– Дело в том, что за все 20 веков христианской истории схема взаимоотношений Церкви и государства не отличалась особым разнообразием. В течение всех двух тысяч лет нашей истории Церковь бывала только в двух возможных социальных ситуациях: первая – когда гонят нас; вторая – когда гоним мы. Триста лет Римская империя гнала христиан, потом полторы тысячи лет христиане гнали всех остальных, потом коммунисты опять гнали христиан…
И только в нынешних условиях отделенности, дистанции стало возможно общение и диалог, порою переходящий во взаимную критику. Ведь когда Церковь и государство составляли единое целое, тогда не до диалога. Между левой и правой рукой никакого диалога быть не может. И с палачами тоже какой уж диалог…
Принятие Социальной концепции на Архиерейском соборе 2000 года означает, что нынешняя модель от ношений Церкви и государства сохранится надолго. Это модель нейтралитета в диапазоне от благожелательного до холодно—враждебного, но, тем не менее, без открытых гонений. То, что называется свободой совести. Для Православия это впервые: Церковь, существующая в светском обществе.
Концепция исходит из того, что та ситуация, которая сегодня есть в мире – это всерьез и надолго. Государство отделено от Церкви, и Собор в своей социальной концепции признает эту реальность и, более того, находит в этом некий добрый знак, потому что принцип свободы совести – говорится в этой социальной концепции, – это есть способ легального существования Церкви в нерелигиозном окружении. А раз эта разделенность между Церковью и обществом, Церковью и государством – это всерьез и надолго, то мы должны начать диалог, исходя из осознания того, что мир людей населен разными существами.
Сегодня мы разделены. А, значит, должны узнать друг друга. Социальная концепция и есть наш откровенный рассказ светскому обществу о том, какими мы хотим видеть наши отношения.
Основы социальной концепции – это честное декларирование того, какие цели мы перед собой ставим. Какими мы, Церковь, прошедшая через искушение властью и искушение гонением, видим себя в обществе, что мы можем сказать о тех людях, с которыми мы беседуем, в чем мы можем стать на их позиции, в чем не можем. В общем, это есть честное приглашение к свободному диалогу.
Диалог предполагает честную декларацию о том, чего мы хотим в этом диалоге, какие принципы мы отстаиваем, ради чего мы на него идем и, соответственно, где пределы возможных компромиссов. Вот об этом говорит эта социальная концепция. То есть это не только документ, адресованный внутрь самой Церкви, но и документ, адресованный ко всем тем, кто вступает с нами в диалог и общение.
– Откуда появились идеи, заложенные в Основах Социальной Концепции? Можно ли сказать, что они догматически уже были в церковном обиходе, а потом их только оформили документально?
– Концепция – не догмат. Это не более, чем эскиз, набросок, черновик; отсюда и название: "Основы концепции". Слово же концепция подчеркивает, что это не учение, не доктрина, а некое наше представление о том, что мы пережили в ХХ веке, понимание современной ситуации. Это слово о современности, но сказанное с сознательно консервативных, традиционалистских позиций.
Вот небольшой пример конфликта современности и традиции. Работая над этим документом, мы дошли до такого места, где нужно было высказать отношение Православия к смертной казни. Поначалу все казалось просто: надо заявить протест против смертной казни; это варварство, государство не должно убивать… Ну, а затем митрополит Кирилл сказал: “Подождите, задача Собора – не рассказать о наших с вами предпочтениях, а засвидетельствовать позицию Церкви в ее целостности. Во всевековой целостности. Давайте посмотрим на церковное предание, церковную историю. Какая позиция по этому вопросу была?”. И вот в итоге к следующему заседанию фиксируем: в Ветхом Завете смертная казнь предписывается. В Новом Завете она не отменяется. Как бы не подтверждается, но и не отменяется. В церковной истории последующих веков, в истории христианских государств: Византийской, Российской империи смертная казнь применяется. Значит, что мы можем сказать: нельзя человека извне освобождать больше, чем он освобожден внутри. Нельзя надеяться разогреть всю воду в чайнике, если каждую молекулу не разогреть до точки кипения. Нельзя довести до уровня духовно—нравственного совершенства все общество с помощью внешних законов, если не работать на молекулярном уровне с каждым человеком. И вот оказывается, общество сегодня не готово к отмене смертной казни. Поэтому мы сегодня фиксируем, что, с одной стороны, мы не требуем отмены смертной казни, а с другой стороны, церковь готова поддерживать общественное движение, направленное к отмене смертной казни. Но в итоге церковь не стремится навязать именно свою позицию всему обществу, ожидая, что это решение должно быть результатом согласия самого общества – жить без этого орудия устрашения.
– Помнится, русский философ Николай Бердяев писал, что "лучший период в истории Русской Церкви был период татарского ига, тогда она была наиболее духовно независима. Сегодня Церковь чувствует себя независимой, в том числе и от власти?
– Все мы зависим друг от друга, поэтому отношения власти и Церкви лучше назвать взаимодействием. В вопросы вероучения, собственно церковной жизни, назначение епископов, содержание богословских публикаций государство сейчас не вмешивается. Государство, пожалуй, желает видеть церковную жизнь фактором стабилизации. Но вот тут и возникают проблемы, точнее – противоречия в государственном отношении к нам. Ведь Церковь влияет только на тех, на кого она может влиять[33]. То есть на верующих. И чтобы наше слово стало для кого—то значимым, должно расти число таких людей. «Стабилизировать» бабушек вроде особо и не нужно. Они и так у нас хорошие. Значит, надо обращаться к молодым, в том числе и через монополизированные государством информационные каналы: телевидение и школу. Тут и начинается торможение. Последние несколько лет, например, мы замечаем подковерную борьбу между правительством и администрацией президента по вопросу о введении в школе основ православной культуры. Министерство образования поначалу приветствовало эту идею, но Администрация президента скорее ее торпедировала, хотя президент как бы за Церковь.
Вновь скажу: в условиях свободы, когда государство нейтрально, мы живем только 15 лет из двух тысячелетий нашей церковной истории. Это ново, трудно и интересно. Мы сами делаем ошибки, морщимся от ошибок других. Ведь культура, в том числе культура политического действия Церкви, подобна английскому газону: она должна расти столетиями.
– Известно, что в свое время именно христианство беспримерно подняло авторитет труда. Сейчас наше общество разъедает религия потребления. Один современный ученый справедливо заметил, что мы переняли у Запада культуру отдыха, но не захотели заметить, что Запад умеет не только отдыхать, но и трудиться. В связи с этим возникает вопрос: возможно ли, по—вашему, возрождение аскезы, как черты массовой психологии?
– Русская трудовая этика была. И православная трудовая этика была. Но дело не только в экономических или религиозных условиях. Эта черта русского национального характера связана с нашим климатом. У нас очень долгая зима, и люди, жившие в сельской местности, вынуждены были бездельничать. Русский человек долго запрягает, но быстро ездит. Недавно я читал дневники немецких солдат и офицеров, побывавших в России. Они писали о поразившем их совмещении: русские бывают фантастически ленивыми, даже когда речь идет об их собственной выгоде; и напротив – когда уж они решат работать, то они проявляют невероятное умение, ловкость, силу, организованность, и все могут сделать в мгновение ока. Русский человек может долго жить в полной апатии и равнодушии, а потом за несколько дней может сделать месячную работу. Эта “рваность” характера, импульсивность является, очевидно, достаточно коренной чертой и должны вырасти несколько поколений, прежде чем мы перейдем к городскому ритму жизни, не зависящему от сезонных перепадов. Может быть, наше общество в своих подсознательных пластах еще достаточно аграрно, то есть слишком сезонно, и только с течением времени оно обретет городскую “методичность”.
– Как Вы относитесь к тому, что Церковь активно занимается бизнесом?
– Есть священники совершенно разных складов – более традиционные, для которых, кроме их прихода и службы, ничего нет. Но о таких сразу начинают говорить, что они не от мира сего и безнадежно отстали от жизни и современной цивилизации. С другой стороны, когда встречается священник, способный жить и работать в современном мире и обеспечивать финансовое выживание прихода, его сразу начинают обвинять в том, что он не батюшка, а бизнесмен. Ну, отчего буквально все превращается в повод для осуждения?
Несколько лет назад приезжаю в Якутию, и там мне говорят: "вы знаете, наш батюшка выпить любит, поэтому мы в храм не ходим". Через несколько лет я вновь приехал в этот город. Спрашиваю: священник поменялся, и теперь—то вы в храм, наверное, ходите? А мне отвечают: "новый батюшка весь такой молитвенник, ну как ему понять нас, светских людей! Поэтому мы к нему не ходим…".
В общем – "пуля дырочку найдет".
Кстати, и первый батюшка отнюдь не был пьяницей. Он просто в поисках спонсоров для строительства храма ходил на презентации и приемы. С людьми общался. Но, как мы все знаем, наше русское общение почти немыслимо, если на столе только квас. Люди же сказали: "Значит, он как мы, а раз как мы, то и нечего его слушать, он не имеет права нас учить".
Если же батюшка будет "не как мы" – то о нем молва скажет: "ну он не от мира сего, он небожитель, он в нашей жизни ничего не понимает, поэтому его слушать тоже не надо".
С разных сторон можно прийти к одному и тому же выводу. Не случайно говорится, что у сатаны две руки. И одно и то же пойло он может подать и из—за левого плеча, и из—за правого. Подойдет слева: "на—ка, выпей", а я скажу: нет, мне сестрица Аленушка сказала, что из—за левого плеча брать нельзя. А податель пойла спокойно отреагирует: "Ну что за предрассудки!" – и тут же из—за правого плеча ту же отраву подаст.
– Наверное, каждый человек предъявляет Церкви и ее служителям особые требования. Ведь Церковь как бы узурпировала моральное право определять, что такое хорошо и что такое плохо. Поэтому неудивительно, что ее собственные промахи воспринимаются обостренно и даже преувеличиваются…
– Извините, об "обостренном морализме" нашего сегодняшнего общества я говорить не намерен. Страна, которая восхищалась сексуальной свободой Клинтона – это уже не страна Достоевского и Толстого…
– А насколько строг финансовый контроль в Православной Церкви? Нет ли у вас своей контрразведки?
– Все—таки работа священника строится на доверии. Честность зависит не от внешней жизни священника, а от его внутренней мотивации. Кто—то и обычное пожертвование за крестины положит себе в карман, а кто—то доход от церковного заводика использует на благо прихода. Я знаю немало священников, которые активно сотрудничают с бизнес—элитой, но при этом деньги к их рукам не прилипают – все уходят на храм и людям.
Бывает, что священник связан с человеком, который жертвует на храм, а потом оказывается, что деньги добыты неправедным, порой преступным путем. Увы, в Церкви нет своей контрразведки.
Финансовая проверка приходов есть. Но полной "прозрачности" тут не может быть в принципе: на пожертвования ни чеки, ни накладные не выписываются. Ревизия тут бессильна. Это дело совести.
– Отец Андрей, насколько сложившийся в народе образ священника, разъезжающего на “Мерседесе” с сотовым телефоном соответствует действительности?
– Ну что я могу сказать? Только одно: вашими бы устами да мед пить! Однажды в “МК” "догадались", почему я выступаю против ИНН. Да потому что вхожу в десятку самых богатых людей РПЦ и скрываю свои доходы[34]. Здесь только остается руками развести – жаль, что это расходится с действительностью. Я был бы не прочь видеть эту сказку былью!
Конечно, было бы здорово, если бы у всех нас были дачи и “Мерседесы”. А на самом деле во все века слухи о богатстве священников были сильно преувеличены. Большинство священников – это сельские батюшки. И уровень их жизни – не выше крестьянского быта, то есть порой просто на грани нищеты. Так было и в XIX и в ХХ веках. И сейчас так же. Вот приезжаю я в Ивановскую епархию, а епископ говорит мне: “Мы хотели собрать батюшек на встречу с Вами, да и они хотели приехать. Но у них просто денег нет на междугородний автобус, чтобы до Иваново лишний раз доехать”. Тут уж не до роскошеств. Есть приходы, где у прихожан задерживают пенсии, зарплаты, так там денег не видят, и батюшкам яички и картошку носят.
А что касается городов, то там – да, действительно есть такой типаж – отнюдь не многочисленный, но, к сожалению, весьма заметный. Типаж новорусских священников. Это батюшки богатых прихожан, банкиров, предпринимателей. Они, соответственно, и дарят священнику машину, квартиру, и прочее. Бывает, что такой священник даже экономический интерес к своим прихожанам теряет. Так как у него и так все есть.
А бывает богатство от бескорыстия: священник просто когда—то по—доброму к кому—то отнесся, ну, например, не мог человек заплатить за освящение квартиры, или за крещение своего ребеночка, или за свое венчание – а священник не обиделся и не отказал: “Ну и ладно, во славу Божию. Бог с вами”. А потом колесо фортуны перевернулось и этот человек стал преуспевающим предпринимателем. И он вспоминает про то добро, которое он от священника получил. И возвращается к нему уже не с пустыми руками.
И наконец просто есть место для обыкновенного чуда. Вот у меня была такая история в Москве: выхожу из метро, иду к себе домой. На пути продовольственный рынок. Смотрю – у входа стоит женщина, и при ней коляска с двойняшками. Малышам по полгодика где—то. Но женщина не просит никакого подаяния, такое ощущение, что муж пошел на рынок за продуктами, а она просто малышей не стала в грязь завозить. Я прохожу, а сердце как—то кольнуло: "ведь трудно двоих малышей сразу поднимать. Какие нужны затраты, силы!". И уже прошел метров пятьдесят и думаю: "надо все же им чем—то помочь". Как раз день зарплаты в храме был – деньги в кармане были. Ну, опять думаю: "по 10 рублей им дать – мало. Уж хотя бы по сотне дам". Подошел, минутку поговорил… Запомнил, что одного из малышей Олег зовут. И что вы думаете? Вечером того же дня звонит мне человек совершенно незнакомый. Представляется Олегом, говорит: "Здравствуйте, я работаю в российском представительстве компании “Philips”. Отец Андрей, я давно знаю ваши книги, ваши лекции. Я давно думал – чем бы вам помочь. Скажите, может я вам чего—нибудь завезу. Какую—нибудь технику нашей фирмы, подарю вам?" И в итоге более чем на 4 тысячи долларов привозит: компьютер, телевизор, видеокамеру. Так что я теперь знаю курс рубля в банке Святого Духа. Если в наших обменных пунктах за 30 рублей один доллар дают, то у Господа – наоборот: один рубль, поданный в качестве милостыни, может вернуться как 30 долларов.
Это известная формула. Она есть еще в Псалтири. По—славянски она звучит: “Милуяй нища, взаим дает Богови”. – “Тот кто милует нищего, взаймы одалживает Богу”. Поэтому не каждый раз, когда мы видим богатого священника, нужно заключать, что с его душой что—то не так.
… В ноябре 2003 года в Домодедово подходит ко мне человек "Отец Андрей, Вы меня не узнаете?… Вы преподавали у нас в школе в Загорске!". И в самом деле такое было: в 1990—91 годах я приезжал на лекции и экзамены в Академию из Москвы и, если было свободное время, забегал в математическую школу, которая находилась рядом с Лаврой. И вот тогдашний мальчик вырос. Летим вместе в Екатеринбург. Миша рассказывает мне, что четверо ребят из его класса после тех встреч пришли в Церковь… В Екатеринбурге получаю свой багаж (вез я тогда с собой около ста килограммов книг, кассет, газет). Чтобы дотащить сумки до машины, надо найти носильщика. Миша его быстро находит. Вскоре багаж уже перенесен. Пора прощаться. Носильщик называет сумму, в которую он оценил свой трехминутный труд: 500 рублей… Немая сцена. Миша, однако, тут же дает ему востребованные деньги, а затем спрашивает носильщика: "А как Вас зовут" – "А зачем Вам это?" – "Да просто интересно. Все же, представьтесь, пожалуйста!". Носильщик называется. И Миша ему спокойно так говорит: "Завтра к десяти зайдите ко мне, пожалуйста" – "А куда это к Вам?" – "Сюда, в 210 кабинет". В общем, оказалось, что Миша – замдиректора аэропорта…
– Многие в миру вообще считают службу священника, особенно в Москве, доходным бизнесом…
– Я бы не стал говорить в таком стиле обо всем духовенстве. Я знаю тысячи священников. Конечно, они разные.
Что касается иномарок, то это у московского духовенства. Но Москва вообще город иномарок. Священники всюду относятся к среднему классу. На селе священник в XIX веке жил как крестьянин—середняк. В Москве же XXI века иномарки доступны среднему классу москвичей, а, значит, и заметному числу священников. В моем храме из пяти священников машины есть у двух (старшего и младшего). Да, еще одному батюшке, что раньше служил именно у нас, человеку совершенно бескорыстному, прихожанин просто подарил иномарку за его доброе, любящее отношение к людям.
Главное – не знаки престижа, а отношение к ним. Пользуйся, но не прикипай. Вот буквально вчера один из священников нашего храма подходит ко мне и предлагает отдать те деньги, что он копил на покупку машины (у моей матери в тот день была тяжелая и дорогостоящая операция на сердце).
В общем – не надо в каждом человеке (в том числе и священнике), который выходит из машины, видеть негодяя.
Очень легко найти аргументы против "попа—в—мерседесе" – они понятны и ясны. Я преподаю курс миссиологии в семинарии. И недавно спросил своих студентов, как с миссионерской точки зрения смотрится священник на иномарке. Они ответили, что нехорошо. Я же пояснил, что – по—разному. Да, большинство людей смущаются, видя священника, выходящего из дорогой машины. Но есть и такие люди, которые эту картинку возьмут себе на заметку с совершенно другим комментарием.
Ведь есть такие люди, что сторонятся Православия потому, что на наших прихожанах, по их мнению, лежит отпечаток маргинальности. И если такие люди увидят, что у батюшки современная машина, ноутбук, мобильный телефон, то кто—то сможет отсюда сделать вывод не осуждающий, а удивленный: оказывается, можно быть современным и социально преуспевающим и одновременно православным. Можно сочетать успех в жизни и веру. Такой человек еще не готов ради незнакомой ему веры жертвовать своим социальным статусом (уже имеющимся или только возмечтанным). Да и кто может принести такую жертву, если он еще не познал действия Христа в своем сердце? Но хотя бы не закрыть для себя возможность дальнейшего знакомства с миром Церкви – это уже важное решение.
"Священник—из—иномарки" снимает с сознания такого человека один барьерчик: оказывается, Церковь – не для "неудачников". А, значит, можно попробовать… Потом этот человек может сам выпустить из своих рук свое социальное или финансовое богатство. Но это будет уже его выбором, его решением, а не требованием Церкви. Для начала же сам вид современного священника снимет психологический барьер отторжения – и сможет состояться разговор по существу.
– То есть Вы призвали ваших учеников пересесть на мерседесы?
– Нет, я их призвал не торопиться с осуждением. Если Церковь открыта для всех – значит, в том числе и для социально успешных людей. Мы слишком привыкли к собственной маргинальности и забитости за годы советской власти. И эта привычка уже уродует нас самих. Вот рассказ еще об одном юноше. Он был классе в десятом, когда его мама привела его ко мне и сказала: "Я хочу, чтобы мой Алеша был православным христианином!". Ну, тут уместно вспомнить анекдот, который говорит, что разница между еврейской мамой и террористом состоит в том, что с террористом можно договориться… Алеша исполняет мамино настояние, встречается со мной, беседует. Умный парень, быстро все схватывает. Соглашается в теории, но не крестится. Поступает в университет, время от времени продолжаем видеться. Перемен в его религиозной жизни нет. Наконец, он совсем пропадает с моего горизонта на несколько лет. И вдруг звонит: "Отец Андрей, поздравьте меня. Я крестился!". Я, конечно, перемежаю поздравления с упреками: почему, мол, меня на крестины не позвал, я, наверно, тоже имею к этому какое—никакое отношение… – "Конечно, но, понимаете, я в Германии крестился!" —????!!!! Тебе что, в Москве храмов было мало? – "Но я в Германии в аспирантуре учился. Конечно, была ностальгия по России. Нашел русский храм, стал туда ходить. И тут меня поразило различие прихожан и их лиц. Понимаете, в России мне было трудно стать на колени рядом с бабушками. Мне было трудно сказать "мы" вместе с ними. Уж больно усталыми и безнадежными были их лица. А здесь, в Германии, из кого стоят православные общины – это студенты, аспиранты, ученые, работающие по грантам, семьи российских бизнесменов, увезенные подальше от рэкета… В общем – социально успешные люди. И вот от них у меня не было чувства психологической отчужденности. Вместе с ними оказалось легко и перекреститься, и поклониться".
– Когда богатые жертвуют на храм, как вы к этому относитесь?
– Всегда надо рассматривать альтернативу. А если не это, то что? Пусть богатый человек пожертвовал из каких—то суеверных и не очень—то покаянных соображений. Но куда бы ушли эти его деньги, если бы он не передал их в Церковь? Вы что, думаете, он в пылу покаяния вышел бы на улицу, и начал эти деньги раздавать пенсионерам? Не вышел бы. Эти деньги он прожег бы в очередном турне с какой—нибудь певичкой на теплоходе в Средиземном море. Рома Абрамович прожигает миллиарды долларов, покупая самолеты и футбольные команды. Пусть уж лучше эти деньги, хотя бы вот так, через посредство церкви, вернутся к народу.
– А оттого, что эти деньги нажиты не честным путем, они не становятся «погаными»?
– Сами то деньги в чем здесь виноваты? К тому же, появляется повод поминать этого человека, жертвователя, в молитве сугубо, то есть особо, что в любом случае хорошо.
Когда человек жертвует на строительство храма, он становится неравнодушным к этому храму. Он начинает следить за ходом реставрации или строительства, присматривается к батюшке. И если он выяснит, что батюшка, честен, что к рукам его ничего не прилипает, вот храм уже под крышей, вот церковная столовая открылась, вот дети в церковной школе, вот библиотека, вот оргтехника закуплена… – Тогда у жертвователя рождается уже не только деловой, но и личный контакт с этим священником. Доверие. Тогда может статься, что его первый (денежно—спонсорский) шаг не станет последним. И тогда начнется покаянная перемена жизни. Поступки оказывают обратное влияние на душу человека. Поэтому у нас есть надежда, что вот по началу суеверный или даже лицемерный но все же добрый поступок, окажет гораздо более глубокое влияние на душу человека, чем сам человек рассчитывал изначально.
– Не кощунственно ли наличие ресторанов в Храме Христа Спасителя?
– После взрыва Храм Христа Спасителя на его месте вырыли большую яму, которую потом назвали бассейн "Москва". А до этого там пробовали делать сталинский дворец советов, но успели лишь выкопать огромный котлован для фундамента. Когда стали возрождать храм, выяснилось, что просто восстановить храм нельзя, поскольку все эти советские земляные работы понизили уровень земли метров на 15. Тогда решили эти 15 метров перекрыть "стилобатным этажом", на котором и поставили Храм в его прежних пропорциях и размерах. А вот под храмом, в этом стилобатном этаже, уже и разместили гараж, сеть трапезных, огромный зал церковных соборов, музей. Надо сказать, что дворец советов должен был раз в шесть превосходить по своей площади площадь Храма. Поэтому и котлован под него вырыли огромный, намного выходящий за размеры снесенного храма. Поэтому стилобатный этаж, перекрывающий советский котлован, также образует площадь, многократно превышающую площадь возведенного над ним Храма. Это значит, что собственно под Храмом находится только еще один храм – нижняя церковь. И вот вокруг нижнего храма, под и за пределами внешних стен верхнего Храма и находятся более светские помещения.
Сегодня весь этот комплекс храм не является собственностью Московской Патриархии. И Храм, и стилобатный этаж находятся в собственности московской мэрии. Если мэрия захочет разорить Патриархию, для этого надо будет просто подарить Церкви храм Христа Спасителя. И дефолт гарантирован. И мы благодарны мэрии за то, что мэрия несет на себе затраты по обслуживанию этого комплекса. Но из этого вытекает ряд вещей, не слишком приятных для Церкви. Поскольку не мы собственники этого здания, есть специальный фонд, который распоряжается этим. Поэтому залы соборов, помещения трапезных могут быть арендованы. Там имеют место мероприятия, которые не имеют никакого отношения к церковной жизни, и отнюдь не Церковь их организует.
– В храме Христа Спасителя в Москве есть доска с благодарностью людям, жертвовавшим на строительство Храма. Не секрет, что деньги многих сегодняшних «третьяковых» нажиты неправедно. Хорошо ли для Церкви принимать такие пожертвования?
– Вы говорите – "не секрет"… Предыстория этих денег для нас как раз секрет. Мы видим только стоп—кадр: вот стоит человек, и он готов пожертвовать на церковные нужды, на строительство храма и т.д. Может быть, и старушка, принесшая последнюю лепту на храм, вынула из заначки остатки премии за успешную ликвидацию религиозного подполья. Но и этого мы не знаем. Мы знаем одно: жертва меняет душу жертвователя.
– То есть, если Церковь будет знать, что деньги неправедные, она их не возьмет?
– Возьмет при обещании жертвователя, что более никогда ничего подобного в его жизни не повторится. А если он скажет, что со следующего "гопстопа" еще немного "отстегнет" – то, надеюсь, у каждого нашего священника найдутся гневные слова. Впрочем, в моей жизни была вполне анекдотическая ситуация: в одном украинском городе местный диакон после лекции отводит меня в сторону, показывает глазами на одного человека, стоящего невдалеке, и шепчет: "Это наш местный киллер. Но он стал читать Ваши книги и теперь потихоньку отходит от своего ремесла". Вот я до сих пор не могу понять, что значит "потихоньку". В постные дни, что ли, не принимает заказы?
Да, а если мы говорим о Храме Христа Спасителя, то я не думаю, что там в табличке есть имена бандитов.
– Хорошо, а как быть с колоколами, где выгравировано – «от братвы»…
– Если братва покаялась и обратилась в братию – то это еще терпимо. Но если они остались "братвой", то это возмутительно.
И вновь скажу: если человек жертвует, то он сам меняется. Напротив, если отказаться от его жертвы, то может наступить обратная реакция – он окончательно окостенеет. Иногда жесткость, наказание доламывает человека, а иногда исправляет. Это касается, например, отпевания самоубийц. Я знаю случай, когда священник отказался отпевать застрелившегося офицера. Друзья—офицеры на него наорали, поскандалили. Но через полгода приходит один из этих друзей и говорит: "Батюшка, спасибо, ты мне жизнь спас вчера". Священник удивился: "Как я мог спасти жизнь вчера, если полгода тебя не видел". "Батюшка, вчера у меня такая хмарь на душе была – хотелось пулю в лоб себе пустить, но я вспомнил, что нашего товарища ты за это не стал отпевать и остановился".
Но ведь аналогичный отказ в молитве о самоубийце может и вообще оттолкнуть маловеруюших родственников от всякой молитвы и от христианства вообще… Значит – дело в совестности, чуткости и опытности священника. Церковь дает ему каноны и дает одновременно большую степень свободы от них, точнее – свободу их применения в реальной жизни. На языке богословия это называется "икономия" ("домостроительство").
– Неужто и десять заповедей священник может перетолковать как хочет?
– Я о канонах, а не о заповедях. Каноны – внутренние нормы церковной дисциплины. Например, это вопрос о том, можно ли отпевать самоубийц.
— Кстати, о самоубийцах. Многие относятся к эвтаназии, как к акту милосердия и любви к ближнему. Однако Церковь выступает против этого деяния.
– Здесь я думаю, наша позиция будет в чем—то созвучна с позицией Махатмы Ганди. Он в свое время противился строительству больниц в Индии, считал, что нельзя помогать больным, особенно прокаженным. У него был религиозно—философский аргумент: нельзя вмешиваться в карму. Если человек не изживет свою плохую карму в этой жизни, то потом он будет перевоплощаться и еще больше страдать. В рамках кармической идеологии это логично.
Наша позиция по отношению к болезни не совсем такая. Мы считаем, что человеку надо помогать. Господь дал лекарства, врачей и т.д. Но вместе с Ганди мы полагаем, что есть такая глубина жизни, которая не диагностируется врачами. Человек – это "вещь в себе", и не все, что происходит внутри него, фиксируется с помощью энцефаллограмм. Есть такая глубина, где его сегодняшняя физическая боль что—то в нем меняет на не—физическом уровне. Если Господь не убирает больного, не стирает из жизни, значит, там идет какое—то внутреннее творчество. В рамках данного мира мы можем этого не заметить. Но умирающий как раз уходит из нашего мира, перестраивается для жизни иной. Не надо ускорять его роды, не надо его выталкивать.