал бичом и рукой карающей для кошек нашего квартала. Пришло время, по соседству кошек осталось мало и они стали осторожными. Матт начал совершать более дальние вылазки, прочесывая переулки всего Саскатуна в поисках кошек, еще не подозревающих о его уникальных способностях. Менее чем за год он привил кошкам нашего города такое чувство неуверенности в своей безопасности, что они почти полностью переселились на деревья.
Лишь только Матт замечал кошку, он, как это свойственно любой другой собаке, мчался к ней, но, увы, безрезультатно. Кошка вовремя взлетала на ближайший забор и сидела там, чувствуя себя непринужденно и в безопасности. С удрученным видом Матт удалялся, явно признав поражение, а кошка посылала ему вслед оскорбительные звуки. Дойдя до угла забора, Матт внезапно поворачивался и большим прыжком оказывался на верхней перекладине. Не успевала кошка поднять шерсть дыбом, как Матт уже мчался к ней – по ею же выбранной стезе.
Кошка испытывала двойное неудобство. Она не могла одновременно удерживать равновесие на заборе и пытаться выцарапать глаза нападающему. Не могла она и резко развернуться, чтобы убежать. Если бы она спрыгнула на землю, то сразу же оказалась бы в родной для Матта стихии. Попытайся она отступать по забору – длинные ноги Матта тотчас же нагнали бы ее. Только если совсем рядом оказывалось дерево, у кошки появлялся шанс уйти целой и невредимой.
Для такого экземпляра, как Матт, было неизбежным, что в один прекрасный день он решит последовать за намеченной жертвой и на высокое дерево. И в этом его устремлении не было ничего невероятного, как могло бы показаться в первый момент. Ведь, между прочим, существует много других наземных животных, которые иногда влезают на деревья, причем достаточно искусно. В странах Средиземноморья часто можно видеть коз, ощипывающих верхние ветки оливковых деревьев. Американские лесные сурки также лазают по деревьям, и есть много сообщений о том, как собаки загоняют койотов на деревья.
Тем не менее однажды утром моя семья и я не могли остаться равнодушными, когда впервые обнаружили Матта забравшимся до половины высоты дерева на нашем заднем дворе. Он карабкался неуклюже, но решительно и уже поднялся на высоту пятнадцати футов от земли, когда под его весом обломился сухой сук и Матт в нелепой позе рухнул вниз. Он слегка поцарапался и от падения у него перехватило дыхание, но он все же доказал, что лазанье доступно и собакам. С этого момента Матт уже никогда не боялся высоты.
Никто из нас не представлял себе, как далеко он зайдет в своем новом увлечении, вплоть до одного весеннего дня следующего года, когда, завывая сиреной, мимо нашего дома промчалась пожарная машина. Я вскочил на велосипед и поспешил следом. Через полквартала от дома я обогнал своего товарища, Абеля Каллимора, также ехавшего на велосипеде, и остановил его, чтобы узнать о причине переполоха.
Абель был толстяк, он задыхался.
– Не знаю… точно, – пропыхтел он. – Я слышал… дикий зверь… на дереве.
К этому времени мы уже свернули на Седьмую авеню и увидели кучку людей, столпившихся вокруг пожарной машины, которая остановилась у длинного ряда пирамидальных тополей в квартале от нас. От пожарной машины шла лестница, ее свободный конец скрывала ярко-зеленая листва. Когда мы подъехали ближе, газетный корреспондент с фотокамерой как раз вылез из своего автомобиля. Два домовладельца сурового вида стояли на тротуаре под тополями с дробовиками в руках. Я подошел к ним и, взглянув вверх, мельком увидел знакомую черную с белым шкурку.
Встревоженный позой двух стрелков, я поспешил объяснить им, что существо, которое сидит на дереве, всего лишь собака – моя собака.
Это сообщение было встречено враждебно-подозрительно.
– Ишь, хитрец паренек, – заметил один из мужчин.
Другой дал мне знак удалиться, прибавив строго:
– Беги, мальчик. Если бы ты не был таким маленьким, я бы сказал, что ты не в себе.
Первый грубо захохотал. Я отошел в сторонку. Я понимал этих людей. Очень густая листва мешала посторонним опознать зверя, сидевшего па дереве, зверя, который к тому же производил странный шум, никак не похожий на возню собаки. Только Абель и я признали в этих звуках грустное тихое повизгиванье, которое Матт издает, когда бывает в затруднении.
Я размышлял, стоит ли заговорить с человеком, который командует пожарной машиной, когда из гущи ветвей, в которой только что исчез пожарник, вооруженный крепким мешком и револьвером, донесся крик изумления.
– Лопни мои глаза! – орал он, и голос его был полон сомнения. – Это же псина проклятая.
Матт и я почувствовали огромное облегчение, когда пожарник наконец достиг земли с псиной, перекинутой через плечо. Собака нисколько не пострадала, если не считать ее самолюбия, которое было уязвлено, и, как только пожарник выпустил пса, тот мгновенно улизнул домой.
Слезать с деревьев всегда было для Матта трудным делом, а когда он начал лазать по приставным лестницам, опять столкнулся с той же проблемой и несколько раз попадал в рискованное положение.
Интерес к приставным лестницам был естественным продолжением экспериментов с залезанием на деревья. Я же поощрял его страсть, так как мне очень хотелось, чтобы все кругом знали меня как хозяина замечательной собаки-акробата. Мы начали со стремянок, это было легко. Потом настал черед приставных лестниц. Не прошло и недели, как пес научился легко и быстро влезать на крышу нашего дома. Но если угол наклона лестницы оказывался слишком крутым, его попытки спуститься головой вперед превращались в свободное скольжение, которое заканчивалось глухим ударом о землю. В конце концов он научился и спускаться по лестнице, цепляясь задними лапами сперва за перекладину повыше, лотом за перекладину пониже. Передними же он переступал с перекладины на перекладину. Но на ранней стадии своего лазанья по лестницам он мог карабкаться без ущерба для себя только вверх.
Не довольствуясь экспериментами с лестницами нашего дома, Матт трудился над любой лестницей, которая попадалась ему на пути.
На нашей улице жил человек по фамилии Кузинский – по профессии пекарь, работавший в пекарне в ночную смену. Светлое время дня Кузинский отдавал своему хобби – работал над украшением своего двухэтажного каркасного дома. Обычно он перекрашивал весь дом не реже чем раз в год, и каждый год в другой цвет. У меня было подозрение, что ему нравилось работать на приставной лестнице почти так же, как Матту лазить по ней. Частенько можно было видеть, как Кузинский где-нибудь высоко, под самой крышей, водит своей кистью по стене дома. Как-то раз он объяснил нам свое пристрастие к этому делу:
– Почему я крашу? Почему, спрашиваете вы? Наша улица красивая. И мой дом тоже должен выглядеть красиво! Вот я и крашу!
И он красил.
Мне не всегда удавалось наблюдать неудачи Матта, но однажды я наблюдал такое, что невозможно забыть. После полудня, в субботу, Матт и я гуляли по берегу реки в поисках костей динозавров. На пути к дому мы шли мимо пекарни Кузинского, и я с одобрением отметил, что дом снова изменил колер, на этот раз с зеленого на красновато-коричневый. Когда я двинулся дальше, то не обратил внимания на то, что Матт уже не идет за мной, так как я размышлял, можно ли найти кости динозавра на кладбище при англиканской церкви. Спешу пояснить, что мне пришла в голову мысль: может быть, могильщики натыкаются на такие останки при работе. С одним из могильщиков я был немного знаком, и как раз когда я представил себе, как вовлеку его в свои поиски, откуда-то позади меня прозвучал ужасный крик.
Я мгновенно повернулся и там, высоко на южной стене многоцветного дома Кузинского, увидел странное зрелище.
Кузинский находился на самом верху лестницы. Он цеплялся руками за водосточный желоб. К его правой ноге было нелепо подвешено ведерко с краской. Непосредственно под Кузинским находился Матт. Положение собаки было крайне невыгодным. Матт, вероятно, попытался развернуться на верхних ступеньках лестницы, но ему удалось просунуть между перекладинами только голову и переднюю половину туловища, теперь он беспомощно и безнадежно балансировал в воздухе, не в состоянии двинуться ни взад, ни вперед. Кузинский вопил от страха, а Матт старался не дышать.
Я поспешил им на помощь, взобрался на лестницу, и мне удалось развернуть Матта. Кузинский опустил ногу на верхнюю перекладину, и мы втроем спустились вниз.
Как юный хозяин собаки, я ожидал жестокой головомойки, но Кузинский удивил меня. По-видимому, его восхищение тем, что Матт умеет лазать по лестнице, отодвинуло испуг на второй план. А было видно, он сильно струсил.
– Стою, крашу, – объяснял мне Кузинский, – по сторонам не смотрю. Вдруг это чудище просовывается между моих ног. Собака! О боже! На такой высоте! Собака! Я заорал, а что мне оставалось делать?
Действительно, что поделаешь. Меня только удивляет, как Кузинский не взвился сразу на крышу.
Мы ушли только после того, как я извинился за нас обоих, а в результате этого происшествия Кузинский стал нашим самым близким другом и никогда не уставал рассказывать историю о чудо-собаке.
В другой раз Матт обнаружил соблазнительную приставную лестницу, влез на нее и, не сумев развернуться, просто прыгнул в открытое окно спальни на втором этаже, а потом царапался в закрытую дверь до тех пор, пока хозяин дома не поднялся и не выпустил его. Хозяин этого дома был примечательной личностью. Без малого тридцать лет он проработал на Канадской государственной железной дороге, а теперь был самым флегматичным человеком из всех, которых я когда-либо встречал. Ничто не могло вывести его из равновесия.
Когда он вернулся в гостиную после того, как выпустил Матта через заднюю дверь, и его жена поинтересовалась, что за шум был там наверху, он ответил:
– Ничего особенного, дорогая. Просто в спальне заблудилась собака.
Я знаю, что это действительно случилось, так как жена железнодорожника рассказала маме об этом за чашкой чая, а мама, догадавшись, что виновником происшествия был не кто иной, как Матт, передала услышанное мне.
Случай с Леди-Кошатницей произошел уже после того, как Матт в совершенстве освоил искусство перемещаться по приставным лестницам как вверх, так и вниз.
Я никогда не слышал ее другого имени, если у нее действительно было таковое. Для всех нас на Ривер-Роуд – и взрослых и детей – она была только Леди-Кошатница. Она жила в ветхом каркасном доме на углу нашего квартала и держала кошек. В мире существует, наверное, немало таких женщин, как она. Это в основном разочаровавшиеся в жизни старые девы, которые в утешение души посвящают себя кошкам. В своей озлобленности женщины подобного сорта просто страшны. Именно такой была наша Леди. Она не знала иной любви, иного интереса, кроме обожания кошек, а когда начинала ссориться из-за них со своими соседями и с представителями органов здравоохранения, то в припадке ярости решительно отворачивалась от всего мира. Ни одному человеческому существу не разрешалось входить в ее дом, и за десяток лет до нашего переезда на Ривер-Роуд даже молочник, человек привилегированный, которого она вынуждена была терпеть, не переступил порога ее дома. Она отказывалась впускать и чиновника, снимающего показания счетчиков, и в конце концов компания коммунальных услуг была вынуждена отключить в ее доме свет и воду.
Никто не имел мало-мальски точного представления о том, сколько же кошек она приютила. Мои товарищи и я любили подглядывать за этим домом и считать кошек, которых удавалось увидеть на подоконниках, с массой предосторожностей, так как Леди-Кошатница чертовски ловко владела громадной метлой и была остра на язык. В одну субботу я насчитал сорок восемь кошек, но мой приятель клялся, что как-то их было шестьдесят пять.
Боясь собак и соседей, хозяйка не выпускала кошек на двор, а нижние окна жилища никогда не открывались, ни летом, ни зимой. Попавший в комнаты этого дома чувствовал себя, вероятно, как в провинциальном зоопарке возле клетки со львом, ибо когда ветер дул со стороны дома Леди-Кошатницы и окна верхнего этажа были открыты, ни с чем не сравнимый густой кошачий запах преследовал меня целый квартал до самого нашего жилища.
Желая дать кошечкам возможность порезвиться, Леди-Кошатница использовала одну особенность архитектуры своего дома. Здание имело в плане форму буквы «Т»: флигель с островерхой кровлей и фасадом на Ривер-Роуд играл роль горизонтальной черты буквы «Т», вертикальной же чертой служило двухэтажное строение с почти плоской крышей, имевшей легкое понижение в сторону пятнадцатифутовой глухой задней стены дома, выходившей в садик. Два слуховых окна главного флигеля открывались на крыло с плоской крышей. В хорошую погоду окна эти бывали открыты, и, гуляя по крыше, кошки получали возможность наслаждаться чистым воздухом и лунным светом. Солнца они не знали, так как Леди-Кошатница не выпускала их днем, опасаясь, вероятно, что соседи получили бы тогда возможность с достаточной точностью подсчитать количество особей и вынудили бы представителей здравоохранения принять меры.
Не помню, кто из мальчишек предложил эту авантюру. Сначала я был против и согласился только после долгого подтрунивания и ядовитых насмешек относительно моей храбрости и искусства Матта.
Нас было пятеро. Мы выбрали достаточно темную ночь в конце летних каникул. Нам не составило труда пронести приставную лестницу по глухому переулку, перетащить ее через рухнувший забор в садик Леди-Кошатницы и прислонить к задней стене дома.
Матт тоже был не против. Кошачий запах просто шибал ему в нос, а он, как каждая уважающая себя собака, должно быть, провел немало времени, ломая себе голову над тем, как бы добраться до этой кошачьей оравы.
Матт взбежал по лестнице с бесшумной легкостью белки, но, когда он достиг крыши, когти его рассыпали по железу тревожную дробь. Не ожидая дальнейших событий, мы благоразумно исчезли в переулке.
Матт столкнулся с кошками почти мгновенно. Послышалась возня, раздался отчаянный визг и глухой стук, когда что-то шмякнулось на землю. Ночную тишину огласил страшный шум. По крыше, должно быть, прогуливалось десятка два кошек, и в темноте началась жуткая паника.
Леди-Кошатница жила в постоянном страхе как перед грабителями, так и просто перед вторжением в дом мужчин. Очевидно ей сразу же почудилось самое страшное.
Она орала так громко, что вся толпа похищаемых сабинянок[20]вряд ли смогла бы перекричать ее. Мне кажется, что в этих воплях звучало еще что-то трудноуловимое, как мне представляется теперь, проникнутое тоской.
Мы не ожидали такой могучей реакции и, потрясенные, помчались под защиту наших жилищ, бросив на произвол судьбы и Матта и лестницу. Но на полпути к дому меня начала мучить совесть. Я остановился и начал убеждать себя вернуться к месту происшествия, но тут Матт радостно присоединился ко мне. В нем не чувствовалось и намека на поражение: он выглядел чрезвычайно довольным собой, несмотря на четыре глубокие рваные царапины во всю длину носа-картошки. В тот вечер на его долю выпал большой успех.
Да, это был фурор, с точки зрения любого нормального человека, кроме, разве что, бедной Леди-Кошатницы и, возможно, тех двух полисменов, которые вскоре прибыли на место происшествия.
Один из полисменов начал стучать в парадную дверь дома, в то время как другой поспешил обогнуть здание, в надежде перехватить убегающего грабителя. Он обнаружил лестницу, но ему пришлось пробиваться наверх сквозь настоящую лавину кошачьих тел, спешивших покинуть ненадежный корабль.
На следующий день в газете появилась краткая заметка об этом происшествии, но Матт не получил слов признательности от граждан за ту роль избавителя, которая ему досталась. Да если бы он и узнал об этом пренебрежении к своему имени, то это его вряд ли тронуло бы. Всю следующую неделю он и другие местные собаки чудесно проводили время, охотясь на кошек, которые сбежали с крыши, а может быть, и на тех, которые удрали, когда полиция в конце концов взломала парадную дверь дома Леди-Кошатницы.
Нас, инициаторов всего этого переполоха, рука правосудия не коснулась. Полиция пришла к заключению, что «неизвестное лицо или неизвестные лица» попытались вломиться в дом, но им помешали быстрые действия должностных лиц. Следствие скоро прекратили из-за отсутствия полезных свидетелей: все соседи Леди-Кошатницы клятвенно заверили полицейских, что они не видели ничего такого, что могло бы помочь полиции.
Как ни странно, но спустя всего неделю после знаменательного случая я получил в подарок новенькое дорогое ружье двадцать второго калибра от человека, жившего рядом с Леди-Кошатницей, которого я знал только в лицо.
«Концепция» и ложная концепция
Хотя наше недолгое пребывание на равнинах Саскачевана устраивало моего папу во многих отношениях, он тем не менее ощущал некий голод, который Запад не в силах был утолить.
До приезда в Саскатун папа всегда жил вблизи безбрежных вод Великих озер и плавал по ним с раннего детства. Не поймите это в переносном смысле, потому что, по его словам, он появился на свет на спокойной глади залива Куинт – в зеленом каноэ и навсегда остался верен своей страсти к воде.
В течение первого года жизни в Саскатуне ему удавалось подавлять массой новых впечатлений свое страстное желание поплавать, но в долгую зиму жизни в прериях следующего года он начал мечтать о воде. Когда вечером мы садились обедать, то с мамой и со мной находилось только его бренное тело, так как в мыслях он жевал солонину и галеты на одном из кораблей Нельсона. Он стал носить в кармане кусок каната, и посетители его кабинета в библиотеке, бывало, с любопытством наблюдали, как папа завязывал и развязывал разные морские узлы, рассуждая нудным голосом о проблемах распространения книг в городках прерий.
Зная моего папу и зная так же, что он не из тех, кто долго может довольствоваться воздушными замками, мы с мамой ни капельки не удивились, когда он объявил, что собирается купить судно и доказать таким образом, что истинный моряк способен добиться исполнения желаний даже на пораженных засухой западных равнинах.
Я был настроен скептически. Как раз прошлым летом мы совершили поездку в Реджайну, главный город провинции Саскачеван, где я провел несколько часов на берегах озера Васкана. Васкана было сотворено людьми, а не богом, и именно такими людьми, как мой отец. Озеро, кичившееся двумя яхт-клубами и флотилией из дюжины парусников, никак не могло похвастаться обилием воды. Я никогда не видел ничего более жалкого, чем зрелище тех маленьких посудинок, уныло сидящих в растрескавшемся от палящего солнца иле на дне озера и разинувших навстречу летней жаре рассохшиеся швы своих бортов. Мне припомнилось озеро Васкана, когда папа сообщил нам свои планы, и, полагая, что он тоже должен помнить это озеро-призрак, я спросил его: не имеет ли он в виду плавание под парусом на суше – скажем, на колесах?
За это меня послали спать рано и без ужина, чем я был несколько уязвлен, так как просто без всякого умысла пытался помочь папе.
Он купил свое судно несколько недель спустя. Это было шестнадцатифутовое каноэ с парусом, которое по несчастной случайности занесло в безводное сердце Саскачевана. Поставленное на временную стоянку в нашем подвале, оно выглядело тогда маленьким и хрупким, но ему предстояло показать себя крепким малым, и даже сегодня, в 1957 году, оно еще полно жизни, бодрости и энергии и мы в нем каждое лето ходим под парусом.
Всю вторую половину зимы папа трудился над каноэ. С педантичностью и любовью он изготовил шверцы[21], съемный фальшборт[22], мачту, рулевое весло и пару байдарочных весел, потом одолжил у мамы швейную машинку и сшил парус из лучшей египетской хлопчатобумажной ткани, присланной ему из Монреаля.
Что же касается самого каноэ, то он драил его борта стальной ватой, скреб их стеклом, красил и перекрашивал до тех пор, пока они не стали зеркально-гладкими.
Затем он нанес завершающий слой краски, ярко-зеленый, и после соответствующей церемонии дал судну название: «Концепция». Он сказал, что называет судно так по одному острову в Филиппинском архипелаге[23].
Спуск на воду состоялся в начале мая. Я помог папе снести каноэ на берег реки у моста с Двадцать пятой стрит, а по пути вокруг нас образовалась толпа зевак. Саскатун никогда не видел лодок, а «Концепция» действительно выглядела невестой, от которой нельзя было оторвать глаз.
Пока папа устанавливал мачту и готовил каноэ к первому плаванию, толпа непрерывно увеличивалась. Высоко над нашими головами фермы моста чернели бордюром из зрителей. Надо было видеть застывшие и очень серьезные лица зрителей, когда папа кивком головы дал знать, что он готов, и я столкнул «Концепцию» в ее родную стихию.
В ту раннюю весну река Саскачеван была еще полноводной. Мой папа знал все, что следовало знать о воде (так он полагал), и ему не приходило в голову, что могла быть кое-какая разница между заливом Куинт и рекой Саут-Саскачеван. Дул свежий бриз и покрывал рябью волны на коричневой поверхности воды, успешно скрывая предательские воронки и водовороты. Наблюдатели же на мосту знали предостаточно о нравах равнинных рек весной и в глубоком молчании наблюдали, как папа и «Концепция» выплывают на стремнину. Было в этом молчании что-то зловещее.
Спуск на воду происходил в нескольких сотнях футов от моста выше по течению, но к тому времени, когда у папы все оказалось как следует и он получил возможность поднять голову, чтобы осмотреться, мост необъяснимым образом изменил свое положение относительно судна. Он был теперь в нескольких сотнях ярдов позади и удалялся просто с поразительной скоростью. Папа развил бурную деятельность. Он метнулся к парусу и стал выбирать полотнище, стремясь выполнить поворот.
У парапета, откуда я глазел вместе с другими, раздался вздох, в котором слышались трепет и восхищение. Большинство наблюдателей еще никогда не видели парусного судна и всегда считали, что парус – старомодное и ужасно медленное средство передвижения. Тут глаза их раскрылись.
«Концепция» вела себя странно. Она не могла повернуть, так как течение было сильнее, чем бриз. 0на решительно и легко неслась вниз по течению, делая около двенадцати узлов. При таком слабом ветре она не сделала бы под парусом и пяти узлов, мой папа знал это. Он начал уважать течение, вытащил весло и почти с дьявольским бешенством старался развернуть лодку носом против течения. Но к тому времени, как это ему удалось, он и «Концепция» были просто быстро уменьшающейся точкой далеко па поверхности реки.
Некоторые из мужчин, стоявшие на мосту рядом со мной, тут же начали заключать пари относительно того, когда папа достигнет города Принс-Альберт, находящегося в нескольких сотнях миль ниже по течению, хотя было ясно, что вообще-то мой отец не хочет попасть в Принс-Альберт. Теперь он управлял каноэ с такой суровой решимостью и с таким мастерством, которые до сих нор ему, вероятно, никогда не приходилось проявлять. Папе очень хотелось вернуться в Саскатун.
«Концепцию» беспорядочно швыряло по реке, как щепку в пенистом желобе водяной мельницы. Она лавировала и дрожала, и, несмотря на то, что упорно держалась носом против течения и двигалась подобно птице-буревестнику, тем не менее у нас па глазах она становилась все меньше и меньше…
Пока в конце концов не растворилась в сияющей дали.
Один из мужчин возле меня взглянул на ручные часы и сказал своему товарищу:
– Одиннадцать часов. Конечно, теперь он будет двигаться немного медленнее – задом наперед, – но думаю, что лодка ударится о мост в городе Принс-Альберт к ужину. Ставлю пятьдесят центов, что все так и будет.
Однако пари было бы проиграно, так как папа и «Концепция» не дошли до Принс-Альберта: им посчастливилось сесть на мель примерно в десяти милях от Саскатуна ниже по течению. Вскоре после полуночи они оба прибыли домой на телеге, которую тащили две флегматичные клячи.
Однако задержка в осуществлении планов моего папы была только временной.
– Не беда, – бодро сказал он на следующий день за завтраком. – Подождите, вот пройдет весенний паводок, и тогда мы посмотрим.
Но то, что мы увидели, когда паводок закончился, не вселяло радужных надежд. Водный бассейн Саут-Саскачевана вернулся к норме, а норма представляла собой унылую цепочку илистых отмелей с разбросанными там и сям лужами коричневой жижи, близкими к высыханию. Лишь в нескольких особенно многоводных местах лениво струилось что-то вроде ручейков.
Зрелище это обескуражило бы любого человека, кроме моего папы. Он отказывался признать себя побежденным и разработал планы, которым река просто должна была подчиниться. Таким уж он был человеком, мой папа.
Мне его планы пришлись по сердцу как нельзя больше. Мы заперли дом и переместили наш старый жилой автоприцеп на десяток миль южнее города – к резиденции городского клуба «Саскатун Голф энд Кантри Клаб». Тут, на лесистых берегах реки Саскачеван, мы расположились на летний отдых.
Это было место, где всякий мальчишка мог чудесно провести лето. В русле реки стояло предостаточно луж; в них можно было даже поплавать.
Там нашелся участок нетронутой прерии, где жили койоты и солидные джентльмены загоняли шары для гольфа в норы гоферов. А всего лишь в нескольких милях находилась индейская резервация.
Наконец я стал хозяином своего времени, так как начались летние каникулы, но папе приходилось ежедневно ездить на работу в город. Он легко мог бы добираться туда на своем автомобиле, но он запланировал проделывать этот путь по воде и не желал отказываться от своих намерений из-за несговорчивости природы.
В семь часов утра первого понедельника он и «Концепция» бодро и с полным доверием друг к другу направились в город. Но поздно вечером они возвратились всего лишь в роли пассажиров – один в кабине, другая на крыше автомобиля нашего друга. Папа был очень усталым и упорно молчал о приключениях того дня. Лишь много лет спустя он признался мне, что на самом деле проделал восемь из десяти миль до Саскатуна пешком, а «Концепцию» тянул по мелководью на буксире или переносил через песчаные банки на плече. Еще один каверзный эпизод ему уготовил песчаный бар[24], который, на беду, оказался из зыбучего песка. Но на этом моменте обычно он подробно не останавливался.
В течение нескольких последующих дней он разумно, хотя и неохотно ездил в библиотеку на Эрдли, но затем где-то южнее прошел дождь и уровень воды в реке поднялся на несколько дюймов. Эрдли снова попал в немилость, а «Концепция» оказалась в почете. В последовавшие недели она и папа близко познакомились с множеством песчаных баров, зыбучих песков и с другими тайнами пересохших проток. К изумлению всех наблюдателей, папа начал делать успехи и добирался до своего места службы по воде. Но, по правде говоря, он по-прежнему долго шагал до места, где уже можно было бы грести. Теперь он по крайней мере был избавлен от позорной необходимости тащить каноэ на себе на глазах у толпы, так как довольно глубокая протока в черте города позволила ему с достоинством Гайаваты[25]грести последнюю милю пути до причала у гостиницы Бессборо-отель.