Огромный сад был переполнен народом, но Авфи провёл меня к свободной площадке, на которой кружком сидели около тридцати юношей и двое-трое мужчин постарше - и ни одной женщины. Другие готовили еду посреди круга. Мы пожали всем руки, и каждый раз, когда кто-нибудь присоединялся к этой группе, он также пожимал руки всем присутствующим.
Затем Авфи направил меня к своего рода альпийской горке, где сидел один человек, и представил меня ему.
"Это, - сказал он мне, - Сайид Рамадан, Заместитель Верховного Вождя Мусульманского Братства".
Нужно сказать, что Братство сурово преследуется в Египте, а Рамадана разыскивает полиция. Он скрывался в Европе, куда он бежал через Пакистан, когда арестовывали членов Братства. Теперь он был дома и, казалось, совсем не скрывался. На хорошем английском он пригласил меня на собрание, сказав, что мнение о Братстве, как о сумасшедших фанатиках, было сильно преувеличено, и предложил мне сигарету.
Ему было слегка за пятьдесят, он был силён и гибок, с глазами повелителя и обладал, как я вскоре убедился, замечательным даже для араба красноречием.
После того, как еда - жареное мясо, плоский пресный хлеб, лук и помидоры - была роздана и съедена, Рамадан начал речь.
Он начал почти шёпотом, и я ожидал, что его голос, как у многих зачинщиков мятежей, поднимется до крика. Я осмотрелся, чтобы узнать, можно ли нас подслушать. Было очевидно, что место выбрано умело, - во всех направлениях были расставлены наблюдатели на возвышениях. Нас нельзя было застать врасплох.
Сайид Рамадан произнёс проповедь, очень историческую, в которой он утверждал, что события, последовавшие за приобретением Египтом независимости, "не были совершены в духе религии". " Поэтому, пока не появится новый вождь, чтобы вести общество так, как мученически убитый Шейх Хасан ал-Банна, Верховный Наставник, - не будет облегчения Египту, помощи его народу, и не будет света, освещающего все народы с этой священной земли".
Речь была тепло принята. Это была замечательная смесь политики, религиозного рвения и мессианских ожиданий.
Затем Рамадан хлопнул в ладоши, и мы, как джинны из Тысячи и Одной Ночи, исчезли. Я исчез вместе с Авфи, который вывел меня через другие ворота, и мы пошли домой по вечерней прохладе.
На следующий день была пятница, выходной для большинства мусульман, и Авфи взял меня с собой для совершения зиара, чтобы отдать дань уважения своему духовному учителю, шейху Хаммаду ибн ал-Джабри, шейху александрийской "ложи" объединённых дервишей.
Хотя большинство историков занимаются только отдельными орденами суфиев, эти ответвления на самом деле не являются главными центрами суфийской деятельности. Сегодня среди суфиев в Аравии, в Африке и в Средней Азии правилом являются объединенные сообщества, члены которых представляют несколько братств.
Шейх ал-Джабри родился в Тунисе. После посвящения в пять или шесть Орденов, он был, в итоге, признан учителем в "объединённой ложе". Эта Завийа считала себя очищенной от груза недостатков, присущих Орденам, зараженным поклонением личностям, и сосредоточилась на самосовершенствовании человечества, как части объединённого усилия.
Именно в этом сообществе я узнал о внутреннем круге в суфизме. В присутствии посторонних, или членов, приверженных к имени или характерным особенностям того или иного Ордена, её члены вели себя, как принадлежащие этому Ордену. Они пользовались его древним ритуалом, говорили только о его почтенном основателе, надевали его характерный головной убор. Но, действуя как "внутренний круг", вся "ложа" возвращалась к тому, что они называли "деятельностью" первоначального Пути, иногда называемой Работой Основания или Фундаментальной Работой. Эту фразу крайне трудно перевести, потому что она может означать также "работу архетипов", что в свою очередь означает, что группа считает свою деятельность идентичной параллельным действиям внеземной силы, которая направляет их.
Шейх ал-Джабри знал как традиционное учение Четырёх Орденов, так и современные направления мысли. В отличие от североафриканского типа мистика-святого, который так обычен в Великом Магрибе, он начинал учиться в Европе и совсем не теологии. Лишь после тридцати лет он начал посещать великие учебные центры Кайраван и Мулай Идрисс.
Его отец был на турецкой службе и послал мальчика в Париж, где он посещал школу, а позже Парижский Университет. Он воспринял западные направления мысли и защитил диплом по французской литературе. Кроме того, он хорошо знал английский, будучи купцом, занимающимся экспортно-импортными операциями и ведущим процветающую торговлю с Британией и Британским Содружеством Наций.
Шейх был женат на ливанке, его сыновья посещали Американский Университет в Бейруте.
Он посоветовал мне изучать не только суфизм, но также мнения, поведение и образ жизни людей Востока и Запада, потому что иначе, как он сказал, я буду просто отождествлять суфизм с Востоком. Я буду не способен проследить нить суфийской мысли и "бытия" в обеих культурах, пока не узнаю, что не является суфизмом.
- Мой сын и брат, - улыбался он, поглаживая свою белую бороду и глядя на меня сияющими голубыми берберскими глазами, - слишком много западных людей стало поклоняться Востоку. Иногда это потому, что они ищут духовности на Востоке и думают, что всё на Востоке подходит для них, или может их чему-то научить. Не будь подобен им.
Я спросил его, что мы, на Западе, можем культивировать и чему подражать, чтобы сделать свою традицию сильнее. Он привел несколько непривычных для нас примеров. Первый - это дух товарищества, коллективизма. Он позволяет человеку понять, что значит работать в гармонии с другими. Второй - это не демократия, но приготовление к ней, что даёт способность ценить демократию, которая сама есть прелюдия к пониманию реального равенства людей. Третий - уважать других людей.
- Это, - сказал он, - даёт способность уважать себя. Но ты не можешь уважать себя, если не уважаешь других. Это великая тайна.
Мне непременно нужно было осознать, подчеркнул он, что все эти три драгоценные тайны суть отправные точки развития, которые уже глубоко укоренены в моей собственной культуре. Моё дело - помочь им развиваться, защищать их, работать над ними.
- Если в твоём сердце нет этих трёх вещей, ты - лицемер, когда говоришь, что ищешь учителя.
У нас было много бесед, и много раз я посещал собрания суфиев, на которых присутствовал шейх Джабри. Однажды он сказал мне:
- Я не могу научить тебя, хоть ты иногда и просишь, тем вещам, которые тебе хочется знать. Но я могу помочь тебе узнать некоторые из них, быть может, необычным способом. Ты готов к путешествию?
Хотя мне на самом деле не хотелось покидать это сообщество, я сказал, что готов.
- Очень хорошо. Посмотри, какова жизнь некоторых таких же людей, как ты. Отправляйся в Тунис, посети нескольких моих друзей. Быть может, ты посмотришь на человека их глазами.
Вот как получилось, что я направился в Тунис.
Глава третья
ТУНИССКИЙ КАРАВАН
Наш небольшой караван, состоящий из тридцати людей и пятидесяти животных, следовал из французского северного Туниса к оазису Нефта, жемчужине Сахары и магниту искателей истины - членов мистических Орденов. Мы проходили мимо руин могучей североафриканской цивилизации; уцелевшие наблюдательные башни говорили об эмирах прошлого, желавших сохранить для потомков свои земли от вторжений соседей. Мы брели каменистыми дорогами, которые вполне могли быть построены ещё карфагенянами, далеко от тех мест, где западные посетители в своих сверкающих машинах делают короткую остановку, чтобы насладиться каким-нибудь захватывающим видом квадратных башен и пальм, а затем возвращаются обратно к неоновому свету и подчёркнуто мавританскому декору отелей столицы.
Два человека, возглавлявших караван, закутанные почти на туарегский манер, гордо гарцевали впереди на своих замечательных арабских скакунах. Временами их, казалось, поглощали волны песка, иногда они почти застывали, двигаясь, как кентавры. Весь караван звал их "кавалеры". Иногда, пока мы брели сквозь мерцающую жару августа, они, казалось, разделялись надвое; в другие моменты казалось, что они едут вверх ногами - то были эффекты настоящего миража, которые настолько обычны в этих местах, что люди вообще не замечают их.
Верблюды, ослы и лошади - вот самые важные члены каравана в пути. Когда он останавливается, именно за ними смотрят в первую очередь. Моя верблюдица была угрюма и казалась полинявшей в нескольких местах. Она принадлежала одному из начальников каравана, который занимался организацией стоянок и надеялся получить достаточно прибыли от продажи своего товара в Нефте, чтобы обеспечить свою семью, по крайней мере на три месяца. Около меня ехал Си Хамид, присоединившийся ко мне вскоре после моей высадки в Тунисе, и без которого это путешествие было бы невозможным.
Хамид был наполовину бербером и золотой душой, он зарабатывал на жизнь тем, что окружал заботой и преданностью состоятельных людей и работал на них не покладая рук. Его покровительство стало для меня пропуском во многие дома, иногда это были и шатры. Без покровительства Восток может действительно быть пустыней. Хотя арабский кодекс гостеприимства прочно держится здесь, как и везде, и никакому путешественнику никто не станет досаждать, кроме тех, что вне закона - а в любом случае этому риску подвержены все - он не найдёт почти никакого контакта с непостижимыми существами, которые следуют Путём Просветления на свой собственный, специфический манер.
Отец Си Хамида был уважаемым человеком, который к концу жизни стал почти отшельником, но с его именем по-прежнему считались. Он был связан браком с несколькими влиятельными семьями, и ему как-то удалось сохранить свой уникальный образ жизни - путешественник без средств, к тому же работающий.
- Верблюды, - сказал Хамид, - знают Сотое Имя Аллаха. Лишь им одним известно самое прекрасное Имя. Вот почему они выглядят такими надменными.
Я посмотрел на него с некоторым удивлением.
- Хамид, я тоже это знаю. Я думаю, каждый на Западе, даже тот, кто никогда не видел верблюда, это знает. Я где-то читал, что никому больше не хочется опять это слышать. Им это уже надоело.
- Вам это так же кажется надоедливым? - Хамид перешёл к близкой ему архаической форме речи.
Я посмотрел ему в лицо. У него было характерное выражение восточного человека, когда тот собирается поделиться знанием. "Нет, на самом деле, мне не надоело".
- Тогда хорошо. Среди нас, Сиди Омар, слова говорятся не потому только, что никто раньше их не сказал. Не исчерпается ли язык, если каждый будет пытаться сказать то, что люди ещё не говорили?
- Да, если подходить таким образом. Но некоторые вещи людям надоедают.
- Не всем людям. Есть некоторые изречения, которые мы повторяем потому, что в них есть значение, и потому что повторение этого значения кое-что нам даёт. Предположим, когда ты скажешь: "Мир тебе", я отвечу: "Я слышал это раньше". Или же ты употребишь какую-то фразу, а я скажу: "Я слышал это раньше"? Что за разговор у нас получится?
- Мне не хотелось быть невежливым. Я только имел в виду, что, по-видимому, меня интересуют фразы и идеи, которых я не знал раньше.
Его взгляд прояснился: "Это другое дело. Это значит, что ты хочешь расширить свой опыт и его глубину. Это хорошо".
Он посмотрел прямо на меня, его круглое лицо и карие глаза под маленькой феской были серьёзны.
- Теперь мы оба довольны?
И мы дружно рассмеялись.
- Спасибо, что рассмешил меня, - сказал Хамид, - ты слышал это выражение раньше?
Хамид пользовался огромным успехом как рассказчик на наших дневных привалах. Мужчины, женщины, дети собирались вокруг него, как только он усаживался, и его рассказ всегда был взят из тех историй, которыми пользуются мистики. На этот раз я решил проверить его многосторонность, попросив его рассказать историю, иллюстрирующую какой-нибудь аспект нашего разговора.
- О, Хамид! Сегодня ты не упустил возможности сделать мне замечание, касающееся моего употребления слов и моего интереса к фразам. Что ты скажешь, как Ищущий и как суфий, по поводу своей педагогической настойчивости?
- Я расскажу тебе историю, - тут же ответил Хамид, - чтобы восстановить равновесие. Знай же, что жизнь состоит из ¢ илм (знания) и ¢ амал (действия). Ты должен их уравновешивать. Вот история, рассказанная первоначально одним из великих Мастеров, и переданная мне при подобных же обстоятельствах моим собственным учителем. Некий грамматик, который был весьма напыщен, нанял небольшое судно, чтобы отправиться в путешествие. В пути он спросил лодочника: "Учили ли Вы грамматику?" Лодочник ответил - "нет", на что учёный сказал: "Тогда Вы даром потратили половину своей жизни". Вскоре после этого разразился шторм, и лодочник сказал грамматику: "Учились ли Вы плавать, о мудрец?" - на что этот достойный человек ответил, что не учился. "В таком случае, - сказал лодочник, - вся Ваша жизнь пропала, мы идем ко дну! ".
Двигаясь на юг, иногда точно следуя друг за другом, как нанизанные на невидимую нить, иногда рассыпаясь по всей дороге, когда она расширялась, мы то и дело проходили мимо белых куполов над гробницами марабутов. "Африка покрыта этими марабутами, - сказал Хамид, - они отдают свою святость миру. Каждая из этих могил является святилищем и защитой от ареста, равно как и постоянным напоминанием о том, как мы приходим в эту жизнь и уходим из неё. Мы входим в неё с плачем, и, однако же, покидаем её тоже плача".
Одна гробница находилась в низине, где к поверхности пробивалось немного воды, питавшей единственную росшую здесь пальму. Под деревом стояло несколько кольев - с каждого свисало несколько перевязанных узлами кусков грубой ткани.
- Правда ли то, что эти лоскуты привязаны здесь, чтобы напоминать святому о помощи тем, кто посещает его гробницу, и что он может помочь им каким-то сверхъестественным образом?
- Нет, - сказал Хамид. - Ты не прав. Абсолютно.
- Зачем же тогда они здесь?
- Это куски одежды, которую носили просители. Барака, внутренняя сила и благословение шейха, который похоронен здесь, образует связь с сущностью человека, чьей одеждой были эти лоскуты ткани. Таким образом, барака передаётся к страждущему.
- Независимо от расстояния и времени, прошедшего со смерти шейха?
- Это так.
- В чём же я был не прав?
- Ты был не прав, думая, что они о чём-то напоминают шейху. Они просто находятся в контакте с баракой, которая заполняет окрестности.
- Бывает ли ответ на такие молитвы?
- Если есть на то воля Аллаха.
В оазисе, где мы остановились на ночёвку, было два марабута, они живописно расположились на мягко закругляющемся склоне пересохшего русла реки и на каждом из них были свои памятные знаки – крошечные красные лоскутки, молчаливые свидетели нужд многих людей. Один из руководителей каравана разделил путешественников на группы, чтобы они смогли расположиться в тени деревьев, которые беспорядочно росли вокруг гробниц.
Четыре оборванных негра - самые скромные участники нашего каравана - вошли в ограду ближайшего строения, подняв свои ладони перед входом, как будто согревая их у огня.
- Они спешат за баракой, - сказал я Хамиду.
- Да, за баракой - а ещё за едой. Видишь ли, в таких местах набожные путешественники, проходящие здесь, оставляют внутри марабутов припасы для нуждающихся. Обычно это вода, финики, может быть, немного хлеба и даже одна-две монетки. Правило таково, что каждый может есть столько, сколько, как ему кажется, нужно до следующей стоянки, но никто не должен ничего уносить.
Два ярко разодетых погонщика верблюдов, едва закончив жевать свой хлеб и сваренные вкрутую яйца, вытащили небольшой барабан и флейту и заиграли, держа навязчивый ритм, временами издавая вопли, чтобы придать своему выступлению дополнительную силу. Строгий, огромного роста Сенусси с орлиным носом, сидевший возле них, поднялся на ноги и перешёл в другое место, внутри круга нашей клади, подальше от источника этой оскорбительной непристойности.
Маленький, беспокойный на вид человечек усадил свою упитанную жену и двух детей в низинке возле солоноватого источника и подошёл к нам.
- Я собираюсь прочесть молитву на закате солнца, мое имя Бу Хасан. Когда я возглашу "Вставайте на молитву", кто будет имамом? Раз мы не все знаем друг друга, и наш прежний имам оставил караван, мы должны избрать человека наивысшей набожности.
Хамид молчал, так как его все это не слишком интересовало.
- Попросите шейха Сенусси, - предложил я.
Бу Хасан отправился дальше собирать голоса в соответствии с обычаем, а мы набросились на мясные шарики, которые Хамид где-то раздобыл, и вкушали изысканную сладость свежих фиников, которые принёс я. Потом я направился к источнику совершить омовение. Там оставалось лишь несколько капель, потому что воду, собравшуюся после предыдущего каравана, уже почти всю использовали люди и животные. Как это делается в пустыне, я омыл пригоршнями тончайшего песка цвета охры своё лицо, руки и ноги. Это была замечательная, разве что чуть-чуть царапающая кожу, замена мыла.
Затем, сквозь булькающий рёв верблюдов, вопли детей и невнятность разговоров, в моё сознание врезался громкий призыв муэдзина: "Придите к молитве, придите к спасению…"
Подобно миниатюрной армии правоверные выстроились за Сенусси, когда Бу Хасан резко выкрикнул, почти как сержант: "Становитесь на молитву, становитесь на молитву".
Выстроившись справа налево, мы образовали три ряда, обращенные к Каабе в Мекке, через три четверти Африки, за Ливией, Суданом и берегами Красного моря.
Этой ночью, завернувшись в свой спальный мешок, я спал, совершенно измученный и усталый, ведь езда верхом на верблюдах - нелегко постигаемое искусство.
Когда хриплый крик предводителя каравана в моём ухе оповестил меня, что уже почти рассвет, я едва мог двигаться. Изможденный и больной, я стонал и чувствовал, что мне понадобится, по крайней мере, день, чтобы прийти в себя, и будь что будет. Но Хамид стал катать меня по земле и бить моё тело кулаками.
- Это старый трюк, - сказал он, - и обычно к нему приходится прибегать, имея дело с толстым купцом или изнеженной женщиной, не привыкшими к дорогам пустыни, о, Воин!
После десяти минут такой обработки я снова готов был в путь. Сразу после утренней молитвы мы отправились вглубь пустыни, жуя сушёные финики и смачивая губы водой из бурдюков, сшитых из козьих шкур. Перед тем, как солнце полностью взошло, воздух пустыни казался заряженным жизненной силой; мы шутили, толкали друг друга, и, наконец, вся кавалькада, разделившись на голоса, запела весёлую караванную песню, слова которой были примерно такими: "Идём, идём, нам нужно следовать нашему пути - вся хвала, вся слава, все приветствия Другу!". Аскет Сенусси сносил эту новую выходку с твёрдостью духа.
На остановке перед Нефтой я заметил, что на дюне прямо над нашим источником резко остановился высокий, прямо держащийся человек на арабском скакуне с украшенной сбруей. Увидев блеск чего-то, отражавшего солнце, я бросился наземь, лицом вниз. Раздался раскат всеобщего смеха.
- Брат, - сказал Сенусси, впервые обратившись ко мне, - это всего лишь один из воинов Хилали, он рассматривает нас в трубу. - Хамид объяснил, что Хилали был вождём в землях, где мы сейчас находились. Его человек пересчитывал головы, чтобы взять "налог" с главы каравана.
Оазис Нефта - едва ли подходящее место для членов организованных туристических групп, особенно, если они хотят иметь все современные удобства. Однако он пропитан странной атмосферой безвременности, заставляющей поверить, что где-то вокруг витает некая сила, ждущая применения. "В большей, гораздо большей степени, чем Тимбукту, - сказал Хамид, - Нефта – врата запредельного".
Угнездившись в том, что кажется издали не более чем группой песчаных дюн Сахары, этот остров зелени в оранжево-жёлтом море принадлежит к совершенно иному миру, чем тот, что мы обычно видим на Западе. Люди горды и таинственны в своей самодостаточности, это относится как к воинам, так и к последователям того, что можно назвать только оккультной школой. Их оазис вполне мог бы быть штаб-квартирой всего, что противится проникновению Запада. Если бы какая-нибудь кинокомпания хотела бы запечатлеть традиционный оплот грабителей пустыни, куда они возвращаются после очередного набега на Иностранный Легион, Нефта прекрасно подошла бы для этого.
Посторонние совсем не могут остановиться здесь, хотя караваны вроде нашего проходят в это священное поселение беспрепятственно. А оно несомненно священно, ведь Нефта - святыня одной из ветвей сенуссизма, аскетической мистической системы, насчитывающей миллионы последователей. Даже сегодня этот культ орошает мыслью и действием землю, где, как кажется, по велению Природы человек не должен был бы жить.
Пальмы дают Нефте всё, в чём нуждаются арабы: пищу, волокно, древесину, кров.
Я не смог бы долго выжить в этом неотзывчивом месте без Хамида. Мне хотелось встретиться с Великим Шейхом Ордена, но не было уверенности, примет ли он, потому что меня рекомендовал член другого сообщества. Я блуждал вокруг растянувшегося по пустыне оазиса, пока Хамид, которому его полнота несколько мешала двигаться, пошёл известить здешние власти о нашем прибытии.
Нефту часто называют Жемчужиной, и, подобно жемчужине, она выросла от повторяющегося импульса, от воздействия проходящих через неё караванов. В качестве коммерческого центра она важна как перевалочный пункт; и постройки людей среднего класса выделяются из групп маленьких и непримечательных домиков, вырастающих из самой пустыни. Но места молитв дервишей - завийи – совсем другие. Архитектура мечетей проста, но в их планировке чувствуется глубокий смысл, а высота вызывает чувство величия, равно как и прохлады.
Фигуры, закутанные в одежды, чтобы избежать послеполуденной жары, входили в побеленную завийю, которая представляла собой четыре стены и прилегающую гробницу наставника и учителя. Прижавшаяся к выходу скальной породы, покрытая навесом, она была окружена кельями. В отличие от членов встречного, идущего на север, каравана купцов, глядевших на меня с любопытством, мистики не удостоили меня ни единым взглядом. Никаких признаков западного влияния не было видно, если не считать единственного слова, написанного арабскими буквами на куске материи при входе в низенькую лавку. Было написано просто "Тирилин".
"В Нефту никто не ездит", - говорят на севере. И это правда в том смысле, что без особой цели никто туда не отправляется. То же самое, конечно, говорят о железнодорожном узле Клапхам и Большой Центральной Станции, но атмосфера Нефты очень отличается от того и от другого. Караван, рассёдлывающий своих животных и сгружающий товары, темнолицые африканцы, предлагающие свои услуги в качестве носильщиков, дервиши, идущие своим путём, подобно средневековым монахам, в свои завийи. Но, кажется, всякий, кто окажется здесь с целью просто посмотреть на это место, обнаружит, что отрезан от всего остального непроницаемым барьером. Люди просто не интересуются чужестранцами. Вы можете смотреть на дома, на лавки без передней стены, на базары, на пальмы и гробницы марабутов. Общественная жизнь? Проводники туристов? Газированные напитки? Это совершенно иной мир, и столица Тунис кажется за сотни лет отсюда.
Я присел за длинный стол в затенённом уголке базара, который явно служил в качестве кафе; заказал финики и воду, и стал ждать. Собравшиеся в кучку фигуры со своим чаем не выказали ни малейшего интереса, однако закутанный в плащ туарег со сверлящим взглядом, сидевший возле пустого очага держал меня под наблюдением. Я заметил под его накидкой два ремня поперёк груди, сверкающие патронами. На его поясе сверкнул нож для потрошения с серебряной рукояткой, когда он повернулся, чтобы сказать слово одноглазому, сидящему рядом; из-под натянутой на его огромную голову фески выбивались рыжие пряди. Этот человек был чисто выбрит и закутан в тёмно-коричневый плащ с капюшоном, из-под плаща высовывались марокканские туфли без задников. Он сидел не на корточках, а скрестив ноги. Тут я заметил, что он полировал маузер, время от времени рассматривая его с явным удовлетворением.
" Грабители пустыни", - подумал я. - Голливуд снимал бы их прямо здесь. Или они немного переигрывают?
Одноглазый подошёл ко мне и сел на стул.
- Лабас Алаик ("будь счастлив"), - сказал он.
Я повторил приветствие, которое не менялось на протяжении веков.
- Хайнц Рингер, капитан, - сказал он - ныне Сулейман Рэнджор. А ты кто?
Я ответил ему по-арабски, не испытывая желания найти язык, более знакомый нам обоим:
- Я путешественник.
- Религиозный? - Он оглядел мою одежду, арабскую, потрёпанную путешествием и мою простую трапезу.
- Средне.
- Ты один?
- Нет, со мной постоянно два ангела-хранителя. В этот самый момент они записывают мои добрые и дурные дела.
Не так уж много может он забрать у меня, подумал я, - денег у меня практически нет. Если он попытается схватить меня ради выкупа, я сделаю вид, что подчиняюсь, потом побегу и ухвачусь за край чьей-нибудь одежды в знак того, что прошу защиты.
- Ты сириец, - сказал он мне, произнося слова с сильным немецким акцентом.
Я спросил его, что могу для него сделать.
- Я предпочитаю знать, кто здесь есть, и кого здесь нет. Я хочу быть уверен, что вокруг нет шпионов.
- Слушай, брат Сулейман, - сказал я, охваченный негодованием, - откуда тебе знать, кто шпион, а кто нет, даже в таком месте как это. На всём Востоке нет городка или нескольких лачуг, где бы ни подозревали, что вокруг шпионы. Никто даже не думает поинтересоваться, что тут можно высматривать. Шпион в Нефте, ха!
Сулейман рассмеялся.
- Ну ладно. Таким вот становишься, в этом одиночестве. Я сделал Сахару своим домом, и обречен страдать от ее болезней, разве не так?
- Хочешь говорить, говори, - ответил я.
- Теперь я сахарец. Четыре года я был в Триполитании, и племя Бени Сеиф приняло меня как своего. Они заботились обо мне, когда я был ранен и чуть не умер. Уже несколько лет все мои дела сосредоточены в этой округе.
Я спросил его, какие это дела. Он сказал, что сопровождает караваны, покупает и продаёт финики, доставляет в Нефту "вещи, которые люди не могут достать официально".
- Я не могу уехать, - сказал он, - потому что мой опыт не применим больше нигде.
- Ты торгуешь оружием?
- Да, а кто не торгует? Тебя интересует автоматическое оружие?
- Нет, я путешественник, и это всё.
В этот момент появился Хамид, разыскивая меня. Он направился к столу, увидел чужого, видимо решил, что тот безопасен, и уселся рядом.
- Люди и безопасность. Шейх Азимийи хочет видеть тебя и шлёт свои приветствия. Я устал и выпил слишком много мятного чая.
- Я Сулейман Рэнджор, нахожусь под покровительством племени Сеиф, - сказал капитан.
- Да будешь ты благословен, и да плодятся твои овцы и козы, и пусть процветает твоя семья. - Он посмотрел на маузер, с которым опять поигрывал Ранджор. - О, мой повелитель и вместилище благородства, - мудро добавил он.
Сулейман встал. "Мой боевой клич " Йа Ганим " - О, Преуспевающий", - сказал он, - если захочешь увидеть меня или послать мне весть". "Это также значит "О, Грабитель", - сказал Хамид, к тому времени немного осмелевший. Немец рассмеялся и вернулся к своему другу по племени, который теперь перебирал огромные резные четки, висевшие как ожерелье на его шее.
Когда мы вышли из кафе, жизнь показалась многообещающей и интересной. Я решил, что у меня более оптимистичный взгляд на вещи благодаря тому, что мы поговорили с людьми, а также потому, что нас примет шейх. Мы опять были на пороге события, а не в конце его.
- Мне кажется, теперь я понимаю атмосферу этого оазиса немного лучше, - сказал я Хамиду.
- Когда ты встретишься с шейхом, ты почувствуешь это ещё сильнее. До сих пор ты не был ни в Сахаре, ни вне ее, - ответил он голосом, который я привык считать таинственным.
Окруженная множеством маленьких, сбившихся в кучку куполов, характерных как для Африки, так и для Аравии, завийя шейха была укрыта целым рядом огромных деревьев, а во дворе находился артезианский колодец, где могли совершить омовение пришедшие дервиши. На одних было надето едва ли больше, чем два сшитых вместе джутовых мешка; другие выглядели ничуть не менее внушительно, чем оксфордские доны, в своих капюшонах и тёмных мантиях с длинными рукавами, от которых, говорят, в конечном счёте, и произошло западное академическое одеяние. Плечи третьих покрывала хирка, лоскутная одежда их первого посвящения.
Из шестидесяти или более человек, находившихся у колодца, один снял для своего омовения красно-розовую, шитую золотом церемониальную мантию эмира ордена Накшбанди. Это молчаливые дервиши, один из самых широко распространённых орденов, чьи ритуалы секретны, и чьё могущество считается беспредельным. На нём были фетровые ботинки, и его лицо было монгольского типа. Вполне возможно, что он пешком пришёл из Средней Азии, чтобы "совершить Посещение" святыни, в которую мы собирались войти.