• Амбивалентность, двойственность отношения к детям является, по-видимому, нормой для первобытного общества. Например, социальные нормы австралийских аборигенов, как пишет О.Ю. Артемова, не ставят жестких рамок инфантициду; в отличие от убийства взрослого, убийство ребенка не считается таким преступлением, в наказании которого заинтересовано все общество; похоронный обряд ребенка сводится к минимуму или вовсе отсутствует и т. д. Вместе с тем иметь детей считалось почетным, и не только родители и близкие родственники, но и другие взрослые члены общины обычно ласковы и внимательны к детям.
. Даже такие развитые общества, как античное, весьма избирательны в своей заботе о детях13. Отец медицины Гиппократ и родоначальник гинекологии Соран Эфесский деловито обсуждают вопрос.о том, какие именно новорожденные заслуживают того, чтобы их выращивали. Аристотель считает вполне справедливым и разумным закон, что ни одного калеку-ребенка кормить не следует, Цицерон писал, что смерть ребенка нужно переносить «со спокойной душой», а Сенека считал разумным топить слабых й уродливых младенцев. Маленькие дети не вызывают у античных авторов чувства умиления, их большей частью просто не замечают. Ребенок рассматривается как низшее существо, он в буквальном смысле слова принадлежит родителям, как прочая собственность..
Право полновластно распоряжаться жизнью и смертью детей было отобрано у отцов лишь в конце IV в. н.э., около 390 г. Инфантицид стали считать преступлением только при император*? Константине, в 318 г., а к человекоубийству он был приравнен лишь в 374 тЛ*
Но законодательное или религиозное запрещение детоубийства не означало реального прекращения такой практики. Поучение Корана: «Не убивайте ваших детей из боязни обеднения. Мы пропитаем их и вас» (сура 17, ст. 33) (как и аналогичные христианские нормы) — только подтверждает, что подобные действия не были единичными^.
Запрещение Детоубийства еще не было также признанием за ребенком права на любовь и тем более автономное существование. В Библии содержится около двух тысяч упоминаний о детях. Среди них — многочисленные сцены принесения детей в жертву, побивания их камнями, просто избиения; многократно подчеркивается требование любви и послушания детей, но нет ни одного намека на понимание детских переживаний! 6.
Положение детей в античности и в средние века было ужасным. Их безжалостно избивают, морят голодом, продают. Византийские императоры издают специальные законы, запрещающие продажу детей и их кастрацию — маленькие евнухи стоили втрое дороже*?. Видимо, такая практика была достаточно распространенной. Недаром большинство средневековых авторов вспоминают свое детство с ужасом. «Кто не ужаснулся бы при мысли о необходимости повторить свое детство и не предпочел бы лучше умереть?» — восклицает Августин^. В общем и целом Л. Демоз имел все основания начать свою статью «Эволюция детства» словами: «История детства — это кошмарный сон, от которого мы только недавно начали пробуждаться. Чем глубже уходишь в историю, тем ниже уровень ухода за детьми и тем чаще детей убивают, бросают, бьют, терроризируют и насилуют» 19.
Разумеется, фактическое положение детей и способы их воспитания во все времена были неодинаковыми. Наря- • ду с воспоминаниями о тяжелом детстве средневековье донесло до нас и память о нежных, любящих матерях, веселых играх со сверстниками и т. п. Однако характерна сама амбивалентность образа детства. Младенец — одновременно персонификация невинности и воплощение природного
зла. А главное — он как бы недочеловек, существо, лишенное разума.
Такой взгляд на ребенка типичен для многих архаических культур. Например, у лугбара (Уганда) женщины и маленькие дети не имеют статуса лиц, воспринимаясь как вещи или как нечто среднее между человеком и вещьк>20. у талленси (Гана) ребенок не считается личностью до 7—8 лет, поскольку он «не имеет разума» и не может отвечать
за себя21.
Следует подчеркнуть, что этот взгляд по-своему вполне логичен. Дело не столько в «неразумии» ребенка, сколько в том, что ребенок, независимо от его возраста, не прошедший специального обряда, не включен в официальную систему возрастной стратификации и не имеет статуса субъекта,
В раннем средневековье младенцев зачастую подолгу не крестили, многие из них так и умирали некрещеными. Между тем душа новорожденного, не прошедшего обряда крещения, была обречена попасть в ад. Данте поместил такие души в один круг с душами античных классиков22.
Дискриминировали детей и в похоронном обряде. В средневековой Франции знатных и богатых людей обычно хоронили в церкви, а бедных — на кладбище. Однако юных отпрысков знати, особенно маленьких детей, также хоронили на кладбище; лишь в конце XVII в. им найдут место в фамильных склепах, рядом с родителями. Многие теологи считали ненужным служить заупокойные мессы по детям, умершим до 7-летнего возраста23..
В древней Японии новорожденных также признавали полноценными людьми только после совершения специальных обрядов. До этого убийство младенца не считалось тяжким преступлением и даже обозначалось не словом коросу — «убить», а словами каэсу или модосу — «отправить назад», «возвратить», что подразумевало — отправить новорожденного обратно в мир духов, вместо того чтобы принять его в мир людей24,- Наоборот, на Филиппинах уже 5-месячный плод считался в известном смысле человеком и в случае выкидыша его хоронили с соблюдением всех обрядов25.
Это не значит, что детей «не любили». Средневековые хроники, жития святых и документы XVI—XVII вв. донесли до нас множество трогательных историй о самоотверженных и ласковых матерях и внимательных воспитателях^.
15. Кон И.С.
Искренней любовью к детям и беспокойством за них наполнены, например, письма к сыну княгини Евдокии Урусовой, писанные ею из тюрьмы в 70-х годах XVII в.: «Ох, мой любезный Васенька, не видишь ти моего лица плачевного и не слышишь моего рыдания смертного, не
слышишь, как рыдает сердце мое а тебе и душа моя а тебе
сокрушаетця...»27.
Однако целый ряд объективных причин затруднял формирование устойчивой эмоциональной близости между родителями и детьми.
Высокая рождаемость и еще более высокая смертность (в результате плохого и небрежного ухода в XVII—XVIII вв. в странах Западной Европы на первом году жизни умирали от одной пятой до одной трети всех новорожденных, а до 20 лет доживало меньше половины) 28 делали жизнь отдельного ребенка, особенно если он не был первенцем, далеко не такой ценной, как сегодня. Характерна отмеченная А.Г. Вишневским двойственность отношения к детям, отраженная в пословицах и поговорках.
Одну и ту же русскую пословицу В.И. Даль приводит в противоположных вариантах: «С ними горе, а без них вдвое» и «Без них горе, а с ними вдвое»29. Существовали даже особые так называемые смертные байки, содержавшие пожелания смерти детей. В крестьянской среде господствовала установка: «бог дал, бог взял» и «на живое, так выживет».
Знатные люди пышно праздновали рождение детей, но довольно спокойно переживали их потерю. Монтень писал: «Я сам потерял двоих или троих детей, правда, в младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, но, во всяком случае, без ропота»30.
Ему вторит известный русский мемуарист XVIII в. А.Т. Болотов: «Оспа... похитила у нас сего первенца к великому огорчению его матери. Я и сам, хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия помогла мне много в том, а надежда... вскоре опять видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно»31,
Такая странная для современного человека холодность — не столько проявление философского стоицизма, сколько психологическая защитная реакция на то, что случа-
450 •
лось, увы, слишком часто. Фатализм и смирение были в этих условиях естественны. Характерно в этом смысле значительно более позднее рассуждение героя толстовской «Крейцеровой сонаты» Позднышева (на него обратил внимание А.Г. Вишневский), который осуждает свою жену за се переживания по поводу болезней и смерти детей: «рели бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у нее была бы вера в бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, 'бог и взял, от бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала»32.
Формирование индивидуальных привязанностей между родителями и детьми затруднялось и описанным выше институтом «воспитательства» — обычаем обязательного воспитания детей вне родительской семьи32. Этот обычай был весьма широко распространен в среде феодализи-ровавшейся и раннефеодальной знати.
Каковы бы ни были первопричины избегания между родителями и детьми, например, у народов Кавказа, эти нормы резко ограничивали диапазон возможных между ними контактов. У абхазов мать не должна была первое время подходить к младенцу, а отец избегал показываться рядом с ребенком в течение многих лет. Во многих случаях детей воспитывали не столько их родители, сколько деды и бабки. Еще большее психологическое отчуждение между родителями и детьми вызывало аталычество. Ребенок, с раннего детства, если не с рождения, выраставший в чужой семье, был психологически гораздо ближе к ней, чем к собственным родителям, а родители, в свою очередь, не могли чувствовать к нему ту привязанность, которая создается лишь годами повседневного интимного контакта. Их взаимоотношения регулировались не столько индивидуальными чувствами, сколько социальными нормами, сознанием долга, родственных обязанностей и правил этикета. ■
Сама ролевая структура патриархальной семьи была жесткой и иерархической, основанной на принципе старшинства. Детям в ней отводилось сугубо зависимое, подчиненное положение. Вот, например, как описывает взаимоотношения детей и родителей в русской семье XVI—XVII вв. Н.И. Костомаров: «Между родителями и детьми господ-
15*
45L
ствовал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений... Покорность детей была более рабская, чем детская, и власть родителей над ними переходила в слепой деспотизм без нравственной силы. Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже... Слова почитались недостаточными, как бы убедительны они ни были... Домострой запрещает даже смеяться и играть с ребенком»34.
Согласно Уложению 1649 г., дети не имели права жаловаться на родителей, убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, тогда как детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить «безо всякие пощады». Это неравенство было устранено только в 1716 г., причем Петр I собственноручно приписал к слову «дитя» добавление «во младенчестве»,
ограждая тем самым жизнь новорожденных и грудных де-тей35.
Жестокими были и методы воспитания. Уже цитированный А.Т. Болотов рассказывает, что на одном из уроков он получил от учителя-немца 200 ударов розгой, но пожаловаться, отцу не посмел. Даже в петровскую эпоху, когда педагогика «сокрушения ребер» стала подвергаться критике, строгость и суровость с детьми остается непререкаемой нормой. «...Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его», — поучает своего сына И.Т. ПосошковЗб, По словам В.Н. Татищева, младенец (до 12 лет) «упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают»37,
В конце XVIII в. А.Н. Радищев красноречиво призывает к отказу от принципа родительской власти и воздаяния за «подаренную» детям жизнь: «...Изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце»38, Однако подобные взгляды были в то время не правилом, а исключением.
Мемуарная литература первой половины XVIII в. пестрит воспоминаниями о побоях, издевательствах, родительском произволе и т. д.39 Даже в начале XX в. мысль, что родители должны жить ради детей, вовсе не была общепри-
нятой. По свидетельству Р.Я. Внукова, «в крестьянском мировоззрении отсутствует пункт об ответственности родителей перед детьми, но зато ответственность детей перед родителями существует в преувеличенном виде. «Непочет-ники» — самая обидная кличка для детей»40.
Разумеется, не следует упрощать картину. Нормативные предписания и реальное родительское поведение никогда и нигде не совпадали полностью, причем и то, и другое было внутренне противоречиво. Стиль родительского поведения варьировал не только от сословия к сословию, но и от семьи к семье. Было бы наивно думать, что все дворянские матери XVIII в. были похожи на госпожу Про-стакову, а подростки — на Митрофанушку. История русского семейного воспитания еще ждет своего исследователя,.я в этой книге только подчеркиваю ее острые углы.
То же самое нужно сказать и о других народах. В предыдущих главах книги, говоря о жестокости традиционного воспитания, я оперировал в основном английским материалом. Некоторым читателям он может показаться неубедительным, поскольку «холодность» и «равнодушие» английских родителей стали у нас, как и в ряде других стран, таким же стереотипом обыденного сознания, как представление о «мягкости» и «заботливости» японцев. Но благодаря усилиям Ф. Ариеса, П. Рише, Ж.-Л. Фландрена, Ф. Лебрена, Д. Снайдерса, Э. Бадинтер и ряда других историков мы можем сегодня относительно полно реконструировать историю французского детства, и картина оказывается весьма схожей с британской.
Воспитание детей в средневековой Франции было одновременно жестоким и небрежным. В XV—XVI вв. внимание к детям заметно возрастает, но это означало в первую очередь усиление требовательности и строгости, а отнюдь не снисходительности и любви. Теологи говорят исключительно об обязанностях детей по отношению к родителям, прежде всего — к отцу, и ни слова — о родительских обязанностях. Автор популярного во Франции первой половины XVII в. трактата по моральной теологии писал, что если отец и сын некоего человека окажутся в одинаково бедственном положении, человек должен в первую очередь помочь отцу, потому что он получил от своих родителей гораздо больше, чем от детей41.
После Тридентского собора трактовка четвертой заповеди стала более расширительной. Из 11 «покаянных
■
книг», изученных Ж.-Л. Фландреном, четыре, написанные между серединой XIV и серединой XVI в., ничего не говорят о долге родителей по отношению к детям; семь книг, опубликованных между 1574 и 1748 гг., затрагивают эту тему, причем все более подробно. Из семи пенитенциариев, упоминающих родительский долг, и шести катехизисов, подробно комментирующих четвертую заповедь, в двух трудах, опубликованных ранее 1580 г., свыше 80% текста посвящено обязанностям детей и меньше 20% — родительским обязанностям; в трех книгах, изданных между 1580 и 1638 гг., родительским обязанностям посвящено от 22 до 34% текста, а в восьми книгах, относящихся
к 1640—1794 гг., доля подобных наставлений колеблется от 40 до 60% 42.
Тем не менее вплоть до середины XVIII в. родительские чувства занимают мало места в личной переписке и дневниках. Монтень, посвятивший родительской любви специальную главу «Опытов» и выступавший за смягчение семейных нравов, признается, что «не особенно любил», чтобы его собственных детей «выхаживали» рядом с ним43.
Достаточно равнодушно относились к детям и аристократические матери, чему немало способствовал обычай отдавать младенцев на выкармливание в чужие семьи и воспитывать детей в закрытых пансионах, монастырях и школах. Князь Талейран, родившийся в 1754 г., писал, что «родительские заботы еще не вошли тогда в моду... В знатных семьях любили гораздо больше род, чем отдельных лиц, особенно молодых, которые еще были неизвестны»44, а Руссо с грустью констатировал, что «нет интимности между родны-ми»45. Сам Талейран был отдан кормилице сразу же после крещения, состоявшегося в день его рождения, и в течение четырех лет мать ни разу не навестила его.
Что же касается бедняков, то они просто не могли выходить многочисленное потомство. По подсчетам Ф. Лебре-на4б, во Франции XVIII в. из 1000 новорожденных до 1 года доживали 720, до 5 лет — 574 и до 10 лет — 525 детей. Особенно тяжелым было положение детей, отданных или просто подкинутых на воспитание в приют. Число подкидышей резко увеличилось в XVIII в. По подсчетам Ф. Леб-рена, среднее ежегодное число подкидышей в Париже между 1773 и 1790 гг. составляло 5800 человек (на общее число 20—25 тысяч рождений!). " ■ ■
* а
Характерно, что Руссо, который считается «родоначальником» идеи родительской любви, — его «Эмиль», опубликованный в 1762 г., послужил поворотным пунктом европейского общественного mhchhsi в этом вопросе, — собственных детей от своей постоянной сожительницы Терезы отдавал в приют, не испытывая особых угрызений совести.
Даже в конце XVIII — начале XIX вв., когда детоцент-ристская ориентация прочно утвердилась в общественном сознании, сделав родительскую любовь одной из главных нравственных ценностей, «буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми»47 нужно воспринимать критически.
«С одной стороны, дстоцентризм буржуазной семьи гипертрофируется, рассматривается внеисторически, выводится из «вечных интересов» индивида или семьи и противопоставляется безразличию, незаинтересованности или даже враждебности общества к детям. Дети нужны только родителям, только семье, они — одна из главных опор буржуазного индивидуализма; борясь против всех, буржуазная семья отстаивает свое «естественное», «светское» право заботиться о.своих детях.
С другой стороны, сталкиваясь с бесконечными трудностями при воспитании детей, теряя веру в возможность счастливого будущего для них, мелкобуржуазное сознание нередко эволюционирует в сторону чуть ли не полного отрицания нужности детей для семьи: дети нужны не семье, а «им» — капиталистам, их государству, их армии и т. п.»48. «Ничего не поделаешь; хоть детей бы поменьше было, страдающих от нашей муки и каторги, от нашей нищеты и наших унижений, — вот крик мелкого буржуа», — резюмировал эту позицию В.И. Ленин49.
Таким образом, родительские чувства, роли и поведение, каковы бы ни были их «естественные» предпосылки, требуют конкретно-исторического исследования, которое несовместимо с пошлым морализированием на тему об «извращении» «естественных норм» родитсльства в одну эпоху и об их «возрождении» или «очищении» в другую историческую эпоху.
Еще раз напоминаю: в этой книге не идет речь о том, были ли «прежние» (где, когда и какие?) родители добрее, лучше или хуже «нынешних». То, что в прошлом многие женщины-матери были вынуждены убивать или бросать
♦
новорожденных детей, так как не имели материальных и социальных возможностей прокормить и вырастить их, не объясняет и не оправдывает поведение современных «кукушек», которые оставляют детей сиротами при живых родителях, не испытывающих никакой материальной нужды. Это разные явления, имеющие разные причины. Но чтобы понять современные проблемы, их нужно рассматривать не изолированно, а в широкой сравнительно-исторической перспективе.
*
Материнство и отцовство: роли,
чувства, отношения
. - - • * ■
Нет картины более прелестной, чем картина семьи; но недостаток одной черты портит все остальные.
Ж.-Ж. Руссо. Эмиль
*
■ До сих пор я говорил о родительских чувствах и поведении «вообще». Но фактически мы имеем дело с двумя разными социальными институтами — отцовством и материнством. В чем же состоят и чем детерминируются их различия и специфические функции?
Соотношение отцовства и материнства — один из аспектов более общей полоролевой дифференциации, имеющей, как было показано выше, не только социальные, но и биологические предпосылки, И поскольку речь идет о про-креативном поведении, логично предположить, что роль биологических факторов будет здесь значительно выше, чем во многих других сферах полового разделения труда, не связанных с репродуктивной функцией. Недаром традиционная модель половой дифференциации, подчеркивающая имманентную «инструментальность» мужского и «экспрессивность» женского поведения, покоилась в первую очередь на разделении внесемейных и внутрисемейных, а также отцовских и материнских функций. Биосоциальный подход кажется в данном случае более плодотворным, нежели чисто социологический, особенно если формулировать его достаточно осторожно, как это делает известный американский социолог А. Росси50. Биосоциальный подход, по словам Росси, не утверждает генетического предопределения полового разделения труда, он указывает лишь, что биологические предпосылки формируют
то, чему мужчины и женщины учатся и насколько легко они овладевают той или иной деятельностью. Иными словами, врожденные свойства формируют рамки, в которых происходит социальное научение, и влияют на легкость, с какой мужчины и женщины обучаются (или разучиваются) поведению, которое общество считает нормативным для их пола.
Если рассматривать отцовские и материнские функции чисто биологически, в свете общей логики полового диморфизма, то генетическая функция самца в том, чтобы оплодотворить как можно больше самок, тогда как самка обеспечивает сохранение потомства и унаследованных качеств. По данным репродуктивной биологии, самец обладает почти неограниченным запасом семени, тогда как количество яиц, которым располагает самка, строго ограничено. Сексуальная активность самок большинства млекопитающих также лимитируется определенным периодом, позволяя им выносить, выкормить и вынянчить потомство.
У человека и его ближайших родственников такого биологического сезонного ограничения нет. Но поскольку выкармливание и уход за маленькими детьми повсеместно Составляет обязанность женщины, составляя самую сущность материнства, не только биологи, но и многие социологи и психологи склонны подчеркивать его биологические детерминанты.
Прежде всего женщина теснее мужчины вовлечена в репродуктивный процесс. В мужском жизненном цикле нет аналога такому событию; как роды, хотя некоторые культуры создают его искусственно (кувада).
Женщина-мать значительно теснее отца связана со своим ребенком. Их контакт, имеющий первоначально характер симбиоза, начинается уже в утробной фазе развития и закрепляется в дальнейшем. В одном психологическом эксперименте 27 матерей должны были отличить по магнитофонной записи голос своего 3—7-дневного ребенка от голосов четырех других младенцев; 22 матери сделали это безошибочно^!. В свою очередь, новорожденные (однодневные) младенцы обнаруживают способность отличать и предпочитать голос собственной матери другим женским голосам^.
■ Идея имманентной экспрессивности материнской роли находит подтверждение в психологических данных, со-
4
457.
гласно которым женщины в среднем эмоционально чувствительнее и отзывчивее мужчин53. Новорожденные девочки, слыша плач другого младенца, обнаруживают более острый эмпатический дистресс, чем мальчики. Женщины во всех возрастах превосходят мужчин по способности к эмпатии и самораскрытию, передаче другим более интимной, личностно-значимой информации о себе и своем внутреннем мире.
Еще Ж. Пиаже обратил внимание на то, что мальчики и девочки неодинаково относятся к правилам групповой игры. Мальчики, с их предметным и инструментальным мышлением, придают больше значения соблюдению общих правил, нарушение которых всегда вызывает в мальчишеской среде конфликт. Девочки в этом вопросе более терпимы, личные отношения для них важнее формальных правил; это отражается и в структуре их морального сознания: мужские рассуждения и оценки выглядят более безличными и жесткими, чем женские. При оценке человеческих качеств для женщин наиболее значимы свойства, ^проявляющиеся в отношении к другим людям, а для муж-|чин — деловые качества, связанные с работой. Люди, нуждающиеся в эмоциональной поддержке, значительно чаще ищут и находят ее у женщин, нежели у мужчин, и т. д.
Однако различие прокреативных функций самца и самки еще не означает, что те же различия будут существовать и в выращивании потомства, которое в первую очередь ассоциируется с материнством. Данные о психофизиологической связи матери с ребенком пока малочисленны, тут могут сказываться и другие неучтенные факторы54. Что касается женской теплоты и отзывчивости, то они могут быть результатом разной социализации мальчиков и девочек, о которой говорилось в предыдущей главе. Эти различия, относительны, индивидуально-вариабельны, и не всегда женская нежность бывает направлена на ребенка. Само понятие «материнского инстинкта» не следует понимать однозначно и буквально. Советский цитохимик и педиатр Р.П. Нарциссов, изучающий, как влияют на эмоциональное состояние матери и ребенка роды и грудное кормление, справедливо замечает, что «материнство эволюционирует с развитием человечества. Материнство женщины имеет меньше общего с материнским инстинктом, чем любовь — с половым»55.,
■ ■
В привычной нам культурной среде материнство — одна из главных ипостасей женского стереотипа, а социальные характеристики материнской роли очерчены гораздо определеннее, чем отцовской, и ей приписывается большее значение в деле первичной социализации. • О тесной близости и решающей роли матери в выхаживании и воспитании ребенка до пяти-семилетнего возраста единодушно свидетельствуют как этнографические, так и исторические данные. Это зафиксировано у народов Африки, в древнем Китае, средневековой Японии, древнем Египте, Индии, в иудаизме, средневековом исламе и в феодальной Европе. Даже если мать заменяется нянькой или кормилицей, что бывало довольно часто, это не меняет принципиального различия мужских и женских функций. Роль отца всюду выглядит более проблематичной57.
Однако соционормативные предписания разных культур неоднозначны.
Во многих простейших обществах Австралии, Америки, Азии и Африки темы материнства и репродуктивности не занимают того центрального места в образе женщины, какое мы привыкли ожидать. Противопоставление образа женщины-матери как воплощения плодородия и источника жизни образу агрессивного мужчины-охотника не характерно для этих культур, в которых обоим полам приписываются и репродуктивные, и социально-производственные функции57.
В некоторых обществах Полинезии отцовская роль, ассоциирующаяся с властью и статусом вождя, структурируется и символизируется детальнее и тщательнее, нежели материнская; рождение ребенка здесь большей частью не ритуализовано и не дает женщине особого престижа, а генеалогические и личные связи ребенка с отцом социально более значимы, хотя они выглядят психологически более. напряженными, нежели его отношения с матерьк>58.
Теоретическая интерпретация этих фактов, как и вообще полового символизма и репродуктивных табу, остается спорной. Свидетельствует ли ритуально-символическое возвеличение материнства о повышении социального статуса женщин или, напротив, об ограничении их социальных возможностей, которые сводятся теперь к продолжению рода? Считать ли неопределенность и диффузность отцовской роли по сравнению с материнской следствием того, что отцовство, как и прочие мужские характеристи-
ки, немаркированная категория, так как отражает социальное господство мужчины, или это результат того, что отцовские функции «объективно» менее значимы и их трудно сколько-нибудь четко описать? Этнографические теории на сей счет столь же противоречивы, как и эмпирические данные.
Характерно, что многие народы различают физическое и условное, социальное родство не только применительно к отцу, но и применительно к матери. Так, у африканцев моей существует несколько разных терминов для обозначения материнства: «мать, которая родила», «мать, которая выкормила» и «мать, которая воспитала»59.
Демаркация и фактическое содержание отцовских и материнских ролей тесно связаны как с общим половым символизмом (например, космогоническими представлениями), так и с половой стратификацией, включая дифференциацию супружеских ролей, — статусы матери и отца невозможно понять отдельно от статусов жены и мужа. Слабость биологических теорий родительства — в их чрезмерной абстрактности. Для сторонников таких концепций «проблема состоит в том, насколько легко им удается связать разрозненные факты, касающиеся пола, с общими положениями биологии. Открыв такие предположительно универсальные факты, как брак и материнство, они упустили из виду качественные различия в социальном контексте и смысле того, что является, разумеется, социальными связями. Отправляясь от функциональной логики пола и репродуктивного поведения, они сочли вопрос о социальном использовании этих явлений вторичным и поэтому не исследовали способов, которыми социальный порядок обусловливает взаимоотношения женщин и мужчин, Они забыли спросить, какими специфическими способами факты брака и материнства организуют ответственность и привилегии»бО.
Написать всеобщую историю материнской любви так же трудно, вернее, невозможно, как и историю половой любви, — эти понятия не просто эволюционируют, а наполняются в разных обществах качественно различным содержанием. Характерна в этом смысле полемика, вызванная книгой французской исследовательницы Элизабет Бадинтер. Проследив историю материнских установок на протяжении четырех столетий (XVII-XX вв.), Бадинтер пришла к «убеждению, что материнский инстинкт — это