Королевские тридцать девять 7 глава




Судя по выражению ее лица, она была удивлена.

– Ты права. За все нужно платить. За свою монетку ты можешь получить немного хлеба и вина. Входи.

Запах свежеиспеченного хлеба стал для меня настоящей пыткой. Когда она взяла мою монету и прошла в калитку, я последовала за нею, сунув инжир в рот. Женщина провела меня через сад на террасу, где под навесом из виноградных лоз обнаружился столик, на котором стоял кувшин с вином. Она наполнила бокал и позвонила в колокольчик. Вскоре показались слуги, держа в руках подносы с угощением. Пока я ела, она принялась расспрашивать меня.

– Как тебя зовут?

– Паскалина.

– Сколько тебе лет, Паскалина?

– Семнадцать, – солгала я.

– Ты еще девственница?

Я покраснела и понурила голову. Помнишь, я говорила, что не все люди были добры ко мне, когда я попрошайничала на дороге? Словом, это – все, что тебе нужно знать. Думаю, она догадалась о том, что со мной произошло, потому что немного помолчала.

– Меня зовут Селена Леонелли. – Она подлила мне еще вина. – Я – куртизанка. Все, что ты здесь видишь: дом, сад, платья, украшения, слуги – все это у меня есть, потому что я продаю свое тело.

Должно быть, я испуганно отпрянула. Мне приходилось слышать рассказы о женщинах, которые силой или обманом заставляли девушек заниматься проституцией, и я вдруг уверилась, что именно с этой целью она и заманила меня в свой сад.

– Не бойся, – сказала синьорина Леонелли. – Я стала куртизанкой только потому, что моя мать умерла, когда я была совсем еще маленькой. И я никого не собираюсь силой заставлять заниматься тем же. Ты очень красива, и тебя ждет успех, если ты этого захочешь, но, судя по выражению твоего лица, подобное занятие тебя не прельщает.

Я покачала головой.

– Так чего же ты хочешь, Паскалина?

Я вспомнила доброго молодого человека, который дал мне монету, и его дом с цветочными горшками на подоконнике и ковром на веревке, и его лавку, которая показалась мне полной сокровищ пещерой Али‑Бабы.

– Я хочу иметь дом. И мужа, который любил бы только меня одну.

– Я могу помочь тебе, – сказала синьорина Леонелли. – Но ты должна пообещать, что заплатишь мне за услугу, когда придет время.

 

* * *

 

Через неделю я вновь стояла на мосту Риальто‑Бридж с букетиком маргариток. Я вымыла лицо и голову в колодце в центре campo,[64]и теперь волосы мягким рыжим водопадом ниспадали мне на спину. Ко мне подошли несколько мужчин, полагая, что я хочу продать свое тело, но я прогнала их прочь. Я ждала молодого человека, который дал мне монету.

Наконец он появился – высокий, привлекательный, с темными кудрями и благородным носом, одетый в красивый красный дублет. Я робко шагнула ему навстречу, протягивая букетик маргариток.

– Купите мои цветы, благородный господин!

Глаза его весело блеснули.

– Как вас зовут? – поинтересовался он, роясь в карманах в поисках монеты.

– Паскалина.

– Пасхальный ребенок,[65]не так ли?

Я кивнула, хотя на глаза мне навернулись слезы, стоило мне только подумать о своих родителях, которые любили меня и дали мне имя, и чьи обглоданные кости теперь гнили в смертной яме.

– Вы – само воплощение весенней красы, – негромко произнес молодой человек, протягивая мне монету.

Когда я передавала ему цветы, наши руки на мгновение соприкоснулись. Я отпрянула, чувствуя, как между нами проскочила искра, как случалось иногда, когда я расчесывала волосы.

Он пристально взглянул на меня.

– Где вы живете?

– Нигде.

– Но вы должны где‑то жить.

– Мой дом там, где я могу приклонить голову. В церкви, на крыльце дома или под мостом.

– Разве у вас нет семьи, родных?

– Они все умерли.

– Бедняжка. – Похоже, он искренне сочувствовал моему горю.

– Должно быть, у Господа были на то свои причины. Я не в силах представить, каковы они, но мне остается верить, что они достаточно веские, иначе я возненавижу Его за то, что он забрал моих родителей.

Он кивнул, и на лице его отразилось сострадание.

– Я иногда жалею, что не умерла вместе с ними, – с горечью вырвалось у меня.

– Не говорите так. Лучше все‑таки оставаться живой, не так ли?

Я покачала головой и отвернулась.

– Мне очень жаль. Надеюсь… у вас все наладится.

Вместо ответа я лишь пожала плечами. Постояв еще немного, он ушел, оставив меня одну, с монетой в руке.

Через неделю я вновь ждала его с очередным букетиком маргариток. На этот раз он сразу же подошел ко мне и сказал:

– Паскалина, я беспокоился о вас. У вас все в порядке?

На сердце у меня потеплело. Я улыбнулась ему и кивнула.

– Я в первый раз вижу, как вы улыбаетесь.

– А мне впервые хочется улыбаться. Вы купите мои цветы?

– С удовольствием.

Мы стояли и разговаривали о погоде, о цветах, о том, что я буду делать со своей монетой, а потом он сказал:

– Я должен идти, иначе я опоздаю. Вы придете… придете сюда еще раз?

Я кивнула. Уходя, он оглянулся, и взгляды наши встретились. Он улыбнулся, и я улыбнулась ему в ответ.

На следующей неделе наступил Иванов день.[66]Я пошла на луг и нарвала столько маргариток, сколько смогла унести, а потом стала ждать его на мосту. Вскоре я увидела, как он с радостной улыбкой спешит мне навстречу.

– Я подумала, – сказала я после того, как мы немного поговорили, – что, быть может, вы захотите посмотреть, где я живу.

Он отступил на шаг и нахмурился.

Я гордо выпрямилась и приподняла подбородок.

– Я не собиралась… предлагать вам свое тело, если вы подумали об этом. Неужели я стояла бы на улице, продавая луговые цветы, если бы занималась этим ремеслом? Я бы жила в хорошем доме, носила бы шелка и атлас и ела бы язычки ласточек. Я бы заработала целое состояние, если бы решила стать куртизанкой. Но вот я стою перед вами босиком и в лохмотьях, питаясь отбросами из сточной канавы. – Глаза мои наполнились слезами, и я повернулась, чтобы уйти.

Он схватил меня за руку.

– Простите, я не хотел оскорбить вас.

– Вы были очень добры, – сказала я, не глядя на него. – Вам необязательно покупать мои цветы. Я всего лишь хотела поблагодарить вас.

Он отпустил мою руку и поклонился.

– Прошу прощения. Разумеется, я пойду с вами.

Когда мы сошли с моста, я робко заметила:

– Я даже не знаю, как вас зовут.

Он улыбнулся.

– Меня зовут Алессандро.

– Красивое имя. Оно мне нравится.

– Так звали отца моего отца, – пояснил Алессандро. – И, скорее всего, отца его отца тоже.

– Пойдемте сначала на рынок. Я покажу вам, что сделаю с монетой, которую вы мне дали.

Я купила свежего хлеба, головку чеснока, кружок сбитого масла, завернутого в муслин, и рыбу. Он вызвался нести покупки, и я улыбнулась, глядя на него – с букетиком маргариток в одной руке и рыбой, болтающейся в другой, он выглядел очень смешно. Он тоже улыбнулся мне и расхохотался, и я едва не рассмеялась в ответ.

Я привела его в маленькое гнездышко, которое соорудила для себя на крытой галерее старой заброшенной церкви. Дверь была заперта, в замочной скважине колыхалась паутина. Я притащила старую дверь и загородила ею вход, а потом завалила его досками и прочим хламом, чтобы он походил на кучу мусора. Чтобы попасть внутрь, Алессандро пришлось опуститься на колени. Он выпрямился, отряхнул панталоны, огляделся по сторонам, и на лице его появилось странное выражение.

Я сделала все, что в моих силах, чтобы привести галерею в порядок, смастерила метлу из веток и даже отыскала старое ведро, в которое набирала воду из колодца на площади. У одной стены, выложив полукругом старые камни, я устроила очаг, в котором разводила огонь. У другой находилось мое ложе из старых занавесок и подушек, которые я вычистила, как могла. В старом кувшине на подоконнике у окна над постелью стоял букет цветов – маргариток, тысячелистника, фенхеля, любистка и шиповника, – которые я собрала в лесу и на лугу на материке. Все эти цветы символизировали любовь и желание, как объяснила мне куртизанка. Она же дала мне толстую красную свечу, немножко мирта и розового масла, чтобы натереть ее ими.

– Да у вас здесь настоящий маленький дом.

Я кивнула.

– Я боюсь, что его кто‑нибудь найдет и выгонит меня на улицу. Каждый день, возвращаясь сюда, я со страхом представляю, что все мои труды пропали даром, и все здесь прибрано.

– Зимой здесь будет холодно.

– Все равно не так холодно, как если бы мне пришлось ночевать на улице.

С помощью кресала я зажгла сначала свечу, а потом развела в очаге огонь, пристроив на угольях небольшую железную кастрюльку. В нее я положила две пригоршни петрушки из сада куртизанки, которые вымачивались там вот уже два часа. Я почистила и нарезала рыбу на старой доске, а потом переложила ее вместе с мелко нарубленным чесноком и растопленным маслом на старую сковородку, которую, как и все прочее, нашла в мусорной яме. Обжарив рыбу, я опустила ее в кипящую воду с петрушкой, после чего вернула кастрюльку на огонь, чтобы медленно довести до кипения.

Вскоре мой маленький домик наполнился восхитительными ароматами. Алессандро расстелил свою накидку прямо на плитах пола и сел на нее. Я пристроилась на краешке своей импровизированной постели. Он стал ненавязчиво расспрашивать меня о моем доме и семье. Голосом, звенящим от боли, я отвечала ему, как могла. Один раз он даже сочувственно протянул мне руку. Я взяла ее, и он накрыл мою ладонь своею.

У меня была только одна миска и одна ложка, поэтому мы ели по очереди, макая хлеб в прозрачный зеленый бульон и вылавливая оттуда маленькие кусочки восхитительной белой рыбы. Стемнело, и пламя красной свечи и небольшого огня в очаге отбрасывало резкие тени на его лицо. Он казался мне самым красивым мужчиной на свете. Я подумала, что если он сейчас полюбит меня, то я буду счастлива вечно. Когда мы покончили с супом, я взяла его лицо в ладони, привлекла к себе и поцеловала.

О, моя родная piccolina, я полюбила его всем сердцем. Может быть, ты думаешь, что я не должна была просить куртизанку сделать так, чтобы и он полюбил меня. Может быть, он влюбился бы в меня и так, без петрушки, которую я сорвала в ее саду, и без красной свечи, которую она дала мне. Но разве могла я знать наверняка? Я была жалкой нищенкой, одетой в убогие лохмотья. Наступил Иванов день, стояла еще достаточно теплая погода и можно было спать под открытым небом. Но вскоре должна была прийти зима, и я бы замерзла насмерть. Мне было очень нужно, чтобы он полюбил меня.

Думаю, что именно в ту ночь мы и зачали тебя, моя дорогая девочка, моя маргаритка. Хотя я узнала об этом не сразу. Мы с Алессандро лежали в куче тряпья и любили друг друга так самозабвенно, как только могут любить мужчина и женщина. А когда мы затихли в объятиях друг друга, я смеясь вытащила маргаритку из букета, который мы поставили в ведро, и воткнула ему в волосы за ухом.

– Там, откуда я родом, мы называем маргаритки «любит‑не‑любит», – сказала я.

– Правда? Какое странное название.

– Ты – типичный городской мальчишка. Разве ты не знаешь, как нужно сделать? – Я прижалась щекой к его груди и взяла еще одну маргаритку. Оборвав один лепесток, я нараспев произнесла: – Любит. – Оборвав другой, пропела: – Не любит. – Один за другим маленькие белые лепестки, кружась, слетали на пол, пока не остался всего один, самый последний. Я сорвала его, с торжеством заключив: – Любит.

– Люблю, – сказал Алессандро и склонился надо мной, чтобы поцеловать.

 

Горькая зелень

 

Венеция, Италия – январь 1583 года

 

Мы должны были быть счастливы. И так оно и случилось. Почти.

Когда мы поженились, ты была совсем еще маленькой мышкой в моем животе. Никто, кроме меня и твоего отца, не знал, что ты там есть, хотя, пожалуй, твоя nonna [67]о чем‑то таком догадывалась.

Она настояла на том, чтобы мы поселились в этом доме, а сама переехала к твоей zia [68]Донне, которая только что родила двойню. Бабушка оставила нам все: мастерскую, маски, отливочные формы, краски, перья и хрусталь, большую часть мебели и даже свою кровать. У меня появилось то, о чем я могла только мечтать, даже ковер, который надо было выбивать, повесив на веревке над улицей.

Каждый раз, когда я глядела в окно на сад куртизанки, я не могла избавиться от жгучего чувства вины.

Мы не были столь богаты, как она: у нас не было роскошного дома, собственной гондолы, платьев и слуг. Тем не менее через несколько месяцев после нашей с Алессандро свадьбы я взяла все деньги, которые удалось сэкономить на хозяйстве, и пошла к ней, чтобы отдать. Она ведь сама говорила, что за все нужно платить.

Но женщина холодно посмотрела на меня и заявила:

– Мне не нужны твои деньги.

– Я всего лишь хотела отблагодарить вас.

– Мне не нужна и твоя благодарность.

– Вы помогли мне, так позвольте мне отблагодарить вас.

– Придет время, когда мне потребуется кое‑что от тебя, и вот тогда ты сможешь помочь мне. – Она окинула жадным взглядом мой живот. Я инстинктивно плотнее запахнула шаль. – Оставь деньги себе. Они тебе скоро пригодятся.

Вскоре после этого визита к куртизанке Венеция перестала казаться мне волшебным городом, превратившись в нагромождение холодного камня. Стояла зима, купола и шпили кутались в клочья серого тумана, приглушающего звон колоколов и крики гондольеров. Пронизывающий ветер с моря задувал в каждую щелочку, а на тротуарах улиц плескалась ледяная вода, так что моя обувь и подол платья вечно оставались сырыми и тяжелыми. Я никак не могла согреться.

Меня вдруг потянуло ко всему зеленому. Глаза мои жаждали отдохновения на зеленых лугах. Я мечтала посидеть на зеленой траве в тени зеленого же дерева. Мне хотелось съесть прохладного зеленого салата. Я умирала от желания ощутить на языке вкус рукколы, сбрызнутой оливковым маслом и сдобренной пармезаном, кусочков спаржи в растопленном масле и салата из сладкой и горькой зелени. Но более всего мне хотелось рыбного супа с петрушкой.

Когда я только переселилась в дом над мастерской масок, то всегда держала ставни своей спальни закрытыми, чтобы не видеть сада куртизанки. Но теперь я целыми днями сидела у окна, глядя на вечнозеленые живые изгороди розмарина, окружающие садовые клумбы, на которых по‑прежнему цвели, невзирая на холод, чемерица и черноголовка, сурепка и лук виноградный, химонант[69]и гамамелис. Мне снилось, как я ем сурепку. В лицо мне летел снег, но я упрямо сидела у окна, дрожа от холода и кутаясь в коричневую шерстяную шаль, не сводя глаз с сада куртизанки. Приходил Алессандро и умолял меня лечь в постель, но я дожидалась наступления темноты и только тогда позволяла увести себя от окна. Он укладывал меня в кровать и укрывал выцветшим старым ковром, подкладывая в ноги каменную грелку с горячей водой, но я все равно не могла согреться.

И я не могла заставить себя проглотить ни кусочка.

Повитуха лишь встревоженно прищелкивала языком, приглушенным голосом разговаривая в соседней комнате с моим мужем.

– Ребенок не сможет правильно развиваться, если она не будет есть, – уверяла она. Поэтому Алессандро обшаривал рынки в поисках еды, которая, по его мнению, придется мне по вкусу. Но стояла зима, и времена были нелегкими. Я худела на глазах, становясь все бледнее.

Еще никогда Великий пост не казался мне таким долгим. Алессандро говорил, что и мышь ест больше меня. Он даже купил мне мяса, сходив к мяснику в гетто, рискуя подвергнуться наказанию и пройти сквозь строй горожан вокруг площади с бараньей ногой, привязанной к шее. Алессандро чуть не плакал, когда я отвернулась к стене и отказалась есть его.

Пришла весна, и садовники куртизанки сгребли снег и размотали мешковину, которой были укрыты деревья. Я оторвала голову от подушки, чтобы полюбоваться зрелищем. В течение следующих нескольких дней были посажены семена, и вскоре зеленая дымка окутала свежевскопанные клумбы. Я смотрела на сад, сгорая от желания. С каждым днем зелень в саду куртизанки становилась все гуще. Я узнавала петрушку, лук‑резанец, сурепку, листья настурции, одуванчик – странный выбор растений для богатой женщины, думала я – красивые колокольчики, которые моя мать называла рапунцелем, из которых получался замечательный салат.

– Мне нужно съесть что‑нибудь, иначе я умру, – сказала я Алессандро.

Он пожевал губу и сжал кулаки, а когда к нам пришла повитуха, чтобы осмотреть меня, – потому что я уже переносила ребенка, и она беспокоилась из‑за этого, – он передал ей мои слова.

– Пусть она ест то, что ей нравится, – ответила повитуха. – Разве вы не знаете, что это повредит ребенку, если ее желания останутся невыполненными? Ни в коем случае нельзя пугать или расстраивать беременную женщину, иначе ее мысленные терзания приведут к деформации ребенка. Если она хочет молока, но не получает его, ее ребенок родится с белыми волосами. Если дорогу ей перебежит заяц, то ребенок родится с заячьей губой. Если вы не дадите ей петрушки, то у вашего ребенка на лице появится родимое пятно в форме стебля петрушки и изуродует его, помяните мои слова.

Я лежала в постели, слушая, как дождь стучит в ставни, обеими руками обнимая свой раздувшийся живот. «Кто ты? – думала я. – Что за маленькая жизнь трепещет во мне? Или я прокляла тебя от рождения, когда прибегла к колдовству, чтобы твой отец полюбил меня?»

Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял насквозь промокший Алессандро, но глаза его сияли ликованием. В руках он держал охапку свежих зеленых листьев.

– Я нарвал их для тебя. Калитка в сад была открыта настежь. Наверное, ее просто забыли запереть. Я пробрался внутрь, тайком надергал зелени и убежал.

Я с трудом приподнялась, опираясь на локоть. До этого я даже не отдавала себе отчета в том, насколько ослабела.

– Подожди минутку, сейчас я приготовлю их с маслом, лимоном и солью. Получится очень вкусно.

Так оно и было. Я ела с огромным удовольствием, с наслаждением ощущая хруст листьев на зубах и их неожиданную горечь. Затем Алессандро принес мне рыбный суп, в который добавил петрушки. Улыбаясь, я съела все, а потом заснула.

Ночью я почувствовала резкую боль внизу живота. Я закричала и села на постели, согнувшись пополам. Боль утихла, потом накатила снова. И опять утихла, и опять накатила. Наступило утро, но я ничего не замечала вокруг. Алессандро изо всех сил старался облегчить мои страдания, но все его усилия пропали даром. Мой ребенок – ты, моя piccolina – не хотел появляться на свет.

День сменился сиреневыми сумерками. Пришла повитуха и попыталась помочь мне. Я чувствовала себя так, словно черные волны боли смыкаются над моей головой, и я иду ко дну. Около полуночи я судорожно стиснула руку Алессандро.

– Я умираю. Помоги мне.

– Что я должен сделать? – взмолился он.

– Я хочу…

– Что?

– Еще…

– Еще салата? Еще петрушки?

– Говорят, что петрушка облегчает родовые боли. – Повитуха омыла мое разгоряченное и заплаканное лицо розовой водой. – Но где мы возьмем петрушку посреди ночи?

Алессандро бросился вниз по лестнице. Я даже не заметила, что он ушел. Меня терзала жгучая боль. Спустя некоторое время он вернулся, сжимая в руке пучок зелени.

– Принес!

Повитуха бросила листья в воду, вскипятила ее на маленькой плите и протянула мне чашку с темно‑зеленой жидкостью. Алессандро приподнял мне голову, чтобы я могла напиться. Жидкость оказалась на вкус горькой, очень горькой, но я все равно осушила чашку до дна. И вскоре родилась ты, моя родная маргаритка. Ты выскользнула в мир, глотнула воздуха и закричала, а я смеялась и плакала одновременно, будучи не в силах поверить в чудо, которое появилось на свет из моего тела.

Когда повитуха обмывала тебя, мы увидели, что на головке у тебя вьются огненно‑рыжие волосы.

– Как у твоей мамы, – сказал Алессандро, баюкая тебя на руках.

– Смотрите, вот маленькое родимое пятнышко в форме венчика петрушки. – Повитуха указала на небольшое красное пятнышко на твоей груди, над самым сердцем. – Точно вам говорю, если бы вы не принесли ту пригоршню травы, то родимое пятно расползлось бы по всему лицу.

Она получила причитающиеся ей деньги, собрала свои вещи и ушла домой. Алессандро прилег на кровать, обнимая нас обеих.

Pascadozzia, – неуверенно произнес он, когда над городом начал заниматься рассвет. – Она поджидала меня в саду. Мне очень жаль.

Я очень устала и уже ничего не соображала.

– Кто? – спросила я.

– Та женщина… шлюха, которую горожане называют La Strega Bella. Это в ее саду я нарвал листьев позапрошлой ночью, когда ты сказала, что умираешь… А вчера я вернулся туда снова, чтобы тайком нарвать еще немножко. Она поджидала меня.

Меня захлестнул страх. Я села на кровати, морщась от боли и взглянула ему в лицо.

– Что… что случилось?

– Она сказала, что я – вор. Она сказала, что выдвинет против меня обвинения в краже, и мне очень повезет, если меня не повесят. Я стал умолять ее не делать этого. Я сказал, что ты умираешь, и что наш ребенок умрет вместе с тобой. А она ответила, что слова – это всего лишь сотрясение воздуха, и что мне остается надеяться только на то, что в наказание мне отрубят руки. Я был в отчаянии. Я упал перед нею на колени и стал умолять ее сжалиться надо мной. А она сказала…

Алессандро умолк, и в комнате воцарилось долгое молчание. Тишину нарушал лишь свист ветра да твое негромкое сопение у меня на груди.

– Что? – спросила я.

– Она сказала, что отпустит меня, если я пообещаю отдать ей ребенка.

– Ребенка?! – Я посмотрела на твою славную маленькую головку, покрытую очаровательными рыжими кудряшками, и крепче прижала тебя к себе.

Алессандро кивнул.

– Прости меня. Но я не знал, что делать. Ты умирала. Если бы ты умерла, ребенок бы тоже погиб, а меня бы повесили или изувечили так, что я не смог бы содержать ни себя, ни тебя. Поэтому… – Он опять надолго замолчал. Я со страхом ждала, что он скажет, и лишь слезы катились по моим щекам. – Поэтому я согласился, – мертвым голосом заключил он. – Она позволила мне унести пригоршню листьев, которую я нарвал, и вернуться к тебе. А потом она сказала… О, pаscadozzia, я ничего не понял из ее слов, но она сказала, что за все надо платить, и что для тебя настал час расплаты. Что она имела в виду?

А я могла лишь плакать да крепче прижимать к груди твое тельце.

На следующий день синьорина Леонелли пришла за тобой, но я не хотела отдавать тебя. Я умоляла ее:

– Оставьте мне мою малышку хоть ненадолго, прошу вас. Я сделаю для вас все, что угодно.

Она накрутила на палец прядку твоих волос.

– Пусть она останется у вас на семь лет, но вы должны пообещать, что потом отдадите мне ее. Я стану для нее второй матерью. Не бойтесь, я буду заботиться о ней, как о родной дочери.

Семь лет казались мне долгим сроком. За это время всякое может случиться, и я согласилась. А теперь семь лет прошли, и она опять пришла за тобой…

 

Венеция, Италия – апрель 1590 года

 

Паскалина прилегла на подушку рядом с дочерью. Их огненно‑рыжие кудри переплелись, их негромкое дыхание слилось воедино. Маргерита заснула, сунув большой палец в рот.

– Моя любимая маргаритка, – прошептала Паскалина. – Я не могу потерять тебя. Не могу.

Она заплакала, но потом собралась с силами и подошла к окну. Стояла ясная лунная ночь. Сад и дворец куртизанки казались отлитыми из узорного кованого железа и серебра. Паскалина смотрела на них, всей душой желая одним взглядом испепелить все, что ей ненавистно. Но клубы дыма так и не затянули ясное небо. Языки пламени не расцветили оранжевыми отблесками черно‑белую картину ночи. Вокруг все было тихо и спокойно.

«Я должна спасти свою дочь », – думала она.

На нее вдруг обрушилась неведомая слабость. Паскалина качнулась вперед и обеими руками схватилась за подоконник, уронив голову на грудь. Когда головокружение миновало, Паскалина выпрямилась и увидела призрачно‑белый силуэт женщины, стоявшей в саду и глядевшей на нее снизу вверх. La Strega.[70]Шлюха. Ведьма.

Она с грохотом захлопнула ставни, но было уже слишком поздно. Ведьма увидела ее.

Паскалина замерла на месте, едва дыша. Лунный свет пробивался сквозь щели в ставнях, разрисовывая черно‑белыми полосами ее лицо и одежду. Паскалине казалось, что если она будет стоять неподвижно и не дышать, то сможет остановить время. Маргерита так и будет мирно спать, сунув палец в рот, Алессандро будет лежать в их постели и вечно ждать ее. Их дом воспарит в воздухе в маленьком волшебном пузыре, вне времени и пространства, недосягаемый для зла и боли.

Но потом зазвонили городские колокола, отбивая полночь. Паскалина испуганно ахнула. Земля покачнулась и задрожала у нее под ногами. Она пошатнулась и слепо вытянула руки перед собой, чтобы не упасть. Время вздрогнуло и рванулось вперед.

Паскалина упала на колени рядом с кроваткой дочери. Скудного света едва хватало, чтобы разглядеть овал лица Маргериты, тень, отбрасываемую ресницами на ее щеки, и медно‑рыжие волосы, рассыпавшиеся по подушке. Паскалина наклонилась и осторожно поцеловала мягкую маленькую ручку Маргериты.

Белая повязка пропиталась кровью, и на кончике пальца дочки образовалось темное пятно, похожее в темноте на распустившийся цветок. Или веточку петрушки.

 

Пиета [71]

 

Венеция, Италия – апрель 1590 года

 

– Маргерита, просыпайся, родная моя. Просыпайся.

Маргерита сонно зашевелилась и открыла глаза. Возле кровати на коленях стояла мать, прикрывая ладонью пламя свечи, чтобы свет не резал ей глаза. Остальная комната была погружена в темноту.

– Вставай, моя маленькая маргаритка. Вот так, хорошо. Садись. Давай я помогу тебе надеть платье. Подними руки.

Когда Маргерита оделась, мать закутала ее в свою накидку и низко надвинула на лицо капюшон, чтобы спрятать ее медно‑рыжие кудри.

– Не забудь свою Беллу‑Стеллу. – Паскалина схватила любимую игрушку дочери и сунула ей в ладошку.

– Но, мама, на дворе ночь. Что происходит? Куда мы идем?

– Ш‑ш, тише, piccolina. Мы отправляемся в дальние края. Но мы ни в коем случае не должны шуметь. Ты сумеешь спуститься вниз в темноте?

Маргерита кивнула. Мать задула свечу, и та погасла, оставив в воздухе завиток горького дыма. Они стали на ощупь спускаться по лестнице. Паскалина крепко держала дочку за руку.

Алессандро ждал их во дворе, где он обжигал маски из папье‑маше. Клочья тумана цеплялись за решетку водяных ворот, выводящих на берег, которые Алессандро распахнул настежь. Со стороны канала доносился легкий плеск.

– Лодка уже ждет. Идемте быстрее. Нельзя, чтобы кто‑нибудь увидел, как мы отплываем.

Вглядываясь в темноту, Маргерита различила изогнутые очертания гондолы, покачивающейся на волнах. На корме ее кто‑то стоял, держа наготове длинное весло. Гондольер повернулся и улыбнулся Маргерите. Да это же zio[72]Эдуардо! Маргерита улыбнулась в ответ, хотя на душе у нее скребли кошки. Что делает ее родной дядя здесь, да еще посреди ночи? Они что же, отправляются в гости к ее nonna?

Паскалина перелезла через борт, а затем помогла подняться в гондолу и Маргерите.

– Тише, mia cara.

Алессандро опустил створку водяных ворот и стал запирать их. Ключ громко заскрежетал в замке. Он поморщился и прошептал:

– Сколько месяцев собираюсь смазать этот замок, да все забываю.

– Ш‑ш, – прошипела в ответ Паскалина.

Гондола медленно скользнула вперед, разрезая изогнутым носом туман.

– Вернемся ли мы когда‑нибудь домой? – Алессандро смотрел на исчезающий вдали маленький домик, в котором родился и вырос.

– До тех пор, пока жива La Strega, – нет, – ответила Паскалина.

– Мама, куда мы плывем?

– Не знаю.

Темные стены по обеим берегам расступились, и гондола выскользнула в Большой канал.[73]Маргерита различала в темноте смутные очертания куполов и шпилей, выделявшихся на фоне черного неба, и слышала слабый плеск воды о камни набережной.

Внезапно прямо в глаза им ударил яркий луч света. Маргерита съежилась и зажмурилась. Паскалина ахнула и крепко обняла дочь обеими руками. Алессандро выругался.

– Вперед, вперед! – Zio Эдуардо налег на весло, посылая лодку вперед.

Но по обеим сторонам гондолы уже возникли темные фигуры, вцепились в нос и корму и потащили ее к набережной. В темноте раздался высокий писклявый голос:

– Хватайте девчонку!

– Нет! – Паскалина изо всех сил прижала Маргериту к себе, но чужие руки схватили малышку и оторвали от матери.

Со всех сторон раздавались стоны и крики. Глухой удар. Всплеск. Мать пронзительно закричала.

– Тише, вы! – рявкнул писклявый голос. – Только скандала нам еще не хватало.

Гондола накренилась, когда гигант шагнул на борт. Одной рукой он оттолкнул Паскалину, а другой схватил Маргериту. Паскалина пронзительно закричала и рванулась к дочери. Маргерита брыкалась и дралась изо всех своих слабых силенок, но это было все равно, что колотить набитый шерстью тюфяк. Ни один из ее ударов не произвел на луноликого гиганта ни малейшего впечатления. Похоже, он просто не замечал их. Перебросив Маргериту через плечо, прямо с борта гондолы он шагнул на берег.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-12-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: