ПРИРОДА ФЕНОМЕНА ЧУВСТВЕННОГО 1 глава

ВВЕДЕНИЕ

«Размышляя о будущем, — отмечалось в докладе Л. И. Брежнева «Великий Октябрь и прогресс челове­чества»,— мы придаем большое значение науке. Ей предстоит внести огромный вклад в решение самых важных задач строительства коммунизма» [4, 14] *.

На данном этапе развития страны, подчеркивалось в Отчетном докладе ЦК КПСС XXV съезду партии, потребность в дальнейшей творческой разработке тео­рии не уменьшается, а, наоборот, становится еще боль­шей [3, 72]. От состояния теории во многом зависит действенность практики коммунистического воспитания. А именно «здесь проходит очень важный фронт борьбы за коммунизм, и от наших побед на этом фронте будет все больше зависеть и ход экономического строительст­ва, и социально-политическое развитие страны» [4, 11 ].

Успешное разрешение разнообразных теоретических вопросов теснейшим образом связано с разработкой наи­более важных, фундаментальных проблем науки, со­ставляющих методологический стержень построения специфических знаний. Каждая научная дисциплина имеет такого рода проблемы, и разработка их является очень ответственным делом. В эстетической науке од­ной из таких проблем, которая на протяжении уже многих лет привлекает самое пристальное внимание ис­следователей, является проблема эстетического, вопро­сы специфики эстетических отношений.

Такое внимание не случайно. В эстетике нет ни од­ного более-менее важного в теоретическом отношении

* Здесь и далее в скобках сначала дается порядковый номер цитируемого источника в списке литературы, помещенном в конце книги, затем — том, если издание многотомное; курсивом обозначает­ся страница.

вопроса, решение которого не упиралось бы в толкова­ние существа эстетического, его природы и особеннос­тей проявления. Так или иначе, любое исследование, осуществляющееся в границах эстетики как науки, не может не исходить из того или иного представления эстетического без того, чтобы не утерять специфику анализа, а тем самым и не допустить ошибки собственно методологического порядка. Это обстоятельство делает проблему эстетического одной из центральных в нашей науке, и обращение к ней всегда сопровождалось пре­одолением трудностей не только узкоспециального, но и общефилософского плана.

Толкованию эстетического посвящено огромное ко­личество литературы. Объемность, многоплановость ее настолько значительна, что она сама уже нуждается в особом анализе и вполне заслуживает самостоятельно­го философского исследования.

Однако общий ее недостаток (при всем том, что в ней нашли освещение многие стороны проблемы, наме­тились точки зрения исследователей, сделано немало важных для эстетики выводов) остается все же ощути­мым: большая часть такой литературы крайне противо­речива в специфически методологическом отношении, что не может не отражаться на понимании наиболее важных принципов подхода к эстетическому. Уже стало довольно-таки привычным сталкиваться с ситуацией, когда что ни исследователь — то своя концепция эсте­тического, свое толкование природы и закономерностей его проявления. Небезынтересно отметить, что даже программа по курсу основ марксистско-ленинской эсте­тики, учитывая, по-видимому, эту пестроту сложивших­ся взглядов на эстетическое, уже на протяжении многих лет не дает какого-либо однозначного толкования его сущности, а вместе с тем — и очень многих вопросов, которые так или иначе затрагивают эту сущность.

С этим, возможно, связаны и те потоки критической литературы, которые порой захлестывали существо про­блемы, создавали вокруг нее ореол таинственности, вы­зывали не всегда необходимые и достаточно компетен­тные споры среди специалистов различных кругов.

Сегодня об эстетическом пишет и психолог, и кибер­нетик, и экономист, не говоря уже о философе или ис­кусствоведе. И это в какой-то мере понятно. Активное

вторжение прикладных областей эстетики в различные сферы жизнедеятельности людей так или иначе толкает и различных специалистов к занятию эстетической про­блематикой. Однако вряд ли такое занятие может при­нести хорошие плоды без создания самими эстетиками единой научной теории эстетического, без выработки общих методологических основ его познания.

Разумеется, эта задача не под силу одному исследо­вателю. Более того, уже своеобразная «популярность» проблемы и накопление литературы по ней делают самих эстетиков весьма осторожными в суждениях. И в самом деле, сегодня непредвзятому исследователю, понимающему всю сложность сложившихся обстоя­тельств в решении проблемы, очень трудно взять на се­бя смелость какого-то обобщенного толкования эсте­тического без угрозы быть заподозренным если не в из­лишнем абстрагировании, то просто в банальностях. Сложилось даже мнение, что позитивное решение на­шей проблемы — это уже дело не столько самих эстети­ков, сколько коллектива специалистов из самых раз­личных областей знаний: психологов и физиологов, ки­бернетиков и искусствоведов и т. д.

Известная доля истины здесь есть. Однако, не отри­цая роли других, в том числе и нефилософских, наук, было бы неоправданным не доверять самой эстетике в ее возможности вскрыть на должном уровне природу своего же понятия. Видимо, напротив, проблема эстети­ческого как раз и остается той наиболее общей и спе­цифической проблемой эстетической науки, условием решения которой является не столько узкий и частный, сколько предельно широкий к ней подход: осмысление основных понятий эстетики на категориальном уровне, раскрытие узловых моментов, принципов, законов дви­жения эстетических знаний и обнаружение в них места и функций понятия эстетического.

Такой подход крайне необходим, и осуществить его очень важно. Конечно, известной доли абстрактности здесь не избежать. Но, с другой стороны, и имея дело с так называемым «конкретным аспектом» анализа проблемы (когда другой аспект относят на счет психо­лога или искусствоведа), вряд ли можно избежать ин­тересующей нас постановки вопроса, так как на повер­ку всегда окажется, что определенным образом целост-

ное, обобщенное представление эстетического уже с са­мого начала будет вводиться, хотя бы задним числом, в живой контекст решения задачи или во всяком слу­чае как-то подразумеваться в пей.

С учетом этих обстоятельств определился и главный замысел данного исследования. Не стремясь к исчерпы­вающему анализу диалектики различных форм бытия эстетического (его проявлений в природе, обществе, ис­кусстве), мы предприняли попытку рассмотрения его в определенной целостности, к тому же в том понимании его диалектического развития, в каком это последнее можно представить как завершенное в чувственном сос­тоянии человека. Иными словами, задача сводилась к тому, чтобы осмыслить диалектику эстетического про­цесса как теорию познания феномена чувственного во­обще, а тем самым — и как теорию развития, и как ло­гику становления такого феномена. Выражаясь фило­софским языком, представлялось важным осуществить сознательное применение известного в философии прин­ципа совпадения диалектики, логики и теории позна­ния к решению одного из частных, но по-своему фунда­ментальных вопросов эстетической науки.

Поставленная в таком виде задача исследования повлекла за собой и соответствующий способ ее реше­ния.

Во-первых, в силу специфичности подхода уже с само­го начала пришлось отказаться от деления диалектики на так называемую «объективную» и «субъективную», т. е. на диалектику эстетической вещи и диалектику вос­приятия (познания) этой вещи. На наш взгляд, подлин­ная диалектика эстетического — это естественный истори­ческий (и практический) процесс перехода объективнос­ти чувственного явления в субъективное состояние, само­чувствие человека, другими словами,— своеобразное «до­оформление» бытия эстетического до уровня его завер­шения в человеческом переживании и утверждении.

Во-вторых, коль именно в таком переживании и ут­верждении эстетическое может быть понято как про­цесс, к тому же закономерный и действительно проти­воречивый, то только в такой форме его надлежало рассмотреть от начала и до конца.

Из этих соображений в исследовании опущены и все­возможные аспекты подхода к эстетическому — онтоло-

гический, гносеологический, аксиологический и др. Сох­ранить полноту и единое выражение диалектики в ре­альном эстетическом процессе можно лишь при условии сохранения ее в самой теории. Это означает, что если и можно было допускать ее какое-то деление или расчле­нение, то отнюдь не на пути обращения к различным сферам выявления эстетического или к различным ас­пектам ее описания, а на пути осмысления ее или как теории познания, или как логики, или как теории раз­вития. Но, видимо, даже такое деление диалектики ос­тается чисто условным. Ибо главное положено в необ­ходимости сохранения самого принципа ее совпадения с теорией познания, теорией развития, логикой.

Насколько удалась поставленная задача — можно судить по попытке ее решения в предлагаемой части ра­боты. Во всяком случае, практика современных иссле­дований в эстетике настойчиво побуждает к самой постановке ее в указанном плане, с учетом того очень важного в методологическом отношении материала, ко­торый представлен философскими разработками мате­риалистической диалектики как логики и марксистской теории познания.

 

ГЛАВА I

О МЕТОДОЛОГИИ ИССЛЕДОВАНИЯ ЧУВСТВЕННЫХ ПРОЦЕССОВ

ПРОБЛЕМА ЭСТЕТИЧЕСКОГО

КАК ПРОБЛЕМА САМОЦЕЛЬНОСТИ ЧУВСТВЕННОГО

Сложно и многогранно человеческое чувственное состо­яние. Но в процессе, в живой смене этих состояний доста­точно четко прослеживается и устойчивая особенность их проявления. Ни одно из таких состояний не может быть абсолютно оторванным от другого. В каждом из них отпечатывается и определенная мера небезразличия человека к предмету деятельности, и такая же мера не­безразличия его к самому себе, к своему целостному представлению о жизни, смысле человеческого бытия. К тому же отношение к этому последнему всегда представ­лено в значении какого-то наиболее близкого и непос­редственного интереса человека, так что в известном смысле можно всегда утверждать: даже в эмпирически простом акте удовлетворения потребности человека со­держится выражение его утверждения во всей совокуп­ности его сформировавшихся отношений, запросов и стремлений к жизни. И «вообще бессмысленно предпо­лагать., — писал К. Маркс,— что можно удовлетворить одну какую-нибудь страсть, оторванную от всех осталь­ных, что можно удовлетворить ее, не удовлетворив вмес­те с тем себя, целостного живого индивида» [1, т. 3, 252 ].

Человек отдает предмету деятельности не только вре­мя (как это обычно фиксируется выражением «потерял время»), не только мускульную или интеллектуальную энергию, но и буквально момент жизни, как он пред­ставлен единством своего чувственного выражения — непосредственностью состояния человека.

Обнаружение этой непосредственности наиболее очевидным образом свидетельствует о крайне важных и существенных сторонах связи человека как с пред­метным миром вообще, так и с миром его субъектив­ности, духовности. Чувственное состояние немыслимо без движения непосредственности.

Именно поэтому очень важно понять, что представ­ляет собой эта жизнь «в моменте», каким образом или способом должно обнаружиться это чувственное состоя­ние, чтобы можно было констатировать в деятельности человека проявление чего-то поистине необычайного, величественного, эстетического.

Впрочем, это важно понять не ради знаний, а — пусть это и прозвучит тривиально — ради человеческо­го утверждения самой жизни в любой наличной ситуа­ции, в любом моменте бытия. Ибо даже в этом момен­те, как в капле воды, может отразиться вся жизнь че­ловека, все противоречия его реального социального со­стояния: трагизм или комизм, падение или возвышение и т. д., что, взятое в значении не только чужих бед или ра­достей, но и своих, так же поучительно и достойно со­участия, как поучительна и достойна того вся жизнь человечества.

Но, наверное, и это не все. Мы говорим здесь о соу­частии как об определенной предрасположенности к под­линно практическому действию. Ибо,как это ни удиви­тельно, именно так называемая «точка зрения практики» (и, по-видимому, не теории, где все наперед и до дета­лей может быть уяснено) порой толкает нас, вопреки зна­емому, на совершенно иной ход размышления и дейст­вий. Мол, что проку от какого-то момента жизни, если у нас «в запасе» пятьдесят, восемьдесят, сто лет жизни и таких «моментов» в ней не перечесть? А потом: разумно ли усматривать в преходящем состоянии человека что-то необычное и сверхособое, если заведомо известно, что этим состоянием не исчерпывается жизнь, все ее вели­чие и многообразие? Скорее, напротив, практика пока­зывает, что зачастую надо принести в жертву времени немалую часть жизни, чтобы прозу последней сменить на торжество.

Думается, вряд ли можно опровергнуть эту «точку зрения» чисто теоретическим путем, апеллируя к созна­нию, к убеждению в наивысшей ценности и момента жиз­ни, не говоря уже обо всей жизни, как она выстрадана в человеческом идеале,— ибо такая «точка зрения» име­ет еще и вполне реальные основания. В мире еще су­ществуют предпосылки того, чтобы человек превращал момент жизни, а вместе с ним — и всю жизнь лишь в простое средство для продления бытия, в своеобразный

«понедельник», до которого надо лишь «дожить». При этом все остальные проявления такой жизни уже други­ми и не могут быть, как только уравнительными и безли­кими по своей ценности. В равной мере не может быть другой и вся последующая за этим «понедельником» жизнь. Ибо хотя живой процесс, тенденция последней и приносится тут в жертву голому результату этого «до­жить», достаточно приблизиться к нему не только в мыс­лях, но и наяву, как согласно повторяемости все тех же однообразных состояний жизни появится новый «поне­дельник», такой же безликий и бесцельный, как и пред­шествующий. И так до бесконечности.

Мы избрали объектом критики вовсе не обыватель­ское, ходячее представление о человеческих ценностях жизни. Живучесть упомянутой «точки зрения» достаточ­но ощутима, чтобы не заметить ее след даже в той са­мой «науке о человеческих ценностях» (Ю. Борев), в эс­тетике, с высоты которой создаются целые теории, выра­батывается наиболее широкое представление о ценнос­тях, формируются научные понятия. Смеем думать, что такой след вполне заметен и в небезызвестных концеп­циях эстетического.

Но это особый разговор. В данном же случае мы вов­се не сгущаем краски. Ведь, в сущности, именно такую метаморфозу ценностей можно наблюдать и в чисто те­оретической ситуации, когда, скажем, тот же момент жизни, чувственное состояние, может представляться для эстетика чем-то случайным и не заслуживающим осо­бого внимания, если не оформится в соответствующий «аспект» анализа, на уровне определенной терминоло­гии, и вообще — не станет рассматриваться в русле того еще подчас модного направления мышления, ко­торое гоняется за новизной «подходов» к объекту и необычностью изложения знаний. Ведь, оказывается, и здесь цель и средство могут быть поставлены на го­лову. Ибо в данном случае уже вовсе не объект начи­нает составлять эту цель, как она должна определи­ться смыслом существования эстетической науки во­обще и подлинным значением исследуемого объекта в частности, а сам этот «аспект» или «подход» к объекту, процедура поиска его какой-то необычной, «новой стороны» и такое же необычное изложение ее в теории.

Но предмет разговора и в самом деле простой — непосредственность человеческого чувственного состо­яния. И «аспект» постижения этого состояния может быть, в сущности, один: взять его живым, необеднен­ным, короче говоря, таким, каким оно в действитель­ности является, неся в себе нагрузку всех определений жизни, пусть даже в одном из отдельных ее проявле­ний. Наконец, и ценность его такова, что подстать цен­ности любого движения знания или размышления. Ведь, наверное, тривиальной будет выглядеть мысль, что для того, чтобы умереть, достаточно лишиться жиз­ни хотя бы в одном из ее моментов. По-видимому, и нет надобности обосновывать важность предмета раз­говора. Дело скорее за тем, чтобы это стало важным и в смысле собственно практическом: речь идет об ак­тивном изменении того прозаического движения жиз­ни, которое, однако, тоже выступает определенной со­вокупностью актов чувственной деятельности челове­ка, а потому всегда будет оставаться чем-то более сложным, чем наше рассуждение о нем.

Из сказанного вытекает и другое. По-видимому, не­льзя, не только опровергнуть, но и доказать какую-то «иную» точку зрения на ценность жизни и ее проявле­ний тем путем, каким это только и возможно в сугу­бо теоретическом исследовании. И если необходимость такого исследования мы все-таки отстаиваем, то де­лаем это не с тайной надеждой опровергнуть ту обы­денную практику и прозу жизни, которой, к сожале­нию, еще можем руководствоваться в оценке себя и окружающего, а с глубоким убеждением, что именно этой же практикой и прозой жизни (не только одним сознанием) мы обнаруживаем и утверждаем все под­линно важное и непрозаическое для нас; что, таким образом, сознательно способствовать такому утверж­дению или, как сказал бы Платон, создавать предрас­положенность к нему хотя бы в сознании,— вероят­но, единственно правильный выход в сторону обеспе­чения подобного рода исследованиям их практической значимости.

Не хотелось бы начинать здесь с каких-то нравоучительных раз­мышлений. Но, действительно, есть что-то поучительное в том, что современный экзистенциализм, спекулируя на представлении о чело­веческих ценностях, остается по-прежнему живучим и популярным.

При всей нестрогости изложения своих общетеоретических постула­тов он, тем не менее, достаточно четко фиксирует тайну обезразли­чивания человеческого момента жизни, взятого в проекции на цен­ность жизни в целом. Эту тайну, конечно, выдает не сам экзистен­циалист: для него она спрятана за семью печатями. Ее выдает все однообразие бытия современного буржуазного индивида и ближай­шим образом то выражение такого бытия, которое полагается им в идеале: полагается не как нечто осуществимое или способное к осу­ществлению, а как нечто вечно тоскующее по такому осуществле­нию. Экзистенциалист, пожалуй, выдает лишь тайну непосредствен­ности (самоцельности) этой тоски. И выдает ее тем, что с поразитель­ной легкостью, как само собой разумеющееся, превращает эту тоску в единственно возможное состояние человека и человечества, в ко­нечную цель и средство жизни одновременно.

Если не отказывать в этой непосредственности и самому экзи­стенциалисту, то, по крайней мере в отношении его собственного «бунта сознания» (если уж такой «бунт» им исповедуется), это будет означать, что и момент жизни людей может быть таким же великий и значительным, как вся их жизнь; что и отдельное состояние чело­века (пусть это будет даже человеческая тоска) может быть та­ким же величественным или постылым, как и состояние жизни всего общества, в котором человек живет. Тем самым превращение, совер­шаемое умом экзистенциалиста, есть не просто логический прием, так сказать, возведение единичного в значение всеобщего, а отраже­ние вполне реального факта превращения всей однообразной жизни буржуазного индивида в один по сути ничего не значащий момент существования. Вот, оказывается, во имя одной лишь непосред­ственности этого момента, иначе говоря, во имя возвращения ему значимости не «в принципе», не для «потом», а в «сию минуту», для «сейчас», буржуазный идеолог и распинает на кресте не только все прошлое, но и все будущее человечества.

В этом и в самом деле есть нечто поучительное. Если момент бытия, как бы он мал ни был, только тем и це­нен для нас, что служит средством (и только сред — ством) для достижения иной, скажем словами Н. Г. Чер­нышевского, «лучшей жизни», то, очевидно, не исклю­чено и то, что эта «лучшая жизнь» тоже может высту­пить в такой же ценности: явится все тем же средством, но для достижения какого-то третьего состояния жизни; и так — до бесконечности. Мы говорим «не исключено», ибо ведь даже за возвышеннейшим проявлением жиз­ни должна следовать та же жизнь (а не смерть) и, таким образом, вновь быть по-своему необходимой, хо­тя и отличной от той, к которой мы до этого стре­мились.

Если такой ход мысли с точки зрения логики не вы­зывает возражений, то, следуя уже известной нам «точ­ке зрения практики», или «желанного понедельника», мы должны были бы согласиться и с экзистенциалист-

ским выводом: вся жизнь — это, в сущности, лишь веч­ное стремление к какому-то желанному и неосуществлен­ному состоянию, которое удаляется от нас тем дальше, чем ближе мы подходим к нему в своих мыслях, в пред­ставлении, в идеале. И ценность такой жизни измеряет­ся не самой жизнью, не богатством непосредственно чувственной деятельности, а лишь мыслью, представле­нием, в лучшем случае — непосредственностью этой замкнутой в себе тоски.

Нет надобности в особом доказательстве того, что такому выводу противостоит само существо комму­нистического взгляда на смысл и ценность человеческо­го бытия. Вся реальная история движения человека к коммунизму есть лучшее практическое (а потому — и теоретическое) доказательство того, что если этот смысл полагать лишь в вынесенном в бесконечность «резуль­тате» жизни (а фактически ведь — в боге, в призраке, неважно, как сказать), то на долю всей реальной жизни человека и человечества выпадает поистине бессмыс­ленная «экзистенция», существование; что, с другой стороны, и весь предметный мир, втянутый в орбиту та­кого рода жизни, не только в общем, но и в частном будет видеться людьми не иначе как совокупность за­стывших, уравнительных и внешне чуждых им безликих ценностей.

Нам остается только напомнить, что даже взятый в качестве идеала, цели человека коммунизм не предпола­гает и не может предполагать в виде условия своего достижения превращение этого человека в средство, в бездушную машину, а предметного мира — в безликое скопление ценностей. Вообще рабский, механический, неосознанный труд исключает подлинно коммунистиче­ское действие, а потому — и подлинно чувственный акт жизни. В этом смысле коммунизм может функциониро­вать в качестве идеала не просто как желание «лучше­го», тем более — в каком-то «результате», итоге жизни, а как осознанная, необходимая потребность человека в постоянной реализации всего общественного потенциала жизни в любом из проявлений самой жизни. Только в такой реализации может иметь место выражение сво­боды, а вместе с ней — и богатство выраженных чувст­венных отношений человека. Именно поэтому коммуни­стическому взгляду, с другой стороны, противна и та

«точка зрения», которая связывает смысл и ценность бытия людей лишь с наличными проявлениями их жиз­ни, без учета объективной тенденции и процесса ста­новления этого бытия.

Логика данной «точки зрения» тоже достаточно проста в теории и не менее сложна на практике. А вся премудрость ее сводится к тому, что, дескать, если не в «идеале», не в «цели» (читай: «в призраке», «в боге») положен искомый смысл бытия, то его следует искать только в «настоящем». «Настоящее» же мыслится здесь как все тот же застывший «результат» жизни — некое состояние благополучия, до которого и после которого уже, естественно, может господствовать лишь что-то лишенное смысла. А так как любое благополучие, пре­вращенное в единственно конечную цель или же замкну­тую самоцель, рано или поздно становится постылым и грозит обернуться все той же бессмыслицей, то прак­тическая сторона такой «точки зрения» сводится просто к тому, чтобы жить некими «благоприятными минутами» времени или же уповать на приход «благоприятного мо­мента» жизни как на некоторое избавление от всего по­стылого и бессмысленного. Это упование ничем не от­личается от уже известной нам «экзистенциалистской тоски». И то и другое предполагают крайнюю пассив­ность и бездейственность. Но если второе еще таит в себе какую-то возможность «бунта», хотя бы в виде «мук сознания» экзистенциалиста, то первое всегда до­вольствуется оптимизмом надежд, самоуспокоения, са­моутешения.

Не можем не привести газетную выдержку, где один из литераторов небезынтересно размышлял по этому поводу: «Ах, эта наивная вера в благоприятный момент! Чуть ли не со времен достопамятного Обломова обман­чиво ласкает она надежды жаждущих самоутешения. Ладно, мол, погоди, пока мы к жизни только примери­ваемся, а вот ужо, завтра... А что завтра? Нет, одно из основных свойств личностей незаурядных, характеров сильных состоит в постоянном убеждении, что именно сегодня, сейчас, в данную минуту и происходит главное, что этого дня, часа, мгновенья не восполнить, и если проспишь их беззаботно, то вожделенное завтра грозит обернуться бессмысленным, бесполезным ожиданием. Возможно, это прописная истина — не стану спорить.

Но это истина из тех, следование которым требует от нас по крайней мере мужества» [5].

Не станем и мы спорить, насколько оправданно в строгом теоретическом исследовании столь популярно излагать противоречивость двух известных в филосо­фии тезисов: «движение — всё, цель — ничто» или «цель — всё, движение — ничто». Отметим лишь, что как та, так и другая «точки зрения» еще могут импо­нировать обыденному сознанию. Хотя, в сущности, это — одна «точка зрения». И касается она представле­ния жизни как средства, и только средства. Различие лишь в том, что если в первом случае в такое средство превращается чувственное состояние (момент) жизни человека, то во втором — вся жизнь человека, выходя­щая за пределы такого состояния.

Особо же подчеркнем, что при любых обстоятельст­вах противоречия, зафиксированные в этих двух взгля­дах на ценность человеческого бытия, остаются проти­воречиями прежде всего самой жизни, практики, а по­том — и противоречиями представлений, мысли, тео­рий. Поэтому и разрешение их должно быть выявлено прежде всего в границах практики жизни как ее непо­средственно живое дело, а не только в границах самой по себе логики, в теоретических спорах и дискуссиях о ценностях. Именно живая, практическая сторона чело­веческого бытия составляет пункт конечного доведения всех реальных ценностей до их действительного пред­ставления и завершения в сознании и самочувствии лю­дей. Но именно поэтому она должна найти определен­ное место и в самой теории ценностей, войти в нее в ка­честве основного аргумента доказательства истинности или неистинности той или иной ценностной ориентации человека.

Если же говорить более конкретно, то мы с самого начала стремились затронуть далеко не обычную цен­ность человека. Если история человеческих знаний вы­работала понятие эстетического (прекрасного, возвы­шенного, величественного и т. д.) для обозначения яв­ления в высшей мере небезразличного *, то вопрос о

* Видимо, сам смысл существования эстетической науки предо­стерегает нас от возможного обеднения понятия эстетического: чело­вечество не знает более весомых ценностей, кроме тех, которые обозначены понятиями прекрасного, возвышенного и т. д.

самодвижении жизни, взятой со стороны ее непосредст­венного, человечески чувственного выражения, может и должен стать узловым вопросом всей эстетиче­ской проблематики. Ведь в правильной, марксистской его постановке это и есть вопрос о наивысшей человече­ской ценности — ценности, не сравнимой ни с какими свойствами или качествами вещей, ни с какой оценкой или самой по себе мыслью. Нам представляется, что успешное решение целого ряда проблем в эстетике бу­дет во многом зависеть от того, насколько глубоко мы осознаем смысл такой постановки вопроса и насколько правильно разрешим его в теории.

В собственно же теоретическом отношении вопрос об эстетическом остается далеко не рядовым прежде всего в том смысле, что он теснейшим образом связан с по­ниманием специфичности предмета эстетики. В таком виде он не может не выполнять и большие методологи­ческие функции, значение которых должно приравни­ваться к значению действующих в эстетике определен­ных принципов и законов. Осознание же последних пред­полагает не только правильный ответ на вопрос о при­роде эстетического, о его бытии, функциях и т. д., но и создание такой специфической теории познания чувст­венных явлений вообще, логика которой была бы одно­временно и глубоким философским обобщением всех основных положений эстетики на уровне метода мате­риалистической диалектики. Представляется, что как своеобразный частный случай марксистской гносеологии такая теория должна составить основу для разрешения любой эстетической проблематики.

В конечном счете без осуществления этой фундамен­тальной задачи нельзя правильно разрешить и практи­ческие вопросы эстетики, что, в свою очередь, опять вернется в теорию своеобразным бумерангом: эмпириз­мом, нагромождением «вечных проблем», мелкотой под­нимаемых вопросов и т. д.

По-видимому, есть прямая связь между неразрешен­ностью упомянутой задачи и появлением той массы различных «ведомственных эстетик» (начиная от «эсте­тики быта» и кончая «эстетикой тары и упаковки»), которые, нечего греха таить, породили и изрядное ко­личество стихийных, философски незрелых «теорий эстетического».

Не хотелось бы уже здесь накликать на себя при­страстного к таким «эстетикам» оппонента, для которо­го все они объяснены «потребностями жизни». Но и нельзя не остановиться на том, что почвой для возник­новения таких «эстетик» является подчас упрощенное понимание смысла эстетического, нивелирование его ценностного значения, а в конечном счете — и непони­мание эстетики как единой научной теории.

Не подлежит сомнению то, что с совершенствованием материально-технической базы нашего общества непре­рывно совершенствуются запросы, интересы, вкусы лю­дей. Это — естественный процесс, и о нем можно гово­рить только с удовлетворением. Но означает ли это, что такой процесс должен непременно венчаться эстети­ческой формой даже там, где предметы запросов и ин­тересов людей должны оставаться просто утилитарны­ми? Другими словами, неужели в таком совершенство­вании не нуждается и сама утилитарная потребность человека, а если нуждается, то почему ее следует ви­деть эстетической?