Когда начинается путешествие 8 глава




Буба, Буба, какучелла,
Буба - старый человек,
выпить хочет араку
для веселия души,
Буба какучелла...
Буба, Буба, какучелла,
Буба - старый человек,
девушку он захотел
для веселия души,
Буба какучелла.
Буба, Буба, какучелла,
Буба встретить хочет друга
и спросить его: "Откуда
ты идешь? Куда идешь?"
Буба какучелла-а...

Развеселились, идем на подъем. И постепенно уже лес прошли, на ледник вступаем, по леднику идем - загораживает стена от нас целый мир, а мы на нее смотрим, притихли.
"Вот она, Миша", - сказал я.
"Вот она, Иосиф. Сами к ней идем..."
Под стеной заночевали. И слышали всю ночь, как идут камни. Знали, что в палатку не попадут, но грохот проникал в душу; запах гари заползал в палатку. Тут-то мы и поняли, почему с этой ночевки возвращались многие.
Миша спросил меня: "Иосиф, как твой ампутированный палец?" (Незадолго перед этим на высоте я отморозил ногу). Я сказал, что раз его нет, то нечего о нем и спрашивать. Я сказал довольно резко. Миша спросил из-за страха за меня, а не за себя, но если я вышел, то разве можно меня так спрашивать?
Не раз я отступал от горных вершин. Однажды с группой подошел к стене Чанчахи-Хох и ушел. В тот год на Чанчахи не пошел никто. Значит, я был прав. Однажды на Шхельде-Тау мы не дошли пятнадцать метров до вершины, и началась гроза. Я сказал, что надо спускаться, и мы спустились. Уполномоченный по району Павел Сергеевич Рототаев решил, что эту вершину нам надо засчитать. Я сказал - нет, альпинизм должен быть по совести точным до последнего метра. Но он сказал: "Пусть твой альпинизм немного пострадает, но останется в живых та молодежь, которую гроза будет заставать в двадцати метрах от вершины". И я это понял. В общем, я умел остановить себя и знал, что за это люди не упрекнут.
Очень сильный камнепад бушевал всю ночь.
Около десятка групп подходили сюда до нас и вернулись. Несколько групп за эти годы приходили после нас. И вернулись.
Почему же мы не вернулись тогда?
Какой бы тщательной ни была страховка на веревке, но, если тело и нервы человека не подходят для этой вершины, он погибает. Как бы тело и нервы человека ни были подготовлены и плюс умелая работа с веревкой, но человек все равно будет побежден, если не принял вершину сердцем.
В этих словах заключены для меня три правила безопасности альпинизма.
Попробую объяснить по трем пунктам, почему той ночью, слушая удары камней, я не сказал Мише: "Давай вернемся".
Страховка? Мы понимали ее не хуже законов жизни, усвоенных со слов стариков.
Здоровье своих тел и нервов чувствовали и наяву, и во сне.
Лежа той ночью в палатке под стук камнепада, мы с Мишей решили идти, потому что слишком любили друг друга и хотели оказаться на этой стене вдвоем. Не знаю, понятно я объяснил или нет?
Вспоминаю, как мы познакомились. Это было в ущелье Адылсу в Украинской школе инструкторов альпинизма. Подошел ко мне молодой человек и заговорил на сванском языке. Я как раз ползал по траве, собирая снаряжение, которое сушил после спуска с вершины. Мне стало неудобно, что он стоит передо мной. Я поднялся, и мы продолжили разговор стоя лицом друг к другу. Мне сразу понравилось, что он очень стеснительный и со взглядом доброй души. Ростом невысок, очень хорошо развит, и все время улыбающееся лицо. Из разговора я понял, что ему одиноко. Но прямо он об этом не сказал. И еще я узнал, что его дядя замечательный человек - заслуженный мастер спорта Гварлиани Максиме.
Я спросил: "Нравится ли тебе этот спорт?" Он сказал: "Мне очень нравится, но мне тяжело. Не знаю русского языка и не могу запомнить снаряжение, а главное - русские имена".
Было ясно, что он задумал сбегать один через перевал в свое родное село Местиа.
"Кто твой тренер?" - спросил я. Он замолчал, фамилию не мог запомнить.
"Мой тренер, - сказал он, - очень веселый человек, он бывал на моей родине, ростом он небольшой, несколько слов знает по-свански, знает моего дядю Максима, хороший человек, но фамилия его трудная, Зах... Зах..." - "Захаров Павел Филиппович, - сказал я. И заставил Мишу тут же при мне выучить. - Инструктора надо помнить и очень уважать. Он тебя учит такому довольно сложному делу, как сохранение твоей жизни. И как сохранить жизнь другим. Надо запоминать имя, отчество".
И Миша это хорошо понял и, когда сам стал инструктором, представлялся новичкам: Миша Виссарионович. Тренера Миши многие называли сокращенно Палфи, по мы так его не называли. В тот же день я поговорил с ним.
"Он будет хорошим альпинистом потому, что хороший человек, - сказал Павел Филиппович. - Знаю, что он собирается один через перевал, но мы этого не допустим. А сегодня он назвал меня по имени отчеству - значит, скоро выучит русский язык. - И добавил: - Он ходит изумительно. Не исключено, Иосиф, что вы будете ходить вместе".
Да, так и получилось. С Мишей мы прошли несколько хороших вершин. И судьба привела нас вместе под стену Донгуз-Оруна уже настоящими альпинистами и мастерами спорта.
Мы много разговаривали на стене. То есть, пока двигались, говорили мало. В работе альпинистам почти не надо говорить. Если Миша уходил наверх так, что я его не видел за нависающим склоном, то по движению веревки знал, что происходит. Потом сверху крик: "Иосиф, идешь?" - "Иду, Миша!" Но и этого можно не говорить. Когда в Северном Уэльсе я ходил по скалам в паре с англичанином Ральфом Джонсом, то мы не знали общего словесного языка. Были язык веревки и настроение людей, сохраняющих друг друга. Дай бог, чтобы те, кто говорят по многу слов в минуту, понимали друг друга так, как мы молча. С Мишей мы перекликались потому, что было приятно среди уходящего вверх и вниз каменного пространства услышать на родном языке родной голос: "Иосиф, идешь?" - "Иду, Миша!"
Зато на ночевках, когда мы висели рядом, пытаясь спать, многое переговорили. И так уж отдыхали душой, что я решил: для организма полезнее хорошо разговаривать, чем плохо спать.
Миша тогда недавно женился и спрашивал меня, как сделать семейную жизнь возможно лучше? Я говорю: "Миша, это сложнее, чем работа на скалах, когда ты знаешь, что чем сильнее забил крюк, тем лучше для жизни. Вот на льду нельзя слишком сильно бить молотком по крюку. Нужно, как ты знаешь не хуже меня, чувствовать точную степень удара. А женщину вообще, как ты знаешь не хуже меня, бить нельзя. В этом вся сложность".
Когда я женился и перевел жену через перевал, то стали мы жить с ней в Тегенекли. В один прекрасный день встретился я с фронтовыми друзьями и позволил себе довольно как следует выпить. Работал я тогда в сельсовете. А ребята были из Харькова, и оказалось, что они в школе инструкторов в Эльбрусе. Провели мы с ними время, и они пошли в свой лагерь, а я пошел домой и, не говоря супруге ни слова, лег спать. Слышал сквозь сон, как она жаловалась моему отцу: видишь, какой он пришел сегодня. Примерно около часа ночи мне приснился ручей, который идет где-то с высокой горы и мимо меня проходит, но в рот мне не попадает. Я проснулся и говорю моей жене Нателле: "Можно ли кружку водички?" А она мне говорит: "Товарищ Кахиани, ты участник Великой Отечественной войны, ты сегодня встретился с друзьями, слава богу, что у тебя с войны конечности руки и ноги сохранились, а во дворе течет самотеком бесплатный ручей-водопровод, который ты сам сделал. Можешь позволить себе встать, пойти к нему и выпить, сколько тебе надо".
Я не мог спорить, что у меня конечности целы, поэтому встал и направился к водопроводу.
В первую очередь выпил очень много воды, а потом... У дома отец вспахал полосу сажать картошку; и в ту дождливую ночь я походил босиком по колено в пашне, молча пришел и лег к молодой жене в постель. Она говорит: "Что-то ноги у тебя очень холодные". А я ей сказал русскую пословицу, которую знал с войны: "Утро вечера мудренее".
С полночи ноги у меня начали высыхать, и мне пришлось чесаться, что беспокоило ее и не очень ей нравилось.
На следующий день она говорит моему отцу: "Наверное, мне придется идти обратно через перевал, потому что вот так сделал твой сын". Отец сказал мне по-свански: "Как ты не понимаешь, что с молодой женой в постели спать не то же самое, что ночевать в окопе".
На следующий день пошел я на работу и ни грамма не выпил, но пришел покачиваясь. Ни слова жене не говоря, лег спать. Ночью говорю: "Что-то опять водички хочется. Неужели придется вставать?" - "Нет, нет!" - говорит жена.
Миша так смеялся, что раскачивался на крючьях. Полночи прошло незаметно. Он мне рассказывал о своей семье, я давал советы. А к концу ночи нам сильно захотелось пить, и Миша говорит: "Ты знаешь, Иосиф, что-то мне очень воды хочется". А я говорю: "Миша, если бы сейчас можно было походить по земле, то я бы тебе это не уступил".
В ту ночь, это была вторая ночь на стене, у нас не было воды. А первую ночь мы всю шли, потому что по ночам было меньше камней.
В свете налобного фонаря выглядывал малый кусочек стены, а остальная она уходила во мрак. Я видел Мишин фонарь и свет под ним на стене. Иногда я ничего не видел, и только веревка уходила. Стук камней волновал нас в темноте: куда они летят? Пока они летели мимо.
Мы двигались вверх. Прошло несколько часов, и первые двести метров утонули в темноте под нами. Пройден нижний скальный участок. Теперь крутой лед вел нас влево, и я пошел первым. В спасательных работах мне приходилось и до этого работать ночью на льду.
Мы подходили к бергшрунду, который надо было преодолеть. При переходе со льда на чистую скалу между льдом и каменной породой есть пространство - щель, провал - бергшрунд. В сумерках утра я увидел, что ближний к нам край его так исковеркан, будто огромные звери рвали когтями. Картина была такая, что страшно было вступать на этот лед. Тем более что мы знали, почему он такой: камни его тут били сплошным потоком.
Уже разгорался рассвет. На верх стены упало солнце. Еще оставалось метра два до края бергшрунда, когда мы услышали гул. Этот звук обгонял камни. Оставалась секунда... Мы рванулись и прыгнули в бергшрунд. Держа наготове ледорубы, мы готовились цепляться за стенки... Неглубоко в бергшрунде был снежный мостик. Конечно, мы увидели его прыгая. Но, что бы мы сделали, если бы его не оказалось? Став на мостик, мы сразу подняли лица кверху и увидели, как замелькали на фоне серого неба камни и куски льда. Мы поглядели вниз, в трещину, она уходила в черную бездну.
На том мостике мы ютились два часа. Камни били в край трещины и залетали внутрь. Но пока мимо нас.
"Иосиф, - спросил меня Миша, - на войне так же было? Как было на войне, страшнее ждать?"
Я сказал ему, что на войне было просто хуже.
Я пошел на войну добровольно, как на эту стену, и тоже добивался права пойти. Военком меня несколько раз отсылал: "Нет приказа еще брать в Тбилиси таких молодых". Но я добился, и меня взяли. Между прочим, те люди, которые спрашивали меня тогда, зачем сам идешь на войну, напоминают тех, которые спрашивали часто, зачем идешь на гору. Но тем тогда было легко ответить: "Защищать Родину".
О войне я не буду рассказывать, о войне очень правдиво и хорошо люди научились рассказывать за тысячи лет.
Но, вспоминаю, однажды уничтожил я фашистский дзот, и меня отпустили в двухнедельный отпуск. В разгар войны я оставил фронт и двинулся через Россию. Трудно было добраться до Сванетии, и я несколько раз уже подумывал, что мне это не удастся.
Но вот я среди сванов. Надо ли рассказывать о том празднике. Был общий праздник вокруг меня. Люди говорили мне, что праздник для меня. Говорили мне люди, которых я чтил с детства. В первый раз в моей жизни так было.
И тогда, дома, в безопасности, окруженный любовью и слыша родную речь, я стал чаще думать о тех, кто остался в окопах. Я спал в теплой постели, и мне приходилось ворочаться от мыслей: как они сейчас там спят? Я хорошо знал людей, которые, может быть, в этот момент гибнут. Я вернулся в часть и застал всех живыми.
Нам с Мишей рассказывали, что, пока мы шли по стене Донгуз-Оруна, некоторые из тех, кто ждал нас внизу, не могли спать. Ну, вроде бы стеснялись.
Теперь я вам расскажу, почему так сложно было идти на Донгуз-Орун. Там отвесные скалы, снег, прилепившийся к ним, натечный лед, висячие ледники. Но это как водится на всех высоких стенах. Есть у Донгуза и особенности: он повернут к северу, он в тени. Вода затекает в трещины и замерзает там. Скальные крючья, попадая на обледенелый камень, выскальзывают. Вода в трещинах, замерзая, рвет камень, и от этого по отвесной скале летят камни вниз почти непрерывно. Но это еще не все. На вершине намерзла ледяная шапка. Толщиной она в сто двадцать метров, из них половина навеса. Это не отвес - это отрицательный угол, это, извините, если плюнуть, то и на стену не попадешь, а сразу вниз далеко-далеко. Как идти по такому ледяному навесу?
Конечно, мы в общей сложности не одну неделю рассматривали маршрут и в бинокли, и в трубы, и просто так. Конечно, мы имели мнение, как идти тот или иной участок. Но мы были альпинистами, имеющими опыт, и понимали, что та жизнь, которая предстоит нам на стене, внесет большие изменения в планы.
Посвящу вас в некоторые особенности стенных восхождений. Допустим, на вершину можно попасть не только по стене. Можно пройти по гребню, можно и с другой стороны подняться по склонам меньшей крутизны. Но если вышел на стену, то только два пути - вверх или вниз. А если забрался очень высоко и вниз намного дальше, чем вверх, то путь остается один - вверх. Почему же, спрашивается, нельзя уйти вбок - сделать траверс - пересечение со стены на гребень?
Не выйдет. По прямой линии не пойдешь - значит, траверс получится либо со спуском, либо с подъемом. Если с подъемом, то все равно значит вверх, только в выборе зацепок ты уже ограничен, ищешь их только с одной стороны. Вот получается сложнее, чем вверх, когда годятся зацепки и справа, и слева. Траверсировать со спуском - вообще безумная задача, потому что наше тело плохо приспособлено к лазанью вниз и по стенам спускаются на веревках, которые потом вытягивают за собой, оставляя на стене забитые крючья. Но ведь веревка висит строго вниз, попробуйте по ней спуститься под углом вбок. Еще одно: если идешь вверх, то ноги работают в естественном положении и не мешают друг другу, а если идешь вбок, то ноги перекрещиваются. Но все бы это ничего, если бы не одна маленькая деталь: ведь стена-то по ширине соизмерима с высотой и часто вбок гораздо дальше, чем вверх, а иногда в десятки раз.
- А если идти ближе к краю?
На этот вопрос отвечу вопросом: а если не ходить вообще? И сам отвечу: можно и не ходить, а можно пойти. Мы пошли.
Мы вышли на стену почти по центру и никуда с нее свернуть не могли.
Мы должны были идти вверх и смотреть вверх. Непрерывно смотреть вверх, потому что оттуда со стремительностью артиллерийских снарядов в нас летели камни. Мы уворачивались от них в последний момент, потому что камень, ударяясь о стену, резко меняет направление.
Мы следили за каждым камнем, летящим в нас, играя с ним в игру: кто кого обманет. Один из них чуть не обманул меня, но я прильнул к стене так плотно, что стал, наверное, в два раза тоньше. И камень унесся своей дорогой. Шеи у нас болели больше рук и ног - так вертели мы головами.
Это было днем, когда мы выбрались из бергшрунда и пошли по сверкающим скалам. Натечный лед сверкал на них. Эти очень яркие пятна льда притягивали нас как магнит, но мы старались их обойти. Что значит - притягивали? А вот что: по стене хоть и намечаешь заранее путь, но она тебя все равно куда-то влечет. И очень трудно сопротивляться ее воле.
Мы шли по стене день за днем, преодолевая ее сложности и ночуя там, где нас не могли достать камни. Это были очень крутые участки под карнизами, где нельзя было найти выступа, чтобы хоть как-то сесть. Мы подвешивали веревочные лесенки с тремя дюралевыми перекладинами и на этих перекладинах сидели. Между прочим, тогда такие лесенки только начинали применять. Нам дал их Виталий Михайлович Абалаков. Теперь лесенки дополняют еще дюралевой площадкой. Но нам на ночлегах приходилось висеть сидя на жердочках.
Мы шли по стене. Стена влекла нас в ловушки, которые мы обходили с большим напряжением. А иногда даже на трудных участках становилось совсем легко, каждый шаг приносил успех, прочные зацепки радовали тело. Какое счастье, когда чувствуешь и применяешь свою силу!
Миша выходил вверх, а я его страховал. Надо очень напрягаться, чтобы как можно раньше почувствовать, когда случится срыв. И руки должны успеть на сколько можно выбрать веревку, пока сорвавшийся падает и еще не натянул веревку, и с точностью до очень малого мгновения предчувствовать руками и телом рывок и принять его на себя, использовав всю свою силу, и одновременно сохранить мягкость.
Но я уже говорил, что при мне еще никто не срывался. Мне ребята не раз говорили: "Ты так на нас смотришь, что мы не срываемся". Конечно, человек всегда чувствует, как за ним смотрят.
Последнюю ночь мы провели под самой Шапкой. Увидели маленький каменный карнизик, а под ним горизонтальную трещину и решили, что в нее забьем крючья, а головы спрячем под карнизик.
Я прицепил две лесенки, вдел в них ноги, а на коленях пристроил примус. Ничего, кроме чая, нам не хотелось. Даже мысли не появлялось о еде - так хотелось пить. Я разжег примус, поставил на него кастрюльку и привязал ее для страховки к одному из крюков, на котором висел сам. Примус привязан не был, я сжимал его коленями, и он уже начинал приятно согревать их. Пока в кастрюле растапливался снег и лед, Миша немного в стороне продолжал забивать крючья - благоустраивался. Мы уже привыкли к разным висячим положениям. Вот и сейчас так спокойно готовились к чаепитию, словно и не было под ногами зияющей пустоты. Но я уже не раз замечал в своей жизни, что стоит только ощутить покой и умиротворенность, как обязательно произойдет что-нибудь неприятное. Вот и в это мгновение на нас уже бесшумно летели глыбы льда.
Меня вдруг швырнуло куда-то в сторону: боль в плече, в ногах...
"Эрмиле-е!" - услышал я Мишин крик.
Это мое сванское имя. Перед войной в Тбилиси, когда я учился в техникуме физкультуры, меня переименовали в Иосифа, и в книжке мастера спорта по гимнастике я уже был Иосифом Георгиевичем. С тех пор так и зовусь. Потом, с легкой руки английских альпинистов, я стал мистером Джозефом. Прижилось, некоторые ребята и до сих пор меня так зовут. Вот сколько я имею имен.
Но в тот миг Миша закричал: "Эрмиле!"
Когда я начал приходить в себя, то увидел, что вишу на самостраховке. Удар опрокинул меня, хотя ноги остались вдетыми в лесенки. Если бы не кастрюлька и примус, которых теперь не было, то кусок льда раздробил бы мне колени.
Миша мгновенно оказался около меня и ощупал мое рассеченное плечо.
"Иосиф, как ты, Иосиф?" - говорил он.
"Чай, кастрюлю - все унесло, Миша", - сказал я.
Но рука, слава богу, работала.
Тем временем наступила ночь, и внизу, в долине, наши друзья уже ждали от нас условного светового сигнала.
Там были наши учителя, заслуженные мастера спорта Абалаков и Гусак. Абалакова все хорошо знают, даже люди далекие от альпинизма. Гусака - меньше, хотя он знаменит среди альпинистов. Гусак был невысокого роста, его очень и очень все любили. А у французов (не знаю, жив ли сейчас) такой высокий альпинист Марсель Ишак. Тоже альпинист мирового класса. И спрашивали: "Кто Гусак?" - и отвечали: "Русский Ишак, только маленький".
Из Сванетии из-за перевала пришли болеть за нас заслуженные мастера спорта Бекну Хергиани и Годжи Зурабиани. Для нас, сванов, это было большой честью.
Мы тогда никак не могли понять и все время удивлялись: почему так получилось, что такие уважаемые и знаменитые люди пришли смотреть на наше восхождение, и достойны ли мы этого?
Я помню еще много других друзей, которые ждали нас внизу, но не могу сейчас всех перечислить, потому что о каждом что-то обязательно надо рассказать.
Когда ледяной обстрел прекратился, то мы не сразу пришли в себя. А когда пришли в себя, я вспомнил про световой сигнал. Мы зашевелились, начали разыскивать пленки и от волнения найти не могли. Мы боялись, что спасатели уже идут в темноте и рискуют ради нас. Ракет мы не взяли из-за экономии веса, рацию тоже. Сигналы подавали поджигая куски пленки. По я никак не мог их нашарить рукой в рюкзаке. Тогда Миша вытащил пленку из фотоаппарата, и я поджег ее.
Еще не начало светать, когда мы собрали рюкзаки. Я забил в щель рядом с двумя скальными еще один, ледовый, крюк. Скальные крючья плоские, из мягкой, вязкой стали, они повторяют трещину в глубине камня и заклиниваются. Ледовый крюк жесткий, четырехгранный, но он в два раза длинней скального, а мне спокойнее, когда что-то глубоко забито.
Я выпустил Мишу на двух веревках. Одну он пропускал в карабины каждого из промежуточных крючьев, а другую - через один. Так веревки легче идут и было больше надежды, что одна из них останется цела, если другую перебьет глыба.
И вот Миша подошел к многолетнему льду. Лед оказался слабым.
"Нет, не держится крюк!" - сказал Миша сверху.
Потом он все-таки забил крюк и подвесил к нему лесенку. Потом на первую ступеньку поставил ногу, а я потихоньку потянул веревки, приподнимая Мишу и прижимая его ко льду.
Крюк держался. Миша переступил на вторую ступеньку, а коленом оперся на третью. Крюк держался. Теперь забитый крюк был у него на уровне груди. Тогда он начал освобождать руки и поднимать их над головой. В одной он держал крюк, а в другой айсбайль (ледоруб, совмещенный с молотком). И снова по звуку я слышал, как ненадежно заходит крюк...
Четыре часа длилась эта работа. Со всем старанием мы отгоняли накопленную усталость и стремились остаться на высоте - не быть сброшенными. Начало казаться, что мы не одни - вместе с нами тут существуют глубина, небо, ветер и лед, который не хочет нас держать, но пока еще терпит. Толщина его велика, и он выступает далеко над стеной, а мы можем прицепиться только к самому тоненькому слою у его поверхности. Ему даже лень нас скидывать. Потом с каждым шагом и полушагом он начал прочнеть. Это было как выздоровление. Вдруг ветер, который дул раньше снизу, пропал. Мы оказались в спокойствии и тишине. А над головами всплывали и распадались летучие снега. (Вы можете видеть их из долины. Их называют "снежные флаги".) Тот ветер, который их поднимал, дул сверху. Когда мы до него дотянулись, сразу иней нарос на бровях и ресницах.
"Ты поседел, Иосиф!" - сказал улыбаясь Миша.
"Ничего, пусть это останется мне на память, Миша!"
Мы пришли на вершину, а ветер вдруг ушел и оставил нас с ней наедине.


После Донгуз-Оруна

 

После вся радость от нас ушла. Мы начали спускаться в сторону Накринского ледника. И явилась нам мысль, что надо теперь делать описание... Если такое восхождение не описать, то все пропало...
"Что пропало?" - подумал я. И стеснилось в груди от мысли, как будем мучаться с описанием, не умея этого делать...
Не хотим ничего делать! И рассказывать о горе не хотим. Что спрашивать?! Вот она стоит рядом, никуда с места не сдвинулась. Идите и смотрите! А хотите - лезьте. И мы немножко с Мишей поговорили об этом.
От раздражения чуть не заблудились в районе перевала. Потом ниже у озера стали попадаться альпинисты, которые вышли навстречу. Мы старались быть со всеми очень вежливыми и благодарными. Но сразу поехали в "Шхельду" и забились в свой домик. Я затрудняюсь сказать, что получилось, но мы сидели молча в комнате из четырех стен, выходить не хотели, а на звук открываемой двери поворачивались как на грохот камня.
Нам нужна была тишина. Невозможно было напрягаться для разговора. Каждое слово, которое приходилось говорить, казалось ужасно глупым, а правильных слов сказать не могли.
Ночью я вздрагивал так сильно, будто изнутри вдруг ударяло. И что-то снилось, снилось, но не стена. Утром нам было еще хуже. Мы просто попросили, чтобы к нам, пожалуйста, вообще никто не заходил. А мне захотелось уйти опять на стену.
Но пришел начальник лагеря Арон Исакович Шевелев и сказал:
"Ребята, идите сюда".
Мы вышли с ним за дверь.
"Садитесь в машину".
Никого, кроме нас, в машине не было. Шевелев вел машину и с нами не разговаривал. Я подумал, что если привезет нас к врачу, то повернемся и уйдем. А если захотят помешать, то вылезем в окно.
Потом вижу город - по Нальчику едем. В машине жарко, крыша накалилась, и в городе жара...
"Выпьем водички, ребята", - сказал Шевелев.
Мы вышли и выпили водички. Стоим, смотрим на уличное движение, на дома с открытыми окнами и на собак...
"Я сейчас", - говорит Шевелев. Сел в машину и уехал. Мы пошли по ровному асфальту, походка у нас была грубовата. Никто нас вокруг не знал и ни о чем не спрашивал. В парке увидели цветы, людей, которые отдыхали на скамейках, дети бегали вокруг. Мы прошли весь парк. Вдруг мне захотелось, чтобы подбежал какой-нибудь ребенок и спросил: "Дяди, откуда вы идете?" Тогда бы я ему рассказал, как и где мы были.
Миша вдруг говорит: "Что-то, Иосиф, пятка чешется, опять нам, наверное, дорога предстоит".
Когда мы вернулись в "Шхельду", был дождь, и ветер, и временами принималась пурга. Нас сразу встретил Шевелев и сказал:
"Хорошо, что вы приехали, группа гибнет на траверсе Гадыл-Башкара. Мы ничего не можем сделать, стена обледенела..."
И еще он нам сказал, что слышно, как пострадавшие кричат. Девушка там одна кричала: "Позовите Мишу, Иосифа!"
Мы сразу вышли: Миша, Миша Младший (тоже Хергиави, родственник Миши, вообще-то он был старше, но в альпинизме, при Мише, он сам себя, да и мы его так называли) и я. Пострадавшие оказались на сложной стене. На четвертый день они перешли вершину и начали спуск на веревках в сторону плато Джан-Туган. Остановились ночевать на площадке. А ночью ветер им палатку разорвал, и под мокрым снегом и ветром люди моментально обледенели, и веревки тоже, и сама стена тоже. Теперь двинуться с места люди не могли.
Мы спешили, мы очень спешили и слышали крики. Погода была ужасной. Вой ветра проникал в душу, а руки мерзли мгновенно. Когда мы вылезли на площадку, а те люди увидели нас, то я помню, как стали оживать и светлеть их лица; будто чернота смерти нехотя сползала с них.
Один из пострадавших был очень плох. Мы старались напоить его чаем, но это было трудно. Мы укутали его в сухой мешок и скорее начали спуск.
Он был привязан к Мише на спину, а я их сопровождал. Миша Младший тем временем готовил к спуску остальных. Пострадавший иногда приходил в себя, и мы с ним старались разговаривать. Он сказал: "Осторожнее будьте, не рискуйте из-за меня, я подожду". Он вел себя очень мужественно, но он не выдержал спуска.
Остальных мы спасли.
Если бы мы подошли хотя бы на час раньше! Как получилось, что нас пришлось увезти в город?!
Когда ты овладел альпинизмом, то самое лучшее, что остается делать в жизни, - это спасать в горах людей. И если получилось так, что можно было сделать больше и от тебя это зависело, становится тяжело.
Мы сидели в своей комнате, пришел Шевелев и сказал:
"Ребята, вы не правы совсем. Успокойтесь, не все могут так спасать на обледенелой стене, не все и хандрят после восхождения. Может быть, альпинизм и придуман для того, чтобы выяснить, где предел человеческих сил?"
Он говорил добрые слова. Нам стало легче.


Скалы и медали

 

Когда Миша шел по скалам, не думалось о технике, просто смотрелось, так это было красиво.
Когда на Крымских соревнованиях он шел вверх, зрители замирали, не от страха (какой там страх, страховка сверху тросиком) - от восхищения. И он неизменно становился чемпионом страны.
Идти по скалам - это как песню петь, остановиться нельзя, не будет песни. Идти по скалам - это взглядом обгонять руки, а руками обгонять взгляд. Идти по скалам - это испытывать быстрый подъем своего тела. Но я считаю, что идти нужно спокойно, так, чтобы в каждый момент можно было остановиться и двинуться дальше, когда захочешь. А это уже стиль не скалолазов.
Вот сижу дома на диване, а тянет куда-нибудь, за скалу уцепиться. Это высшая радость, которую могу представить. Я просто скучаю без скал, к ним привык. Всю жизнь они у меня под руками, а я у них на груди.
Они меня держат. Когда они надежные - они добрые. Но даже ненадежные скалы были ко мне добры. Я все думаю: почему спортивное скалолазание появилось в среде альпинистов? Могло бы ведь и просто среди других спортсменов, ведь это же не альпинизм?
Наверное, становится обидно иногда альпинистам, что никто не видит их, и захотелось показаться, пройтись на глазах у всех.
Конечно, заманчиво, я понимаю и нисколько не порицаю. Но это очень далеко от суровой чистоты альпинизма, от людской теплоты на холоде высотных скал, когда тебя никто не видит.
Я никогда не занимался спортивным скалолазанием. Соревноваться на скорость, с верхней страховкой, стартуя на земле и финишируя наступив на разрисованную черту? Я этого не хотел. Почему?
По нескольким причинам: ампутированный палец (это препятствие можно было бы преодолеть), подмена духа альпинизма азартом соревнований, не мог поверить, что срыв допустим, что можно сознательно рисковать срывом. И еще, я боялся, что этот стиль укоренится во мне и подведет там, где верхней страховки не будет.
А Миша очень увлекался скалолазанием. Он говорил, что в скалолазании медали несомненны, они без всяких неясностей и они чисты. На восхождениях у нас был разный стиль передвижения, но никогда у нас не было споров. Он попадал под мое влияние и принимал мой стиль.
Он всегда верил в мою интуицию. Иногда я кричал ему: "Миша, стой, прижмись". И он моментально выполнял это. А потом удивлялся: "Как ты угадал, что пойдут камни?" А я не мог объяснить, наверное, просто чувствовал повадку горы, как чувствует охотник, куда прыгнет зверь.
Все, что я умел как альпинист, Миша старался понять и освоить. Но душа его рвалась к своему стилю. И, конечно, такой альпинист, как он, должен был получить свободу.
После Донгуз-Оруна мы редко ходили вместе. Миша руководил рекордными восхождениями, и я тоже. Понятно, что в одной группе не может быть двух руководителей. Мы ходили в разных ущельях, в разных районах. Но, когда встречались вдруг и снова шли вместе, это был для нас праздник. Я в такие минуты и часы ясно чувствовал, что, не будь званий, значков, медалей, разрядов, да и самого понятия "альпинизм", мы с ним все равно бы ходили - ходили бы и ходили в горы.
Теперь иногда говорят, что Миша ходил в горах не как альпинист, а как скалолаз. Нет, Миша был альпинистом самого высокого класса. Просто стиль его мало кому мог подойти. Вспоминают тогда "Русский вариант" и спрашивают: как это понять?
Мише всю жизнь было трудно отвечать на расспросы. Это наша общая с ним беда. Но слыша вопросы, мы как бы накапливали их, чтобы когда-нибудь ответить. Ему не пришлось, придется теперь это делать мне.
Когда Миша вернулся из Франции, а я уже слышал, что он там выкинул, то все очень ясно мне объяснил.
"Это был не альпинизм, - сказал он, - это была борьба за Альпинизм".
Это было на северной стене Гран-Жораса. На самой знаменитой и сложной стене Французских Альп. Она и большая к тому же (тысяча двести метров). Миша и Слава захотели взять эту стену.
Слава Онищенко - очень сильный альпинист, по профессии он врач-хирург. Слава приятный, скромный человек, но особенно меня трогает, что он хирург. Я это чувствую. Такая благодарность у меня к врачу, который нас поправляет. Этот другой человек делает все, что в его силах, чтобы ты жил и тебе было хорошо. Я не врач, я только горный спасатель, но хорошо чувствую врачей. Это такие люди, которые друзья всем. Вот и сейчас вспоминаю Абдуева - врача нальчикской городской больницы. Он говорил мне, когда в горах на мотоцикле я сломался. "Будешь ходить в горах. Хотя вы там так и норовите сломаться. Но ничего, видно, так уж вы устроены, что вас надо постоянно чинить. Будем чинить".
Миша рассказывал мне, что на том маршруте есть один участок, где нужно пройти сильно вправо, спуститься вниз, еще небольшой траверс, а потом только вверх.
Перед этим участком стояла группа альпинистов. Они устали и решали вопрос: продолжить восхождение или начать спуск.
Миша и Слава подошли и остановились. Скромно ждут.
Те их спрашивают: "Кто вы?" - обычный вопрос на международных маршрутах, вроде бы: "Давайте познакомимся". - "Мы русские".
Видно, тех альпинистов это подогрело, и они решили продолжить подъем. И заняли участок. Но шли очень медленно.
Целый час Миша и Слава стояли и скромно ждали.
Потом очень вежливо предложили: давайте мы вам поможем.
Те отказались.
Тогда опять очень вежливо, прижимая руку к сердцу, Миша и Слава попросили: пропустите нас, мы быстро пройдем и вам не помешаем. Но те альпинисты не согласились.
Тогда Миша пошел прямо вверх. Он шел по инерции вверх бегом. Мельчайшие зацепки не могли бы удержать его, если бы хоть чуть-чуть приостановился. Он не мог остановиться и забить крюк. Над хранящим безмолвие Славой Миша поднялся на головокружительную высоту. Зато закричала вся гора - несколько групп, что видели: "Не надо! Не туда! Там нет пути!" - кричали люди и хватались за головы.
А он прошел у всех на виду, забил крюк и принял Славу.
Это сделал сильнейший скалолаз и альпинист мира.
Тот путь французы назвали "Русский вариант". Его никто не повторил. И дай бог, чтобы никому больше не пришлось по той скале так идти.
Миша был жив, а уже становился легендой. О нем много писали хорошего. Но вот уже после его смерти выходит книга, где приводятся якобы его рассказы об ушбинских зеркалах. Группа шла тогда по стене, ранее считавшейся неприступной из-за этих самых "зеркал" - гладких монолитных участков. Конечно, их можно было пройти только на шлямбуриых крючьях. Но Миша всегда презирал эту работу. Он считал ее не альпинизмом, а как бы вспомогательной техникой при альпинизме, чтобы добраться до тех участков, где можно опять рвануться вверх на собственных руках и ногах. И он прошел там довольно большой участок без промежуточных крючьев. Но вот как об этом пишут: "...Пошел лазаньем в скальных туфлях, а тут град. Туфли не держат на скалах. Ушел вверх на сорок метров, шел без страховки, негде было крюка забить. И застрял! Не могу найти зацепки и все! Чувствую, слабею, долго не продержусь. А веревка к ребятам идет. Полечу и их сорву. Тогда я крикнул вниз: - Отвяжите веревку!.."
Я спрашиваю моего младшего брата Джумбера: "Что это такое? Кто такие эти люди, которым Миша мог так крикнуть?"
Джумбер отвечает: "Те, которым он не мог так крикнуть, - это я. Я держал Мишину веревку вот этими руками".
Джумбер поднялся и вышел.
Я знал, что Миша не мог Джумберу так крикнуть, но все же спросил.
Если пишется что-то об альпинизме, то нужно понимать, что нет таких случаев, когда веревка может быть отвязана. Потому что, идя в горы, человек допускает, что, может быть, придется красиво умереть, но не оставляет себе возможности сомнительно выжить. Это основное правило горной игры.
Я понимаю, что может случиться человеку растеряться и выжить, нарушив это правило, которое сам взял, как свое знамя; но это беда, это несчастье самое страшное. Разве мог Миша такое предложить? Нет, это просто неудачный прием, стремление вызвать у читателя чувство страха.
Это беда альпинистов, что они почти никогда не рассказывают сами, а альпинистов-сванов в особенности. Все только о них рассказывают. В конце концов, я не против сказок, но надо менять имена.
Об отношении нашем к медалям я уже рассказывал. Но Миша очень болезненно переживал несправедливость. Когда его восхождение на Ушбу оценили несправедливо, он решил уйти из альпинизма.
Об этом узнала Александра Джапаридзе, сестра погибших Симона и Алеши. Когда Симон погиб на Тетнульде, Алеша пошел в горы. Он был очень сильным альпинистом и на уровне техники тридцатых годов сделал почти все, что было возможно. Но хотел еще больше осложнить задачу и стал ходить зимой. Зимой он и погиб на Ушбе вместе с Мухиным Колей и с Аниани Келешби. Много лет прошло, пока их нашли на леднике Гуль. И пришла Александра, тогда уже знаменитая альпинистка, и опознала брата. И всю свою жизнь она посвятила памяти братьев и горам.
Она позвала к себе Мишу Хергиани, расспросила и успокоила. А потом на поезде поехала в Москву. На самолете она уже не летала, было ей уже много лет. Что были для нее эти медали? Что было для нее настроение молодого Ми



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: