– Маргерита! – Паскалина отчаянно пыталась направить медленно удаляющуюся гондолу к берегу, загребая воду обеими руками и захлебываясь плачем.
– Мама! Папа!
Гигант заткнул ей чем‑то рот, оборвав крики.
– Замолчи, не то я тебе так врежу, что ты у меня язык откусишь.
Маргерита заплакала, пытаясь вытолкнуть кляп, и заколотила по спине гиганта кулачками. Он шлепнул ее по попе.
– Не дергайся!
Маргерита вытянула шею, напрягая зрение, чтобы разглядеть, куда уносит ее великан‑кастрат. Но вокруг смыкались каменные стены, а сверху нависало угрюмое каменное небо. Со всех сторон ее окружал сплошной камень.
Через некоторое время гигант вытащил у нее изо рта кляп и дал выпить какой‑то мерзкой жидкости. Маргерита закашлялась и попыталась выплюнуть ее, но гигант огромной рукой ловко зажал ей подбородок, так что девочке пришлось проглотить эту гадость. Жидкость обожгла горло и пищевод, зато согрела желудок. Ее уложили в гондолу и накрыли с головой какой‑то темной тканью. Она лежала неподвижно, ее тошнило от страха и качки, пока мир, который она знала, навсегда уплывал от нее вдаль.
Ей казалось, что минули долгие часы. Маргерита то приходила в себя, то вновь забывалась, борясь с подступающими кошмарами. Всякий раз, просыпаясь во тьме, охваченная отчаянием, девочка вновь старалась провалиться в беспамятство.
Но в конце концов Маргерита очнулась окончательно. Голова у нее раскалывалась от боли, и ее тошнило.
– Мама, – пролепетала она, но кляп мешал ей пошевелить распухшим языком, во рту пересохло, так что с губ ее не сорвалось ни звука.
Лодка все еще покачивалась, но движения ее стали другими. Ткань с головы у нее соскользнула, и Маргерита рукой откинула ее в сторону, жадно вдыхая свежий воздух. В глаза ей ударил яркий свет. Судя по всему, уже давно наступил день. Она села и посмотрела через борт гондолы. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралась серая унылая вода. Она всхлипнула и отпрянула. Еще никогда в жизни ей не доводилось видеть столько воды. Наверное, мы плывем через море, решила она, и я уже очень далеко от дома. Ее охватил ужас.
И вдруг Маргерита услышала голоса.
– Ты уверен, что она не запомнила дороги? – спросила какая‑то женщина.
У Маргериты перехватило дыхание, когда она узнала нежный голос женщины, которую ее отец называл ведьмой и шлюхой. La Strega.
– Уверен, – ответил ей писклявый мужчина. – Но ш‑ш, тише, она пошевелилась. Давайте занесем ее внутрь, пока она не очнулась.
Ткань откинули в сторону, гигант поднял ее на руки и перенес на пристань. Маргерита мельком рассмотрела широкую каменную площадь, вокруг которой из тумана выступали купола, шпили и крыши. В каменную стенку безостановочно ударяли волны.
Над ней склонилась La Strega и осторожно вынула кляп изо рта.
– Так лучше?
Маргерита испуганно съежилась.
– Не бойся, я не причиню тебе зла. Хочешь пить?
Маргерита кивнула. Гигант дал ей серебряную фляжку, и девочка отпила глоток. В ней оказалась та же самая неприятная на вкус жидкость, и она поперхнулась и едва не выплюнула ее. Но во рту и в горле у нее пересохло, а круглое, как луна, лицо гиганта было столь неприветливым, что Маргерита сделала над собой усилие и проглотила ее.
– Хорошая девочка, – похвалила ее La Strega.
Она была одета в строгое платье из темно‑синего атласа. Жесткий кружевной воротник обрамлял ее лицо, веером расходясь вокруг шеи. Волосы она спрятала под белой камилавкой, а на груди сверкал украшенный драгоценными камнями крест. Платье наглухо укутывало ее фигуру, оставляя на виду лишь сердцевидное лицо, и только золотистые глаза напоминали Маргерите о женщине, которая откусила ей кончик пальца.
– Где моя мама? – выпалила она.
– Теперь я – твоя мама, – ответила La Strega.
Маргерита затрясла головой, не столько в растерянности, сколько выражая свое несогласие. Она чувствовала себя очень странно, словно туман забился ей в уши, глаза и ноздри, отчего в голове образовалась гулкая пустота.
– Однажды я приду и назову тебя своей дочерью, а потом увезу туда, где ты будешь в безопасности от окружающего мира, – сообщила ей La Strega. – Но пока ты слишком юна. Поэтому я нашла для тебя одно место, где ты поживешь до той поры. Там о тебе позаботятся. Идем, – она протянула девочке руку, и после минутного колебания Маргерита взяла ее. «В безопасности, – подумала она. Туман в голове мешал ей думать. Но потом к ней вернулся прежний ужас, и она смятенно вспомнила: – Но где же моя настоящая мама?»
La Strega крепко взяла ее за руку.
– Не вздумай мне перечить, – прошептала она, склонившись к уху Маргериты. – Если ты станешь меня слушаться, я буду добра к тебе, но при малейшем неповиновении тебе придется узнать всю глубину моего гнева.
Маргерита посмотрела на окровавленную повязку на пальце и содрогнулась.
– Но… где мои настоящие мама и папа?
– Они отказались от тебя.
Слова эти жестоким эхом отозвались в душе Маргериты. Глаза ее наполнились слезами.
– Это неправда.
La Strega наклонилась и поцеловала ее, а потом погладила Маргериту по голове.
– Мне очень жаль. Я знаю, тебе больно это слышать. Но лучше знать горькую правду, чем терзаться неизвестностью, верно? Они бы обманули тебя – люди часто так поступают – и постарались утешить. Но чем раньше ты поймешь, что полагаться на других нельзя, тем лучше. Ну вот, мы и пришли.
Пока они разговаривали, La Strega привела Маргериту к большому квадратному серому зданию на другой стороне площади со множеством маленьких окошек. На низенькой крытой галерее виднелась массивная дубовая дверь, рядом с которой висел колокольчик. В основании двери был вырезан проем, достаточно широкий для того, чтобы просунуть в него большой сверток.
La Strega властно позвонила в колокольчик.
Деревянная дверь со скрипом отворилась. На лицо Маргериты упала тень.
Она подняла глаза и увидела фигуру в черном. В обрамлении белой вуали на нее смотрело мягкое лицо пожилой женщины.
– Я могу помочь тебе, дочь моя? – раздался дребезжащий старческий голос.
– Я привела вам брошенного ребенка. Ей более некуда идти.
– Ах ты, бедняжка. Ведите ее сюда. Я позову сестру Эугению.
Маргерите было страшно. У нее кружилась голова, и ее тошнило. Ей нисколечко не хотелось входить в тяжелую дубовую дверь, снабженную массивным железным засовом и замком. La Strega склонилась к ее уху и прошептала:
– Помни, что я тебе сказала. Попробуй только перечить мне, и пожалеешь. Делай, как я говорю, и все будет хорошо.
Дрожа всем телом, Маргерита, повинуясь резкому рывку чужой руки, послушно перешагнула порог. Старая монахиня закрыла за ними дверь, сунула руки в рукава и повела их по длинному холодному коридору. Где‑то совсем рядом загудел колокол. Монахиня открыла дверь и жестом пригласила их войти в маленькую комнатку. У стены приткнулась небольшая железная койка, а в камине горел огонь. La Strega подняла Маргарету и посадила ее на кровать.
– Ты устала, bambina. Приляг и отдохни.
Маргерита повиновалась. Она чувствовала себя так, словно стала меньше ростом. Туман, поначалу скопившийся только в голове, теперь расползся по всему телу. Она закрыла глаза. «Где моя мама? Я хочу к маме », – подумала она. Из‑под сомкнутых век по щекам потекли слезы.
На лоб ей легла прохладная рука.
– Семья отказалась от нее? – прозвучал чей‑то незнакомый голос. Маргерита открыла глаза и увидела высокую фигуру в черном, с лицом неподвижным, словно вырубленным из белого мрамора. – Она, похоже, вполне здорова на вид. Что же с нею случилось, если они решили отказаться от нее?
– Они бедны, – ответила колдунья. – А она – дикий и совершенно неуправляемый ребенок, склонный к беспочвенным фантазиям и резким перепадам настроения.
Маргерита отстраненно подумала: «О ком они говорят? Обо мне?» Она попыталась сесть и стряхнуть окутывающий мозг туман.
Монахиня нахмурилась.
– Эта причина представляется мне недостаточной для того, чтобы отказаться от своего ребенка.
– Отец умер, и мать осталась совсем одна. Она с трудом зарабатывала на хлеб для девочки. Видите, какая она худенькая и бледная?
Монахиня склонилась над кроватью и взяла Маргериту за запястье.
– Она действительно очень худенькая.
– Я такая от природы, – заплакала Маргерита, – а не потому, что мама не кормила меня.
Она вспомнила, как мать только качала головой, накладывая очередную порцию на тарелку Маргериты. «Это нечестно, – говорила Паскалина. – Я толстею уже от одного вида тарелки пасты[74]с бобами, а моя дорогая доченька поглощает ее за обе щеки и остается худой, как щепка. Куда в тебя столько влезает, piccolina?»
От горя у нее перехватило дыхание.
– Где моя мама? Я хочу к маме.
– Она отказывается верить, что более не нужна своей матери, – сказала La Strega. – Если бы не я, бедная девочка оказалась бы на улице. Ее матери предложили работу на материке, но новый хозяин не хочет брать ее с ребенком, так что она попросту собрала вещи и уехала, бросив малышку на произвол судьбы.
– Она этого не делала. Это неправда. – Маргерита нашла в себе силы сесть, но женщины, стоявшие в ногах ее кровати и говорившие о ней, даже не посмотрели в ее сторону. Старая же монахиня, сидевшая рядом, печально улыбнулась и заскорузлой морщинистой рукой погладила ее по голове.
– Я подумала, что если вы приютите на пять или шесть лет, то потом я смогу предложить ей работу служанки в своем доме, – продолжала La Strega. – Сейчас она слишком юна и непослушна. Но я верю в то, что вы сумеет обуздать ее буйный нрав, сестра Эугения.
– Вы очень добры, синьорина Леонелли, – неожиданно сухо ответила высокая монахиня.
– Я – послушная девочка. Мне нельзя здесь находиться! Она забрала меня силой! Я хочу к маме.
– Бедное дитя, – изрекла старая монахиня.
Сестра Эугения даже не посмотрела в ее сторону.
– Как ее зовут?
La Strega склонила голову набок.
– М‑м. По‑моему, Петросинелла.
– Маленькая петрушка? Ребенка зовут Маленькой Петрушкой? – От удивления старая монахиня даже повысила голос, который был исполнен недоверия.
– Детей называют в честь розмарина, дягиля и клевера, так почему же не в честь петрушки? – В звучном голосе La Strega прозвучало нескрываемое изумление. – Кроме того, на груди у нее есть родимое пятно в виде венчика петрушки. Нет сомнений, что именно поэтому ее и нарекли таким именем.
Рука Маргериты помимо воли испуганно метнулась к груди. Откуда колдунья знает о родимом пятне? Девочка попыталась было возразить, но рот ее вдруг наполнился желчью, резкой и кислой. Она перегнулась через край постели, и ее вырвало на пол.
Старая монахиня отпрыгнула в сторону, приподнимая свои черные юбки.
– Бедная piccolina.
Услышав из уст чужой женщины ласковое прозвище, которым называла ее мать, Маргерита расплакалась еще горше. Рыдания сотрясали ее тело, отчего у нее вновь началась рвота.
– Сестра Гратиоза, пожалуйста, займитесь Петросинеллой, – распорядилась сестра Эугения. – Давайте выйдем отсюда и поговорим без помех, – обратилась она к колдунье.
– Ш‑ш, тише, маленькая моя, все будет хорошо, – запричитала старая монахиня, влажной тряпкой вытирая лицо Маргериты.
Девочка оттолкнула ее, пытаясь расслышать негромкие голоса, раздающиеся в коридоре, но до нее долетали лишь отдельные слова.
– Она больна… Не обращайте внимания на ее дикие фантазии… Бедняжка просто не понимает… У нее нет ни флорина[75]за душой…
– Она не заразна?
– Нет, что вы. Она всего лишь истощена из‑за того, что ее плохо кормили и дурно обращались с нею.
– Она очень худенькая, это правда, но я не вижу следов дурного обращения.
– Жестокость не всегда видна невооруженным глазом.
– Господь свидетель, это правда. Но ведь наверняка у нее есть и другие родственники, готовые взять ее к себе?
– Ни живой души.
«А nonna? – с немым отчаянием подумала Маргерита. – A zia Донна и zio Эдуардо? Неужели я никому не нужна?»
– Я знаю, что могу положиться на вас в том, что здесь она будет в полной безопасности.
– Мы поддерживаем строгий порядок в Ospedale della Pieta…[76]
– Я не хочу, чтобы ей остригли волосы… Я готова сделать щедрое пожертвование… До слуха Маргериты донесся звон монет.
– Да благословит вас Господь.
– Я вернусь за нею через пять лет… Надеюсь, к тому времени из нее получится работящая служанка…
Голоса стали глуше, словно женщины уходили прочь от ее комнаты по коридору. Маргерита с трудом поднялась на ноги, твердо намереваясь сбежать, но комната закружилась у нее перед глазами. Она вслепую нащупала спинку кровати, не понимая, почему ноги вдруг отказываются служить ей.
– Ложись в постель, Петросинелла, – обратилась к ней сестра Гратиоза.
– Меня зовут Маргерита, – всхлипнула девочка.
– Тебе нужно отдохнуть, Петросинелла. Ты нездорова. Ложись в постель.
– Я хочу к маме, – заплакала Маргерита. – Где она? Где папа?
– Мне очень жаль, маленькая, но их больше нет.
– Нет! – Маргерита попыталась было подбежать к двери, но монахиня успела перехватить ее. – Я хочу к маме и папе. Где они? Это плохой дяденька сделал им больно. Пожалуйста, отпустите меня. Я должна найти их… Отпустите меня.
Но монахиня уложила ее обратно в холодную жесткую постель, и Маргерита расплакалась навзрыд, крича, что хочет вернуться обратно, к маме и папе. Старушка принялась утешать ее, как могла, и даже принесла в ложечке какое‑то лекарство, и Маргерита машинально проглотила его, не отдавая себе отчета в том, что делает.
– Где моя Белла‑Стелла? Мне нужна моя Белла‑Стелла, – запричитала она, свернувшись клубочком. Но ее любимый клочок одеяла потерялся.
Откуда‑то издалека вдруг донеслись звуки небесного пения. Размазывая по щекам слезы, Маргерита прислушалась. Казалось, где‑то поют ангелы.
– Кто это поет? – спросила она.
– Это – figlie di coro,[77]– ответила сестра Гратиоза, вытирая ей слезы платочком. – Если ты будешь хорошей девочкой, то, быть может, когда‑нибудь научишься петь так же, как они.
Музыка произвела на Маргериту магическое действие. Судорожные всхлипы перестали сотрясать ее тело. Большой палец вернулся на свое привычное место во рту. Другая рука потянулась к волосам, и Маргерита принялась машинально накручивать локоны на палец. Вскоре она погрузилась в глубокий сон.
Солнечный свет и тени
Ospedale della Pieta, Венеция, Италия – 1590–1595 годы
Ее день подчинялся строгому распорядку колокольного звона и молитв. Маргерита просыпалась на рассвете вместе с другими девочками в длинной унылой общей спальне, молилась, одевалась, шла в часовню, снова молилась, училась письму и арифметике с остальными девочками в длинной унылой классной комнате, снова молилась. После убогого невкусного завтрака она принималась вместе с другими девочками за шитье, снова молилась, затем шла на кухню, чтобы помочь почистить репу и нарезать лук. Затем она ела, помогала чистить кастрюли и горшки, мыла тарелки и кружки в воде, которая очень быстро становилась унылой и серой, как и весь окружающий мир. Потом она снова молилась и ложилась спать.
Вот так и проходили долгие и унылые серые дни.
Маргерита несколько раз пыталась сбежать, но не могла выбраться наружу. Больницу окружали высокие стены, а двери были надежно заперты. На окнах красовались толстые железные решетки, а девочки повсюду ходили строем по двое, и их ни на мгновение не оставляли одних, даже в уборной. На вторую ночь в лечебнице Маргерита дождалась, пока все уснут, и на цыпочках вышла из спальни, но не успела она пройти и нескольких шагов по коридору, как ее поймали и уложили обратно в постель. В другой раз она ухитрилась сбежать с середины церковной службы, но заблудилась и не смогла отыскать выход. Ее нашли, когда она, заливаясь слезами, в отчаянии колотила кулачками в запертую боковую дверь. На нее наложили епитимью и пригрозили высечь розгами, если она осмелится еще раз самовольно оставить службу.
За все это время Маргерита едва обмолвилась парой слов с другими девочками. То, что мать бросила ее, стало для нее настолько тяжелым потрясением, что она не могла заставить себя взглянуть в глаза своим новым подругам по несчастью. Кроме того, от многих девочек родители отказались из‑за их врожденных физических увечий – хромоты, ужасных следов от оспы, слепоты и прочего, а у одной девочки верхняя губа разделялась надвое, и эта ужасная щель тянулась к самому носу, – так что Маргерита попросту боялась их. Долгие серые часы проходили мимо нее, как в тумане, и она беззвучно плакала про себя и мечтала, что окружающий мир – всего лишь сон, и что родители скоро найдут ее и заберут отсюда.
Но они все не приходили.
Первый лучик солнца проник в ее унылую серую жизнь, когда она работала на кухне. Поначалу Маргерите поручали отскребать горшки и кастрюли на судомойне, но однажды повариха позвала ее на кухню. На полке для подогревания над очагом пел чайник, а в воздухе плавали восхитительные ароматы свежего супа и жареной баранины.
Повариха была полной, краснолицей женщиной, орудовавшей ножом для резки овощей с такой скоростью, что ее движения сливались в размытую сверкающую полосу. Несколько худеньких девчонок возились у вертела и плиты, и их порозовевшие лица блестели от пота. Еще одна пожилая толстуха сидела на табурете, широко расставив ноги, и ощипывала курицу. Она ткнула в Маргериту коротким пухлым пальцем и заявила:
– Смотрите, еще одна лисичка‑сестричка.
– Я не лисичка. – Маргерите уже изрядно надоело, что ее зовут «рыжей», «морковкой» или «огненной шутихой». Отец всегда считал ее волосы очень красивыми, но другие девочки в Пиета говорили, что люди с рыжей шевелюрой – хитрые и ненадежные. А одна девчонка даже заявила, будто всем известно, что Иуда был рыжим, и посмотрите, как он поступил с Иисусом.
– А мне нравятся лисички. Они – умненькие и красивые, – высказалась круглолицая и пышнотелая пожилая тетенька с расплющенным носом и сонными карими глазами под тяжелыми веками. Язык, похоже, не умещался у нее во рту и, вдобавок, она слегка шепелявила, совсем как Маргерита. – У рыжих лисичек‑сестричек здесь почему‑то никогда не стригут волосы, а мои – остригли. И мне их очень жаль. Мне нравятся длинные волосы. – С этими словами она сдвинула на затылок свой белый капор, демонстрируя неровную челку и всклокоченный ежик седых волос.
– Мне тоже нравятся длинные волосы. У моей мамы были такие же.
Лицо пожилой женщины очень походило на ее собственное – уголки губ печально загибались вниз, нижняя губа обиженно оттопыривалась, в больших глазах застыла печаль.
– В чем дело? Тебе невесело?
– Я потеряла своих маму и папу. Этот большой злой дядька силой забрал меня у них.
Пожилая женщина кивнула.
– Да. Последняя лисичка‑сестричка тоже так говорила. Большой злой гигант и большая злая ведьма.
– Да, это они. – А ведь до сих пор Маргерите никто не верил. – А что случилось с остальными рыжеволосыми девочками?
– Они уехали отсюда.
– За ними пришли папы и мамы и забрали их?
Пожилая женщина пожала плечами.
– Не знаю. Хотя, по‑моему, нет. Они побыли здесь какое‑то время, а потом снова ушли куда‑то.
– А сколько всего рыжих девочек у вас здесь было? – не унималась Маргерита.
Пожилая женщина сжала кулак и стала медленно отгибать короткие и толстые, как колбаски, пальцы, высунув от усердия язык. Растопырив всю пятерню, она заколебалась и неуверенно посмотрела на другую руку.
– Петросинелла, – крикнула повариха, – я позвала тебя сюда не за тем, чтобы ты чесала языком. Ты умеешь чистить соленую треску? Нет? Что ж, самое время научиться.
– Меня зовут не так, – запротестовала девочка без особой, впрочем, надежды. – Я – Маргерита.
– Маргаритка, петрушка, какая разница? – заявила повариха. – Можно есть и то и другое, особенно если тебе по вкусу салат с горчинкой. Обе травки прекрасно помогают от женских хворей, если приготовить из них хороший чай. А теперь – за работу! И ты тоже, Димфна![78]
В ту ночь, лежа в постели, Маргерита думала об остальных девочках с рыжими волосами. Неужели эта страшная ведьма тоже привела их всех сюда? Но, с другой стороны, она испытывала облегчение оттого, что, оказывается, еще не сошла с ума. И что у нее не наступил горячечный бред, вызванный лихорадкой, иной болезнью или кознями дьявола. Страшные воспоминания о той кошмарной ночи, когда она лишилась родителей, возвращались к ней так часто, что она уже не была уверена в том, где – правда, а где – вымысел. Слова Димфны стали для нее той спасительной соломинкой, за которую можно было ухватиться. Значит, с нею действительно случилось то же самое, что и с другими девочками до нее.
Той ночью Маргерита не свернулась клубочком и не заснула в слезах. Она думала про себя:
Меня зовут Маргерита.
Мои родители любят меня.
Когда‑нибудь я обязательно убегу отсюда.
На следующий день она решительно направилась к сестре Эугении и повторила эти три фразы. Монахиня приказала выпороть ее, дабы изгнать из нее демонов лжи.
– Я не лгу, – выкрикнула Маргерита. – Спросите Димфну, которая работает на кухне. Она знает. Сюда попадали и другие девочки с рыжими волосами, как у меня.
– Димфна – слабоумная, – холодно заявила сестра Эугения. – У нее разум маленького ребенка, хотя она уже успела состариться.
– Она помнит их. Она говорит, что их было по крайней мере пятеро…
– Димфна не умеет считать, глупая ты девчонка.
– Но она сосчитала их при мне!
– Не смей со мной спорить. Я понимаю, насколько трудно тебе признать то, что твоя мать бросила тебя, но чем скорее ты смиришься с этим, тем скорее обретешь мир и успокоение. Вытяни руку.
При этих словах Маргерита вздрогнула от ужаса – воспоминания о том дне, когда колдунья откусила у нее кончик пальца, были еще свежи в ее памяти. Она спрятала обе руки за спину и затрясла головой. Сестра Эугения схватила ее за правую руку, хотя Маргерита сопротивлялась изо всех сил. Три сильных удара ивовым хлыстом по ладони правой руки заставили ее пронзительно вскрикнуть от боли.
– Не смей перечить мне. И чтобы я больше не слышала этой ерунды о том, что тебя, дескать, кто‑то похитил. Синьорина Леонелли – одна из наших самых щедрых жертвовательниц и, если бы не она, ты бы сейчас просила милостыню на улице.
Маргерита с вызовом выпятила нижнюю губу, но ничего не сказала.
Она искала утешения в едва различимом ангельском пении, которое слышала несколько раз в день, в работе и дружеском общении на кухне. Повариха Кристина была нетерпелива и бесцеремонна, но при этом отличалась завидной добротой. Она частенько подкармливала Маргериту, а остальные девочки болтали и напевали за работой.
Однако лучшей подругой Маргериты стала Димфна. Вместе они пекли корявых имбирных человечков с широкими радостными улыбками, которых выкладывали из изюма. Вместе чистили горшки и кастрюли, солили свинину на окорока и взбивали масло. Димфна своими дюжими руками вращала рукоять, а Маргерита собирала пахту в кувшин, а потом выливала ее в холодную проточную воду.
Димфна неизменно восторгалась тем, что Маргерита умеет сворачивать язык трубочкой. Во время чистки картошки Маргерита часто развлекала подругу этим фокусом, просовывая кончик языка в дырку между передними зубами. Димфна же раскатисто хохотала, жмурясь от удовольствия, широко расставив ноги и хлопая себя ладонями по коленям. Ее веселье было заразительным. Никто не мог устоять перед смеющейся Димфной и не расхохотаться вслед за нею. Никто, за исключением сестры Эугении, которая вообще никогда не улыбалась.
Летом на кухне стояла невыносимая жара, и повариха разрешала Димфне, Маргерите и еще двум девочкам, Агнессе и Сперенце, чистить овощи в тени, на дворе, где они садились рядышком на скамейке и весело болтали за работой.
А с верхнего этажа доносились звуки ангельского пения. Однажды песня оборвалась на середине, и послышался ласковый девичий голос, после чего пение возобновилось. Kyrie, eleison! Christe, eleison! Kyrie, eleison! [79]Маргерита начала подпевать, поначалу негромко, а потом не удержалась и запела во весь голос. Слов она не понимала, но мелодия была простой и запоминающейся. Песня наверху оборвалась вновь, но Маргерита этого не заметила, с головой погрузившись в работу и пение.
И вдруг с верхнего этажа прозвенел чей‑то голос:
– Кто эта там поет внизу?
– Петросинелла, – хором закричали другие девочки.
Маргерита пристыжено умолкла.
– Не останавливайся, – прокричала девушка. – А еще лучше – поднимайся и присоединяйся к нам.
Маргерита оглянулась на остальных. Димфна улыбнулась ей и захлопала в ладоши. Агнесса и Сперенца тоже заулыбались и кивнули.
– Ступай, ступай, – хором сказали они.
Маргерита отложила миску и нож и стала медленно подниматься по лестнице. На верхней площадке ее поджидала девушка лет шестнадцати, протягивая ей руку и улыбаясь.
– Значит, ты и есть тот маленький жаворонок? Поешь ты очень красиво. Хочешь присоединиться к нам?
– Не знаю, разрешат ли мне. Репа…
– Репу может чистить кто угодно, а вот петь – далеко не каждый, – убежденно откликнулась девушка. – Как, ты говоришь, тебя зовут? Петросинелла?
Маргерита лишь пожала плечами, уже смирившись с тем, что никто не называет ее настоящим именем.
– Мое имя – Елена. Посиди с нами немножко, даже если и не будешь петь. А я позабочусь, чтобы у тебя не было неприятностей.
Прихрамывая, Елена провела ее в комнату, где, выстроившись в несколько рядов, стояли figlie di coro. Мало того, что Елена косолапила, оказалась у нее еще и деформирована стопа. Когда Маргерита увидела ее увечье, сердце преисполнилось жалости. Очевидно, именно поэтому от нее и отказались родители.
Она усадила Маргериту на табуретку, после чего продолжила обучение своего класса. Маргерита широко раскрытыми глазами следила за нею. Елена была невысокой и хрупкой, с темно‑карими глазами, в которых то и дело вспыхивали золотистые искорки веселья. Из‑под лихо сдвинутого набекрень белого чепца, виднелись коротко стриженные каштановые кудряшки. Ногти на пальцах были обкусаны до мяса, а из‑под заусенцев выступила кровь.
– Аллилуйя, аллилуйя, – запели девочки в комнате.
Елена мягко руководила процессом.
– Кармела, пожалуйста, подойди сюда и встань вот здесь. Мне кажется, ты пытаешься петь слишком высоко. Послушай меня.
Елена взяла высокую ноту, и Кармела стала подражать ей. Елена вновь пропела ноту, и Кармела вновь попыталась повторить ее. На сей раз она в точности попала в ноту, и голос ее зазвучал глубоко и звучно.
– Прекрасно, – сказала Елена. В комнате раздались дружные аплодисменты. Кармела покраснела и улыбнулась.
– Имельда и Зита, пожалуйста, попробуйте петь чуть помедленнее. Пусть каждый звук воспарит, как птичка, прежде чем подняться выше. Перед этим наберите полную грудь воздуха. Ну, давайте попробуем. – Обе девочки старались изо всех сил спеть, как показала им Елена, голос которой лился совершенно естественно и безо всяких усилий. – Прекрасно! Давайте попробуем еще раз.
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, – запели девочки, и голоса их то взлетали ввысь, то опускались.
Елена слушала, делая плавные движения руками, поднимая одну и плавно опуская другую. Звуки получались такими радостными, что они наполнили сердце Маргериты счастьем. На глаза навернулись слезы, но при этом ей хотелось громко смеяться. Судя по лицам девочек, они тоже испытывали экстаз. А потом Елена повернулась к Маргерите и сделала приглашающий жест рукой, и та, не успев опомниться, вскочила на ноги и запела от всего сердца:
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Когда занятие закончилось, Елена знаком попросила Маргериту задержаться.
– Ты плакала. Это музыка так на тебя подействовала?
– Да, но…
– Что но?
– Я плакала еще и потому, что очень скучаю по своим родителям.
Елена кивнула.
– Я тоже, как и все, кто оказался здесь. Может быть, как раз поэтому мы и поем так красиво. В наших голосах слышна тень и солнечный свет.
Маргерита согласно кивнула, хотя и не была уверена, что поняла, о чем идет речь.
– Я хочу, чтобы ты присоединилась к нам и пела вместе со мной, – завила Елена. – Столь чистый звук исходит из такого маленького тела, и это очень необычно. Нам недостает нескольких сопрано, особенно учитывая, что ты вкладываешь в пение душу. Что скажешь? Хочешь научиться петь?
– Si, – застенчиво ответила Маргерита и покраснела от стыда за свою шепелявость.
Елена улыбнулась.
– Не волнуйся, передние зубы у тебя вырастут так быстро, что и оглянуться не успеешь. А жаль. Без них ты выглядишь такой славной. Сможешь прийти ко мне завтра, в это же время? Тебе придется пропустить молитву.
Маргерита кивнула и побежала вниз, к Димфне. В душе у нее все еще звучала музыка, и она запела про себя:
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
* * *
На свой двенадцатый день рождения Маргерита с подругами собрались на теплой кухне, чтобы полакомиться пирогом с корицей, который собственноручно испекла Димфна. Он получился кривобоким, а с одной стороны еще и подгорел, но никто не обращал на это внимания.