Пройдя через двор, мы очутились под низкой подковообразной марокканской аркой, которая была входом в Зал Собрания, служивший гимнастическим залом, школой и местом молитвы для общины. Там, среди своих приближённых, сидел шейх - небольшая аккуратная фигура в белом тюрбане и мантии с капюшоном. Присутствовавшие мистики сидели кругом, с широкими проходами в нём, каждый на своём коврике, и все внимательно смотрели на своего учителя. Когда мы вошли, он встал в знак великого приветствия. Я подал сигнал, которому каждого суфия учит его наставник, указывающий, что я пришёл учиться у шейха Арифа из Нефты, и мы сели, скрестив ноги, на покрытый ковром пол.
Затем шейх подвёл итог истории, составлявшей часть учебного курса на этот день. Её целью было показать, что хотя, вероятно, все люди хотят совершать добрые дела, часто невозможно предвидеть, приведёт ли действие, совершенное с добрыми намерениями, к хорошему результату. Каков же выход из этой дилеммы? Благодаря бараке (духовной силе) Ордена, сказал шейх, члены его достигают способности, называемой якина, - внутренней уверенности в том, что то или иное действие ведёт в конечном счёте к добру для человечества. История была длинной, но весьма поучительной.
После этого наступила пауза, младший ученик внёс курильницу, и мы по очереди провели руками над дымом, поднимавшимся из неё. Когда принесли мятный чай, шейх повернулся ко мне и спросил о моей миссии. Я сказал ему, что изучаю суфийские учения и сравниваю то, что услышал в каждом из центров обучения, чтобы понять, чем именно является эта система. Он объяснил мне многое из того, что я уже слышал об этом культе в Средней Азии, а также поведал много больше об их философии действия. Суфизм, утверждал он, есть источник религии. Все религиозные учителя были суфиями. "Суфизм - это молоко, а религия - масло, которое сбито из него. Нельзя узнать вкус молока, пробуя масло. Мы пьём молоко".
Он был широко начитан и свободно говорил на французском языке, равно как на арабском и персидском, и у него было что сказать о связи его системы с другими. Он не верил ни в то, что суфизм был бунтом внутри Ислама против строгости веры Пророка, ни в то, что он был обязан чем-либо Индии, буддизму или неоплатонизму.
- Поверхностное сходство, за которое хватаются исследователи со стороны, чтобы объяснить наши пути, существует не благодаря причинно-следственной связи, - сказал он мне, - скорее оно связано с тем, что основу нашей деятельности можно обнаружить во всех людских умах. Однако только мы систематизировали её, и можем подвергнуть человеческое существо полному её воздействию. Нашей целью является создание Совершенного Человека.
После долгой беседы на эту тему шейх сказал, что мне позволено присутствовать ("хоть ты и в низком ранге на Пути") на одном из религиозных упражнений дервишей - з икре. Это был первый зикр, в котором я участвовал, поскольку на тайные упражнения такого рода посторонних не допускают. Я был благодарен за эту возможность.
3икр, как мне объяснили, - это танец или, точнее, выполнение серии упражнений в унисон. Цель его - вызвать состояние ритуального экстаза и ускорить контакт ума суфия с мировым умом, частью которого он себя считает. Помня о недавнем широко распространенном интересе к экстатическим состояниям на Западе, когда применялись средства вроде мескалина, ЛСД (лизергиновая кислота) и галлюциногенных грибов, я ожидал, что могу узнать что-то, представляющее неизменный интерес.
Все дервиши, а не только последователи Мауляны Руми (как неверно считают большинство востоковедов) совершают танец. А танец определяется как телодвижения, связанные с мыслью и звуком или серией звуков. Движения развивают тело, мысль фокусирует ум, а звук сплавляет их и направляет к осознанию божественного контакта, называемого " хал"; что значит "состояние" - состояние пребывания в экстазе.
Вооружённый этой информацией, я занял место в двойном круге, который образовался посреди зала. Дервиши стояли, пока шейх нараспев читал молитву, предваряющую эту и любую подобную церемонии: призывание благословения на собравшихся, а от собравшихся - на Мастеров "прошлого, настоящего и будущего". Вне круга стояли шейх, барабанщик и флейтист вместе с двумя "ведущими", теми, кто задает ритм танца.
Начал бить барабан, и ведущие запели высокую, похожую на фламенко мелодию, необычайную и проникновенную. Медленно концентрические круги начали вращаться в противоположные стороны, захватив и меня, медленно двигаясь вперед, концентрируясь на звуке. Затем шейх выкрикнул " Йа Хаади " - "О, Наставник" (одно из девяноста девяти имён Аллаха), и участники стали повторять это слово, концентрируясь на нём, сначала медленно, затем быстрее и быстрее. Их движения соответствовали ритму повторения. Я заметил, что глаза некоторых дервишей приобрели выражение отрешённости, и они стали двигаться неровно, толчками, как будто были марионетками.
Круги двигались всё быстрее и быстрее, потом я (находившийся во внешнем круге) видел только вихрь одежд и потерял счёт времени. Иногда, с хрюкающим звуком или пронзительным криком один из дервишей покидал круг, и ассистент отводил его в сторону и укладывал на землю, и там он лежал в состоянии подобном гипнотическому.
На мне начало сказываться воздействие танца, и я обнаружил, что хотя и не испытываю головокружения, но мой ум работает очень странным и незнакомым образом. Это чувство очень трудно описать, настолько оно сложно. Одним из ощущений было облегчение, как будто у меня не было беспокойств, не было проблем. Другое - что я часть этого движущегося круга, и что моя индивидуальность исчезла, блаженно растворилась в чём-то большем.
Движение продолжалось, и, наконец, я ощутил, что должен как-то высвободиться. И странным образом, как только эта мысль появилась, я очень легко вышел из группы. Когда я шагнул из круга, меня взял под руку шейх, внимательно глядя на меня и улыбаясь.
Только попытавшись заговорить с ним, я обнаружил, что это невозможно: дервиши создавали такой пронзительный жужжащий шум, что было невозможно услышать что-либо ещё. Я посмотрел на свои часы. Два часа прошло, как показалось, за несколько минут.
Я вышел во двор, чтобы исследовать свои чувства. Что-то действительно произошло. Прежде всего, луна казалось безмерно яркой, а маленькие горящие лампы, казалось, были окружены всем спектром цветов. Мой ум работал в системе каких-то ассоциаций: как только возникала мысль о чём-нибудь, эта мысль как будто приносила с собой другую, пока мой ум не приходил к какому-то логическому выводу. Пример, может быть, сделает это яснее. Лампы напомнили мне об окне из цветного стекла, а окно о споре, который был у меня с другом несколькими месяцами раньше возле церкви. Затем моё внимание сфокусировалось на этом друге, и в моём уме как будто вспыхнуло видение, как он пожимает руку кого-то рыжебородого. Затем всё поблекло и исчезло. Эти цепочки переживаний оставались со мной около месяца, в течение которого я мог воспроизвести их, подумав о лампах.
Когда позже я попал в Париж и встретил своего друга, то обнаружил, что он вступил в партнерство с рыжебородым. Этот опыт близко напоминает то, что случилось несколькими годами раньше во время ритуала с господином Вэссоном, американским авторитетом по мексиканским грибам. В том случае было видение его сына в незнакомом окружении, и оно оказалось правильным.
Ритуал продолжался, а шейх отвёл меня в свою личную комнату, где мы сидели на подушках и разговаривали о значении зикра.
- Нас часто обвиняют в магии, - сказал он, - и, раз магия признана Исламом, ибо Пророк сказал, что она существует, я не спорю с этим. Но мы работаем в иной среде. Без "странного переживания" мы не можем усовершенствоваться. Возьми такую аналогию: всякое переживание в этом мире на самом деле странно. Когда оно становится привычным или повседневным, мы уже не считаем его переживанием. Но ведь оно существенно в процессе обучения, разве не так?
- Я понимаю, что Вы не стараетесь произвести на меня впечатление, - сказал я шейху Арифу, - но у меня в основном западный подход к таким вещам, какие мы видели сегодня вечером. Не позволите ли Вы мне исследовать некоторых из Ваших дервишей, чтобы установить, не находятся ли они в неком гипнотическом состоянии, известном на Западе?
- С радостью, - сказал он, - хоть это и не подтвердит ничего, с нашей точки зрения. Ведь то, что ты называешь гипнозом, есть только начало чего-то, это видимая часть чего-то, невидимого для тебя.
Мы вернулись в зал собраний и увидели, что несколько суфиев всё ещё кружатся. Чтобы быть уверенным, что я буду в более объективном состоянии ума, я решил отложить испытание до следующего дня. Шейх, чрезвычайно любезно, сказал, что я могу приходить, когда мне захочется. Зайдя за Хамидом на кухню, где он дегустировал дымящиеся котлы с едой, я отправился в своё помещение делать заметки.
На следующее утро шейх известил нас, что мы можем придти, когда нам будет удобно. Хамид не был слишком оптимистичен относительно успешности исследования дервишей в состоянии " хал ", но пришёл со мной в зал собраний. Там мы застали шейха за обильным завтраком из мяса с подливой, которое он ел из миски. Сославшись на самочувствие, я отказался от еды просто на случай, если в ней был какой-нибудь галлюциногенный ингредиент. Дервиши входили и выходили, пожимая руки, говоря Ишк (Любовь) и затем целуя свои руки. Шейх объяснил им, чего мы хотим, и хотя не все сочли это правильным, у нас оказалось одиннадцать человек, которых можно было назвать добровольцами.
На следующий день шейх, казалось, полностью поддерживал мою идею; он довольно безапелляционно призвал музыкантов и велел начинать. Я держал в руке часы, следя за ритмом музыки и ожидая, когда первый из дервишей впадёт в экстатическое состояние. Первое, что я заметил - что происходящее, по-видимому, не влияло на тех, кто не принимал участие в танце. Музыка и ритм казались теми же, что и предыдущим вечером.
Через шесть минут первый дервиш – мужчина, приблизительно сорока лет, покачнулся, и был уведен в сторону. Как только он сел, он, похоже, потерял сознание. Когда его толкали или покалывали, он не подавал признаков жизни и дышал очень поверхностно. Я поднял ему веко, но глазное яблоко не повернулось вверх. Зрачки не были расширенными или суженными и не реагировали на свет, когда я зажёг свою зажигалку.
Из одиннадцати участников девять были в состоянии " хал " через два часа. В отличие от обычных загипнотизированных людей, они не реагировали на слова, обращенные к ним; у них также не было той почти полной неподвижности, которая является одним из характерных признаков загипнотизированного человека. Хотя нечувствительность нервов вызывается обычно только специальным внушением, они, казалось, не чувствовали уколов булавкой или щекотки и без внушения. Это не походило на известные формы гипноза. Обычный гипноз переходит в нормальный сон. Но эти добровольцы переходили прямо в бодрствующее состояние, минуя стадию сна. Более того, не было никакой амнезии, и в течение всего времени они сознавали, что говорилось, и что делали с ними: хотя, по крайней мере, в нескольких случаях (если бы это был обычный гипноз) нужно было ожидать частичной амнезии при такой глубине гипноза.
Следующим этапом моего испытания была попытка вызвать нормальный гипноз. Лишь трое из одиннадцати вошли в самую лёгкую форму обычного гипноза, что составляет обычную пропорцию для случайной выборки из такого количества людей. Ни один не выказал признаков привычки к гипнозу, то есть, что он приучен входить в гипнотическое состояние любого вида, не говоря уж о глубоком трансе.
Всё это вместе указывало на большую вероятность того, что транс, в который впадали эти люди, был не того вида, что известен на Западе. Во всех случаях они говорили о трансцендентальных переживаниях во время транса; двое из них даже утверждали, что читали мои мысли. Они говорили, что, находясь в трансе, знали, какой следующий тест я собираюсь предпринять.
Ничто из этого материала, разумеется, не является убедительным с научной точки зрения. Возможно, в звуках барабана и восклицаний скрыт сигнал, на который у участников есть условный рефлекс, тогда именно это имело бы первостепенное значение. Я решил записать звуки какой-нибудь будущей сессии и проигрывать периодически эту запись с подобными же добровольцами, чтобы посмотреть, не вызовут ли последующие проигрывания записи транс скорее. Это, однако, придется отложить до тех пор, пока я не буду лучше снаряжен.
Оставшееся время моего пребывания в завийе прошло в составлении записей о методах обучения и теориях, которые передавали суфии. В повседневное обучение входили две сессии. Одна была для младших членов, которые проходили своё тысяче-и-одно-дневное начальное послушание. На другое собрание допускались "искатели" - адепты. Ученики должны были выполнять упражнения по запоминанию и медитации, развивающие способности к концентрации и размышлению. Другие, казалось, проходили нечто вроде тренировки, часть которой составляли мышление и работа, вместе с упражнениями вроде зикра.
Прошло несколько дней, и чувство тайны и необычности сменилось ощущением, что какими бы необычайными эти занятия ни казались внешнему наблюдателю, занимающиеся ими не считали их сверхъестественными, в том смысле, в каком мы употребили бы это понятие. Как сказал однажды шейх Ариф: "Мы делаем нечто естественное, что является результатом исследований и практик, и что ведет к дальнейшему развитию человечества. Мы создаем нового человека. И делаем это не ради наживы". Таково, следовательно, их отношение.
Когда мы вернулись к цивилизации и попрощались с Хамидом среди обтекаемых машин и модно одетых людей столицы, мы знали, что наше преднамеренно анахроническое караванное путешествие в пески Сахары вполне стоило того, чтобы его предпринять. В некотором смысле мы вновь посетили средние века, какова бы ни была вера суфиев в то, что дервиши создают нового человека. А лично я был полон решимости вновь проникнуть в мир-внутри-мира, именуемый страной суфиев.
Глава четвёртая
ИСТАНБУЛ
Я получил доступ в Мекку благодаря письму восточного человека, аналогично тому, как это происходит в сказках Тысячи и одной ночи, но в Турции всё оказалось по-другому, ведь Турция ориентировалась на Запад, и в ней постепенно устанавливались западные ценности.
Попав в Истанбул, я стал ходить из мечети в мечеть в поисках контактов с дервишами. Я побывал там, где, как мне казалось, могли остаться эти нелегальные пережитки: на теологическом факультете университета, в школе искусств и ремёсел, в музеях культуры. Набожности там было сколько угодно, но следов дервишей - никаких.
Истанбул, хотя и производит впечатление, и всё ещё напоминает об имперском прошлом, летом жарок и пылен, и я мог ходить по его бесконечным улицам только часто останавливаясь, чтобы выпить кофе. В одной чайхане я вступил в разговор с её хозяином, увидев суфийскую каллиграфическую эмблему над его самоваром. Нам пришлось говорить по-немецки, поскольку это был единственный иностранный язык, который он знал.
Я начал с обычных вопросов, сказав, что я - британский студент, изучающий Ислам, на каникулах, и хочу найти дервишей.
- Их не осталось. Последних повесили.
- Но должно же было остаться хоть несколько, которые сбежали или которых не нашли.
- Их нет.
- Но должны быть.
- Может быть, и есть.
- Где их можно было бы поискать?
- На это понадобилось бы время.
- Но у меня нет времени.
- Если у тебя нет времени, у тебя нет шансов.
- Где же всё-таки искать?
- У тебя есть послание?
"Послание" могло означать всё что угодно. Однако в этом контексте оно, по-видимому, означало "какое-нибудь документальное доказательство твоей честности или важности".
Я показал ему свой дервишеский пояс. Он посмотрел на него с великим интересом и вручил мне его обратно.
У меня не было "послания".
Я уныло вернулся к своему кофе. В Марокко Сиди ал-Хадж посоветовал мне посетить Турцию, он сказал, что там я смогу изучать суфиев безо всяких сложностей, возникающих в арабских странах и даже Средней Азии в связи с тем, что там этот культ рядится в средневековые одежды. От заботливых помощников этого святого человека я получил рекомендацию к доктору Карабеку Мурату. Но Мурат уехал на лето, по крайней мере, так мне сказали на его вилле в Бебеке. И это несмотря на то, что сам Бебек является летним курортом на Босфоре.
Отсюда мои блуждания по Истанбулу в этот пыльный день.
Поиск дервишей оказался связанным с проблемами - различными в каждой из стран, которые я посетил. Конечно, я записывал информацию, которая, по-видимому, не существовала ни в какой постоянной форме на Западе, но всё это предприятие временами казалось больше похожим на шпионскую историю, чем на что-нибудь иное. Тайные встречи, сигналы, установление личности, отсутствие людей дома...
И я решил расследовать непонятное отсутствие д-ра Мурата и вернуться в Бебек. Как только скрипящий старый муниципальный омнибус, наконец, снова доставил меня к вилле, я решительно подошёл к двери безо всякого определённого плана относительно того, что буду говорить, если меня снова встретит эта карга, знавшая лишь несколько слов по-французски, но очень много по-турецки.
Я позвонил в звонок под гравированной табличкой "Доктор-хирург Карабек МУPAT" на закате солнца. Дверь открыл человек среднего возраста. Я сказал по-английски:
- Я пришёл встретиться с доктором Муратом, эрен. Последнее слово означает "дервиш", или, буквально, "Тот, кто достиг".
- Мурат - это я, - сказал доктор и распахнул передо мной дверь. Когда я представился, он сказал:
- Вы бы не вернулись, если бы были агентом-провокатором, но Вы не передаёте мне никакой бараки.
Он был одет в рубашку и брюки. Набросив лёгкое пальто, он сказал:
- Давайте съездим в город и перекусим, перед тем как я возьму Вас на собрание.
Мы вышли, взяли такси и пообедали у моря в новой части города, в районе Таксим.
За едой я спросил Мурата о значении Корана. Я знал, что он был передан через Мухаммада по частям, записан на кусках шкур, кожи и костей, собран в ортодоксальную версию и так сохранялся в течение почти тысячи трёхсот лет. Я также знал, что многие выучивали весь том наизусть (это примерно такой же объём, как Новый Завет), и что существуют различные специальные способы произнесения его. Коран чтут сегодня с тем же благоговением как и тогда, когда он прозвучал впервые, потому что никто не смог написать ничего в том же ритме (он весь рифмован) и равного по тому необыкновенному воздействию, которое он оказывает на слушателей.
Легенды о Коране очень живучи. Люди носят его или некоторые отрывки из него, как талисманы. Его декламируют при всех важных событиях жизни, таких как рождение, свадьба или смерть. Титул Хафиз ("защитник") Корана, даваемый тем, кто хранит его целиком в своей памяти, ценится очень высоко.
Но что такое Коран? Согласно Исламской вере, это слова самого Бога, переданные ангелом Гавриилом Мухаммаду. Это земная копия того, что хранится на Небесах, записанное на том, что называют "Хранимая Скрижаль". Чем является Коран для суфиев?
Сначала Мурат уходил от ответа на этот вопрос. Затем он вдруг сказал: "Ты спрашиваешь о Милосердном Коране. Ты спрашиваешь меня, не считаясь с тем, что суфизм зависит от времени и места, Заман ва Макан, в своей способности передавать реальное знание. Теперь я скажу тебе кое-что о нём.
Коран есть произведение существа более Великого, чем может обычно воспринять человек. Он был послан в эту сферу, и, в результате, та его часть, которая доступна восприятию людей этой сферы, значит для них то, что она может для них значить. Та часть, которая доступна восприятию более высоких существ, будет доступна им. К примеру, человек, который не умеет читать или писать, видит книгу. Он знает только, что это Коран, но может не знать ничего о Коране. В этом случае, если у него нет особого восприятия, делающего грамотность излишней, вряд ли он получит от него пользу. Человек, который умеет плохо читать и писать по-арабски, не будет способен понять столько, сколько человек, знающий арабский в совершенстве. Академик сможет воспринять его лишь академически, с той порцией эмоциональности, которую породило в нём его обучение.
Но Коран был послан и доверен сердцам людей с определённой целью. Цель эта не только в том, чтобы помочь образовать сообщество верующих в него буквально. Сам Коран говорит об этом, там, где упоминается об использовании аллегорий. Зачем нужна аллегория? Конечно, только для того, чтобы поднять ум в области, где он уже не может работать способом, которым мыслят схоласты. В том случае, когда человека нужно воспитать и подготовить к следующей стадии, в Коран необходимо верить как в буквальную истину. Но для тех, кто понимает больше, будут доступны тайны для более высокого развития ".
Я попросил его привести пример. Он сказал мне, что для умного человека любой отрывок из Коране может служить иллюстрацией этого факта, но для того, чтобы войти в контакт с более высоким смыслом, нужно нечто большее, чем ум.
- Возьмем самые первые слова Корана: "Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного". Что это за имя? "Аллах" означает "Достойный поклонения". Что такое поклонение? Что такое Милостивый? Что такое Милосердный? Человек самого низкого уровня имеет лишь те понятия, которые он связывает с этими словами. "Милостивый" означает для него что-то или кого-то, кто делает ему добро. Что за добро? Добро, которое он считает добром? И так далее. Это иллюстрирует, что человек читает слова без понимания того, что они означают, поскольку значение слов меняется в зависимости от опыта людей, которые их употребляют.
Он продолжил:
- В Коране есть жизненно важные тайны. В нем описание всей истории, всего опыта и узора творения. Но каждый человек может узнать ровно столько, сколько он способен понять. То же самое относится к первой суре и к мусульманской молитве, равно как к первоначальным молитвам христианства, иудаизма и других религий, которые к нынешнему времени так отредактированы невеждами, что бесполезны как источники тайного учения.
И больше он не захотел говорить ничего.
Возможно ли, спрашивал я себя, что какая-либо форма древнего знания, имеющая хоть какое-нибудь значение для человеческого рода, всё ещё связана с отсталым и временами непривлекательным Востоком? Я обратился с этим вопросом к Мурату.
Он улыбнулся:
- Твоя беда в том, что тебе трудно поверить, что люди, владеющие чем-то ценным, могут быть слабо развиты в материальном отношении. Или, что что-то всё ещё остаётся тайным в этом мире, когда средства массовой информации воспроизводят и выбрасывают знание в любой форме. Но ты не понимаешь, что то, что ты называешь "древним знанием", может быть такого вида, что его ещё нельзя дать миру.
- Как может быть время давать или не давать что-то миру?
- Если ты дашь химикаты ребёнку, он навредит себе. Когда он станет взрослым, он воспользуется ими с толком, может быть, для какого-то химического производства.
Я сказал, что не думаю, что он может относиться ко мне так свысока без веских на то оснований.
- Не моё дело давать тебе доказательства чего бы то ни было. Если ребёнок говорит тебе: "Дай мне доказательства опасности этих химикатов, которые, говорят, у тебя есть", ты не обязан это делать.
В прохладе вечера море нежно плескалось в нескольких футах под нами, и лунный свет отражался от миллиона мелких волн, каждая из которых походила на грань какого-то тёмного драгоценного камня, кажущегося живым. Д-р Мурат поднял руку, указывая через Золотой Рог:
- Кажется, что есть мириады лун, - сказал он, - однако в действительности есть лишь одна. Человечество видит всё подобным образом: ищет различий там, где на самом деле есть только единство. Наука, как она ни полезна, учит всё большее число из нас этой фальшивой истине, что всё, да, всё бесконечно делимо.
Я узнал эту аналогию, ведь она была почти прямой цитатой из древнего суфийского учения, ради изучения которого я объезжал мир, и поиск которого привёл меня в Истанбул, самый западный из восточных городов.
Двадцать лет назад, а может быть и меньше, высказывание таких взглядов в современной, прогрессивной Турции считалось бы гораздо большим злом, чем просто плохой вкус. В первой же вспышке республиканской и кемалистской горячки было отброшено всё, кроме национализма. Аллаха изгнали с трона, и время Великой Порты, Султана-Халифа, гарема и дервишей ушло навсегда.
Я пробыл в Турции лишь восемь часов, и размышлял, насколько типичен д-р Мурат. Он рассмеялся, как будто прочтя мои мысли: "После шторма наступает затишье. Пойдём, мой друг, это вечер четверга, и у нас собрание".
Мурат принадлежал к философской школе Накшбанди, основанной мудрецом из Бухары, и в прежние времена бывшей одним из важнейших религиозных орденов Турецкой Империи. Орден был распущен в двадцатых годах при Кемале, поскольку его обвиняли в приверженности средневековому мышлению духовенства и в поддержке Оттоманского режима.
Но, хотя в Турцию и пришли латинский алфавит и европейская одежда, было ещё кое-что, что искоренить было гораздо труднее.
Мы сели в экипаж с надписью Taksi (в турецком языке нет латинской буквы "X") и приехали - не в какой-нибудь тёмный монастырь, а к высокому многоквартирному дому в новой части города.
Мурат позвонил, и слуга провёл нас в большую современно обставленную комнату, где около тридцати людей разговаривали и пили кофе из крошечных чашечек. Мы как будто оказались на Западе на приятной вечеринке с коктейлями, только здесь не подавали никакого алкоголя. Мурат представил меня некоторым гостям. Один был армейским офицером, другой - гражданским служащим, третий – купцом, все в возрасте около тридцати пяти. Мужчин и женщин было примерно поровну.
Я спросил армейского офицера, как суфизм смог сохраниться в этой прогрессивной стране, и считает ли он, что этот Путь жизни, который почти во всех справочниках описывается как продукт средних веков, может выжить. Он рассмеялся.
- Я ничего не знаю о средних веках, - сказал он, - но знаю я точно, что без этого Тарика ("Верного пути") мы бы не остались в живых в Корее. Вместо вечерних собраний по четвергам мы собирались ежедневно. Вместе, лёжа в своих окопах и ожидая атаки вопящих китайцев, мы обменивались историями о возможности совершенствования человечества, говорили о судьбе рода человеческого, о щедрости, любви и высоких помыслах. Это суфийский путь, как я его вижу.
Я слышал, что в армии восстановлены должности мусульманских капелланов для надобностей корейской войны. Какой из трёх факторов, по его мнению, сильнее всего связывает людей вместе: патриотизм, Ислам или суфизм?
- Все они существенны. Суфизм практичен. Видите ли, он не только проповедует идеал, он даёт способ выразить этот идеал в нашей жизни.
Я знал из своих странствий и общения с другими суфийскими сообществами, что "интуитивный ответ" играет большую роль в этой системе. Поэтому я спросил офицера:
- Можете ли вы дать мне интуитивный ответ на вопрос: "Что такое суфизм?" - Эта форма выражения считается у суфиев почти боговдохновенной, приходящей из самых глубин существа, и являющейся, в некотором смысле, авторитетной и истинной для конкретных времени и места, где она высказана.
Он на мгновение закрыл глаза:
- Да, суфизм это человечность, связующее звено между прошлым, настоящим и будущим. Он понимается и выражается через любовь, и его инструментом является щедрость духа. Он проявляет себя в жизни всех добрых людей и скрывается от тех, кто пытается анализировать его. В конце концов, Суфизм восторжествует во всём человечестве, потому что он здесь, внутри всех нас, и ждет своего применения. Любовь и щедрость подразумевают многое другое, например, верность, высокие помыслы и служение.
Пока мы разговаривали, шум голосов вокруг нас стих, и я заметил, что все смотрят в сторону алькова, из которого в комнату вошла высокая улыбающаяся женщина. Высокая, резкая нота зазвучала на тростниковой флейте, которую держал юноша, сидевший у двери; комнату наполнила проникновенная мелодия, напоминающая волынку, говорящая о глубоком чувстве и достоинстве.
- Это Друг – учитель, - прошептал мой компаньон.
Пока стулья расставлялись полукругом, чтобы в центре могла сидеть та, которую они называли "Друг", я смог рассмотреть её поближе, когда она говорила с Муратом. Ей, должно быть, было около двадцати восьми, у неё были замечательно белая кожа и чёрные волосы, что характерно для многих турецких красавиц. Она была одета в зелёный костюм западного типа и носила серебряное кольцо с бирюзой в форме миндалины. Мы все расселись, и эта госпожа начала говорить, к моему некоторому удивлению, по-английски.
- Сегодня у нас гость, и я буду говорить на его языке. Вот притча из Маснави великого мастера Руми о значении совместной концентрации. На оригинальном персидском, конечно, эта история изложена в стихах, и воздействие её сильнее. Но в ней также есть и учебная сторона, которая предназначена для собраний суфиев и не записывается.