Практика дзогчен столетиями вызывала ожесточенные споры в Тибете. Некоторые ламы критиковали ее как отголосок учения китайского мастера чань (дзэн) Хэшана, которое было запрещено в Тибете в восьмом веке. Другие, в особенности представители школы Гелуг, считали ригпа завуалированной версией брахманистской идеи мировой души (Атмана/Бога), которую отверг Будда. Истинная Дхарма, как они настаивали, была основана лишь на принципах зависимости и пустоты и не допускает никакой квазитеистической Основы Бытия.
Еще со времен своего пребывания в Дхарамсале я знал, что сам Далай-лама получал наставления по дзог-чену от выдающегося ламы школы Ньингма Дилго Кхьенце Ринпоче. Я уважал открытость Далай-ламы для практик всех школ тибетского буддизма помимо той, в которой он был обучен. Он стремился разработать синтез тибетского буддийского учения, чтобы преодолеть сектантство, которое часто портило отношения между сторонниками различных тибетских традиций. Действительно, заключительная глава его книги Доброта, ясность и постижение сути была исследованием, в котором он попытался примирить некоторые из противоположных представлений школ Ньингма и Гелуг. Эти поиски гармонии среди изгнанных из родной страны тибетцев, кажется, были одной из причин, почему начиная с середины 1970-х он со все большим подозрением относился к Дордже Шугдену. Далай-лама объявил, что Дордже Шугден – это не проявление мудрости Будды, как считали поледователи его культа, а всего лишь земной дух, который должен быть соответственно понижен в статусе. Если Далай-лама был прав, то выходило, что некоторые из наиболее уважаемых учителей традиции Гелуг, включая праведного и весьма почитаемого младшего наставника, были некоторым образом обмануты зловредным призраком.
Я находил все это чрезвычайно странным. Те же самые люди, что прекрасно разбирались в философии пустоты, страстно верили в то, что для меня было простым суеверием. Я не получил аудиенции у Далай-ламы, но вместо этого встретился с его личным секретарем. Дав мне краткий обзор истории спора и текущей позиции Далай-ламы, которая действительно состояла в стремлении запретить публичную (но не частную) практику Дордже Шугдена, он попросил меня передать редактору Срединного пути, что Его Святейшество считает этот спор внутренним делом тибетского народа и его не следует обсуждать на Западе. В результате гневное письмо из Камбрии не было опубликовано, и, по крайней мере, до настоящего времени – вопрос больше не поднимался.
Геше Рабтен умер 27 февраля следующего года. Ему было шестьдесят шесть лет. Он перенес множество трудностей за свою жизнь: он бежал из своего дома в Восточном Тибете в возрасте девятнадцати лет, чтобы стать монахом; он страдал от острого недоедания в монастыре Сэра, потому что у него не было благотворителя; затем он вынужден был перейти Гималаи, чтобы стать нищим беженцем в Индии. Но в то же время он благодаря собственным усилиям поднялся от простого деревенского мальчишки до ассистента Далай-ламы по философии. Теперь я понял, что его последние годы были омрачены проблемой Дордже Шугдена. Как близкий ученик младшего наставника он оказывался между двух огней. Он знал, что это было лишь вопросом времени, когда он должен будет публично выразить свою преданность или младшему наставнику или Далай-ламе.
Сиддхаттха Готама
В ШАРПХЭМЕ и Гайя-Хаусе я оказался в составе экспериментальной общины мирян, которые черпали вдохновение, идеи и практики, прежде всего, из буддизма Тхеравады; традиции, которая преобладает в Шри-Ланке, Бирме и Таиланде. С тибетской или дзэн-буддий-ской точки зрения, для кого-то, вроде меня, кто дал обет бодхисаттвы спасти всех живых существ, принять учение «Хинаяны» (Малой колесницы) – означало сделать шаг назад. Оказалось, что я не был готов к высшим учениям Махаяны (Большой колесницы) и должен был накопить гораздо большую «заслугу», прежде чем ступить на неэгоистичный и сострадательный путь бодхисаттвы. В дополнение к своей очевидной духовной промашке я также оставил свои монашеские обеты и женился на бывшей монахине. Обстоятельства были не в мою пользу.
Хотя я не смотрел на вещи так пессимистично. Я начинал подозревать, что последователи традиции Махаяны в некоторых случаях теряли из виду первоначальное учение Будды. В течение многих лет, проведенных в монашестве, я периодически натыкался на потрясающие пассажи в текстах палийского канона, которые звучали совершенно иначе, чем те, что я привык связывать с возвышенной и совершенной фигурой Шакьямуни Будды. Палийский канон – это корпус буддийской литературы, сохранившейся на языке пали, который содержит сотни бесед и подробных инструкций по монашеской жизни, которые, как полагают, были произнесены Сиддхаттхой Готамой, историческим Буддой. Пали – эндемическая форма классического санскрита, произошедшая из северных индийских диалектов, на которых говорил сам Готама. Канон сохранялся в устной традиции благодаря памяти монахов в течение приблизительно четырехсот лет, прежде, чем был записан на Шри-Ланке в первом веке до нашей эры. [2]
Один из самых поразительных палийских текстов, с которыми я сталкивался, называется Калама-сутта, проповедь, которую Будда произнес перед каламами, народом, жившим в городе Кесапутта в царстве Косала. Каламы пребывают в недоумении. Они говорят Готаме, что, когда различные учителя приходят в Кесапутту, они «разъясняют и истолковывают лишь свои собственные учения, принижая, разоблачая, оскорбляя и черня учения других» [3]. Они спрашивают его совета, как отличить тех, кто говорит истину, от тех, кто лжет.
...
Палийский канон – это корпус буддийской литературы, сохранившейся на языке пали, который содержит сотни бесед и подробных инструкций по монашеской жизни, которые, как полагают, были произнесены Сиддхаттхой Готамой, историческим Буддой
И Будда отвечает: «И правильно, каламы, что вы сомневаетесь, что пребываете в недоумении. Внемлите, каламы. Не руководствуйтесь преданиями, традициями, слухами, священными писаниями, умозрительными доводами, логическими доказательствами, рассуждениями о причинах, умозрительным принятием взглядов, кажущейся осведомленностью говорящего или мыслью «этот монах – наш учитель». Каламы, когда вы узнаете сами, что “эти способы поведения вредны, эти способы поведения предосудительны; эти способы поведения порицаемы мудрыми, а, будучи практикуемы и доведены до полного развития, причинят вред и приведут к страданию,” – тогда вам следует отказаться от них».
Это однозначное свидетельство в пользу сомнения и необходимости устанавливать истину для самого себя, а не полагаться на авторитеты других вызвало глубокий отклик в моей душе. Будда призывает каламов отмечать для себя последствия людской жадности, ненависти и глупости и, таким образом, выносить собственные суждения о том, какие мысли и деяния приводят к вреду и страданию, а какие – нет. Его единственным критерием для оценки любого учения был ответ на вопрос, вызывает ли оно или смягчает страдание. Еще более потрясающее утверждение появляется ближе к концу текста, когда он говорит каламам о пользе такого подхода: «Если нет иного мира и если хорошие и плохие деяния не приносят своих плодов и не дают своего эффекта, тем не менее, прямо сейчас, в этой жизни я живу счастливо, свободный от враждебности и неприязни».
В Калама-сутте учение Будды предстает в таком виде, который идет вразрез с большинством традиционных буддийских представлений. Вот основные отличительные черты: не уважение к традиции и линии передачи учений, а опора на самого себя; не вера в догматы, а важность личного испытания идей на жизнеспособность; не цепляние за метафизические представления о перерождении и карме, но предположение, что этот мир может быть единственно существующим.
Читая тексты палийского канона, я также познакомился с метафизическими вопросами, которые Будда отказывался комментировать. Это те «вечные» вопросы, на которые религии якобы дали ответы: вечна вселенная или не вечна? Конечна или бесконечна? Тождествен ли ум телу или нет? Существует ли жизнь после смерти или нет? Будда уклоняется от этих вопросов, потому
что ответы на них не способствуют продвижению по пути, который он проповедует. Он уподобляет человека, озабоченного такими спекулятивными проблемами, человеку, который был поражен отравленной стрелой, но отказывается удалить ее, пока не узнает «имя и род того, кто послал ее; воспользовался он большим луком или арбалетом; был ли наконечник стрелы расщеплен, изогнут или с зазубринами». Единственное, что должно его беспокоить, это удаление стрелы из тела. Все остальное не важно.
...
Однозначное свидетельство самого Будды в пользу сомнения и необходимости устанавливать истину для самого себя, а не полагаться на авторитеты других вызвало глубокий отклик в моей душе. Единственным критерием Будды для оценки любого учения был ответ на вопрос, вызывает ли оно или смягчает страдание
...
Основные отличительные черты учения направления Калама-сутты: не уважение к традиции и линии передачи учений, а опора на самого себя; не вера в догматы, а важность личного испытания идей на жизнеспособность; не цепляние за метафизические представления о перерождении и карме, но предположение, что этот мир может быть единственно существующим
В другой проповеди из палийского канона Будда сравнивает людей, одержимых такими вопросами, со слепцами, которых вызвал царь, чтобы они описали слона. Каждый слепой прикасался к различным частям животного. Тот, кто держал хобот, говорил, что слон – это труба; кто ощупывал его туловище, заявлял, что слон – это стена; а тот, кто держал хвост, был убежден, что слон – это канат. Таким образом, занятия метафизикой не только не в состоянии решить вечную проблему страдания, но также порождают частичное и искаженное изображение сложной человеческой реальности.
Из этих текстов становилось понятно, что первоначальный подход Будды был терапевтическим и прагматичным, а не спекулятивным и метафизическим. Отказываясь отвечать, тождественны ли сознание и тело или существует ли жизнь после смерти, он подрывает возможность построения теории перевоплощения. Поскольку без подтверждения существования нематериального ума или жизни после смерти трудно – или вообще невозможно – последовательно говорить о перерождении и карме. Но, вразрез со словами Будды, сохранившимися в этих текстах, мои тибетские учители настаивали, что, если вы не верите в нематериальность ума и перерождение, то вы не можете даже считать себя буддистами. Поскольку слова Сиддхаттхи Готамы превратились в религию под названием «буддизм», я начал подозревать, что, возможно, произошла какая-то ошибка.
...
Первоначальный подход Будды был терапевтическим и прагматичным, а не спекулятивным и метафизическим
Пытаясь найти философский язык, который соответствовал бы культурно-историческим условиям жизни современного мирянина, носителя секулярного и научного мировоззрения, который скептически относится к традиционным религиозным убеждениям, я все чаще обращался к текстам палийского канона, чтобы найти отрывки, похожие на те, что я встретил в Калама-сутте.
Я понял, что именно те идеи и концепции буддизма, которые я не мог принять, находили точное соответствие в родственной буддизму другой индийской религии – в индуизме. Перерождение, закон кармы, боги, другие области существования, освобождение от круговорота рождения и смерти, абсолютное сознание: все эти идеи предшествовали Будде. Для многих его современников эти понятия были частью естественного описания мира. Поэтому они не относились к сущности его проповеди, а просто отражали древнеиндийскую космологию и сотериологию.
Я начал четко понимать, что наиболее близкими для меня в учении Будды были именно те идеи, которые не могли быть заимствованы из классической индийской мысли. Поэтому я должен был тщательно прочитать палийский канон и собрать все те отрывки, в которых наиболее сильно ощущалось присутствие индивидуального голоса Сиддхаттхи Готамы. Все, что приписывалось ему, но могло бы встретиться и в классических индийских текстах Упанишад или Вед, я должен был заключать в квадратные скобки и откладывать в сторону. Сделав это, я затем должен был оценить, может ли то, что я отсеял как подлинное слово Будды, служить подходящей основой для построения последовательной системы мировоззрения современных светских буддистов.
Было легче сказать это, чем сделать. Палийский канон – это огромное собрание текстов, умещающихся на нескольких тысячах страниц, которые собирали и объединяли многие поколения буддистов. В нем собраны различные мнения того времени, всевозможные стили повествования, внутренние противоречия, психологические инсайты, за которыми следуют тирады об адском огне и проклятия, запутанная хронология и бесконечные утомительные повторения целых кусков текста. Будучи новичком в изучении пали, я чувствовал себя ребенком, осторожно опускающим пальцы ног в океан, который простирается перед ним в бесконечную даль. Хотя я потратил годы на изучение тибетского языка, сейчас мои познания были бесполезны, потому что большая часть палийского канона не переводилась на тибетский язык. К счастью, за последние 130 лет весь корпус палийских канонических текстов был неоднократно переведен на английский язык небольшой группой посвященных монахов и ученых. Без их неоценимой помощи я бы не справился с поставленной перед собой задачей.
Мало того: по мере знакомства с палийским каноном менялось не только мое понимание буддизма, но и мои представления о личности Сиддхаттхи Готамы. Учась у геше Рабтена в Швейцарии в конце 1970-х, я столкнулся с книгой под названием Жизнь Будды, написанной английским монахом по имени Ньянамоли Тхера на Цейлоне в 1950-х. Ньянамоли рассказывает историю Готамы и его учения полностью на основе свидетельств палийского канона, поданную в форме серии радиопередач. В то время как мои тибетские учителя познакомили меня с центральными положениями раннего буддизма, я прежде никогда не сталкивался с ними в их первоначальном окружении. Благодаря изящным переводам Ньянамоли, они зазвучали ярко и убедительно, и я впервые увидел их в контексте земной жизни Готамы.
Примерно в то же время я читал книгу британского исследователя Тревора Линга Будда: Буддийская цивилизация Индии и Цейлона. В отличие от почтительного подхода Ньянамоли, Линг предлагает критический, исторический взгляд, вдохновленный марксистским анализом. Для Линга жизнь Сиддхаттхи Готамы непонятна вне социально-экономического контекста, в котором он жил. Буддизм просто не появился бы в долине Ганга, если бы в пятом веке до нашей эры экономические условия не обеспечили достаточного роста благосостояния, благодаря которому могли существовать непроизводительные члены общества. Линг описывает, как этот экономический рост привел к появлению в Индии первых городов и сильного среднего класса торговцев и ростовщиков. То же самое процветание позволило правителям обзавестись постоянными армиями, что позволило им завоевывать своих соседей и присоединять новые земли. Это привело к поглощению небольших племенных республик (вроде родной для Готамы Сакьи) совершенно новым видом государства – централизованной, деспотической монархией.
В своей книге Линг смело утверждает, что Готама основал не новую религию, а новую цивилизацию. Согласно его теории, различные формы буддийской религии, известные нам сегодня, являются остатками цивилизации, которая была не в состоянии пустить корни в Индии. Его идеи показались мне убедительными тогда и до сих пор оказывают свое влияние на мои представления о Будде и буддизме.
Все же и Ньянамоли Тхера и Тревор Линг не могли составить убедительный портрет Сиддхаттхи Готамы. Иногда проглядывались его человеческие черты – например, когда он называет своего кузена Дэвадатту «лизоблюдом», – но ни один из авторов, казалось, не стремился описать его характер более полно. И, хотя обе книги помогли рассеять некоторые из моих наивных и романтических иллюзий о Будде, в них не делалась попытка проанализировать его отношения с другими многочисленными персонажами, появляющимися в палийских суттах, или составить подробную хронологию событий его жизни. Как и в большинстве других книг, посвященных биографии Готамы, авторы склонны использовать эпизоды его духовной карьеры лишь как общую схему для изложения его учения. Таким образом, я все еще пребывал в любопытной позиции последователя Будды, который не имеет ни малейшего представления, кем был этот человек.
В отличие от Евангелий, где жизнь Иисуса лежит в основе христианской Благой вести, составители буддийских канонических текстов относятся к восьмидесяти годам земной жизни Сиддхаттхи Готамы так, как если бы они были в значительной степени несущественны для его проповеди. Это замечание в особенности верно для описаний его жизни после пробуждения. То, что происходило с ним в течение последующих лет после решения экзистенциального затруднения и становления Буддой, кажется, практически не засвидетельствовано. У меня было впечатление, что в течение оставшихся сорока пяти лет он блуждал по Северной Индии, проповедуя и медитируя, окруженный все возрастающим числом верных учеников, пока однажды не лег и не умер в городе Кусинара. Внимательное чтение палийского канона, однако, показывает, что не все было так просто.
Одним из самых главных препятствий для понимания жизни Будды является история, которую традиционно рассказывают буддисты. В этой хорошо известной версии принц Сиддхаттха был сыном и преемником царя Суддходаны и воспитывался в роскоши царских дворцов в царстве Сакия. Однажды, пожелав узнать больше о стране, правителем которой он должен был стать в будущем, он втайне ускользнул за стены дворца, где впервые в жизни увидел больного, старика, труп и отшельника. Эти встречи потрясли изнеженного молодого человека, потому что он осознал собственную смертность. Неспособный больше вести беспечную и полную наслаждений жизнь молодого принца, он убежал из дворца ночью, скинул свои роскошные одежды и драгоценности, обрил голову и стал отшельником. После шести лет напряженной медитации и аскетизма он сел под деревом бодхи и достиг Пробуждения, став, таким образом, Буддой – «Пробужденным». Но это описание противоречит тому, что мы знаем о Сидхаттхе Готаме из палийского канона. Отец Будды был не царем, а благородным главой клана Готама, который служил председателем Собрания в княжестве Сакия. Самое большее, кем он мог быть, это своего рода глава провинции, или наместник. «Царство» Сакия было частью более сильного царства Косала, которым управлял царь Пасенади из столицы Саваттхи, примерно в ста тридцати километрах к западу от сакьев. «Сакьи – вассалы царя Косалы, – признавал Сиддхат-тха Готама. – Они оказывают ему скромную службу и приветствуют его, оказывают ему почести, собирают и платят ему подати». И хотя рассказ о вышеупомянутых четырех встречах излагает сам Готама в одной из проповедей Канона, он, на самом деле, является частью мифического рассказа о другом Будде по имени Випасси, который жил в далеком прошлом. Сюжет не имеет никакого отношения к самому Готаме.
Даже имя «Сиддхаттха» не появляется в канонических текстах. В проповедях и наставлениях для монахов его называют или Готамой – его семейным или клановым именем – или Бхагаватом, почетным титулом, который означает «Господь», но также часто переводится как «Блаженный». Говоря о себе, он предпочитает использовать любопытный эпитет Татхагата – Тот, кто именно таков». Для простоты я буду называть его либо просто «Готамой», либо «Буддой» (Пробужденным). В контексте более интимной обстановки его общения с семьей я буду использовать имя «Сиддхаттха», чтобы не путать его с другими Готамами.
Ключ к пониманию личности Сиддхаттхи Готамы и хронологии его жизни кроется в его отношениях с царем Пасенади. Во время их первой засвидетельствованной встречи Готаме было около сорока лет, как и царю. По внешности он не слишком бы отличался от многих других монахов своего времени, которые блуждали по пыльным дорогам Северной Индии, прося подаяния в деревнях и городах, рассыпанных по обширной, плодородной долине Ганга. Борода и волосы на его обритой голове могли немного отрасти, как двухнедельная щетина, но не более того. Его одежда состояла всего из трех простых ряс, вручную окрашенных в желтый или коричневый цвет и сшитых из кусков грубой ткани или, учитывая его возрастающую славу учителя, из тонкой материи, пожертвованной преклоняющимся перед ним благотворителем. Его имущество составляли лишь металлическая или глиняная миска, иголка с ниткой, бритва, фильтр для воды и, если он был нездоров, немного лекарств.
Король Пасенади, с другой стороны, проснулся бы тем утром в своих роскошных покоях в городе Саваттхи. Если бы он вышел на верхнюю террасу своего дворца, он увидел бы за крышами глиняных и деревянных строений его столицы широкие воды реки Ачиравати, оживленные рыбацкие деревни вдоль ее берега и поля и леса на той стороне. Как монарх самого сильного царства к северу от Ганга, он мог собрать небольшую армию чиновников, охранников, слуг и наложниц, которые были готовы угодить каждой его прихоти. Он был тучным человеком, потребляющим огромное количество риса и карри, сибаритом, обсуждающим со своими вассалами, как достичь еще больших чувственных удовольствий. Но Пасенади мог быть и жестоким. Он связывал своих врагов веревками и цепями, сажал мятежников и убийц на колы и совершал кровавые жертвоприношения коров, коз и овец, приготовленные «рабами, слугами и работниками, побуждаемыми страхом наказания, причитающими и рыдающими». Он пошел бы на всё, чтобы ничто не угрожало его власти, он даже посылал своих шпионов в религиозные общины вокруг Саваттхи под видом монахов и отшельников, чтобы устранять опасных проповедников.
Ниже покоев царя, во внутреннем дворе, его ждали снаряженные слоны, готовые перевезти царскую свиту из шумного города до монашеской общины в роще Джеты, находящейся на расстоянии в полтора километра. Сумана, младшая сестра Пасенади, которая заботилась об их пожилой бабушке, была в свите. Так как это был, по-видимому, первый официальный визит царя к Сиддхаттхе Готаме, бывшему косальскому дворянину, который возвысился до положения известного учителя, весьма вероятно, что Бандхула, близкий друг царя и командующий армией Косалы, и благочестивая жена генерала, Маллика, также присутствовали среди свиты. Процессия отправилась бы, скорее всего, где-то в середине утра, груженая дарами и запасами еды для монашеской обители, чтобы монахи могли принять свою единственную пищу в полдень.
Как только трапеза была закончена, царь Пасенади прошел в Гандхакути, «Шатер фимиама», где Готама жил и принимал гостей. Царь считал себя интеллектуалом и меценатом. Молодым человеком вместе с Бан-дхулой он учился в известном университете Таккасилы (Таксилы), столицы персидской сатрапии Гандхара, куда отправлялись мужчины со всей Индии, чтобы получить образование в различных искусствах и науках тех дней. Став царем, Пасенади считал обязательным для себя посещать странствующих учителей, которые прибывали в Саваттхи, чтобы исследовать их учения и достижения, спросить их совета и, если будет доволен ответами, предложить им свою защиту и поддержку. Теперь наступила очередь Готамы.
Оба мужчины, обменявшись приветствиями, сердечно поболтали некоторое время, затем царь сел и перешел прямо к делу: «Как, почтенный Готама, можешь ты, кто все еще так молод и только недавно ушел из дома, называть себя мудрецом?».
Я представляю, как, иронично улыбнувшись, Готама посмотрел напыщенному монарху прямо в глаза: «Существуют четыре вещи, Ваше величество, которые не следует недооценивать из-за их юности: огонь, змея, воин и монах. Если крошечное пламя находит себе достаточно топлива, оно становится большим пожаром. Небольшая змея, на которую случайно наступают в деревне или в лесу, может напасть и убить человека, который не уважает ее. Юный воин может однажды напасть на твой трон и низложить тебя. А если ты тронешь добродетельного монаха, то рискуешь остаться бездетным и без наследника, как пень Пальмирского дерева».
...
Идентифицируя себя (монаха) с потенциально опасными силами, Готама подразумевает, что он и его учение могут также быть угрозой устоявшемуся порядку вещей
Идентифицируя себя (монаха) с этими потенциально опасными силами, Готама подразумевает, что он и его учение могут также быть угрозой устоявшемуся порядку вещей. Он играл на страхах и суеверии царя. Как любой монарх своего времени, Пасенади знал, что другие члены его семьи (его брат Джета, например) почти наверняка за его спиной соперничали между собой за его трон. Кроме того, поскольку царь еще только должен был оставить преемника, положение его собственного рода было шатким. Готама не ходил вокруг да около. Он произвел впечатление на царя. И его гамбит окупился.
Пасенади не впал в гнев, напротив, он был приятно поражен ответом Готамы и попросил принять себя в ряды его последователей.
Это был один из ключевых – если не решающий – моментов в карьере Готамы. После пяти или более лет проповедей и собирания вокруг себя общины последователей по всей Северной Индии царь Косалы, человек, вассалом которого Готама должен был быть всю свою взрослую жизнь, в итоге сам удостоил его визитом. Теперь Готама пребывал в Саваттхи под покровительством Пасенади. Здесь, в роще Джеты, он проводил каждый сезон дождей в течение следующих двадцати пяти лет, здесь он произнес большую часть своих проповедей, здесь он разработал правила монашеского общежития. Пасенади стал частым гостем в роще Джеты. Монах и тиран со временем стали друзьями и даже родственниками.
Преданность Пасенади Сиддхаттхе Готаме и его учению, однако, никак не меняла его царских привычек. Среди многих диалогов палийского канона нет ни одного свидетельства, что у него были хоть какие-то озарения. Единственный раз он выносит хоть какую-то пользу из наставлений Готамы, следуя его совету сесть на диету. С «корзины риса и карри» он переходит на «не больше, чем горшок вареного риса» и в результате становится «довольно стройным». Во всех других отношениях желания и параноидальные страхи Пасенади кажутся не затронутыми чем-либо, что Готама ему говорит.
«Я сидел в суде, – сказал однажды Пасенади Готаме, – и что я видел? Все эти судьи болтают, говорят неправду, чтобы обогатить себя. Тогда я подумал: “С меня достаточно. С этого времени за все отвечает Любезный. Я буду верить его суду”». «Любезным» нежно звали Бандхулу, друга Пасенади и командующего его армией. Но как только Бандхула был назначен председательствующим судьей, опозоренные судьи начали распространять слух, что генерал и его сыновья планируют убить Пасенади и захватить трон. Царь запаниковал. Он отправил Бандхулу и его сыновей подавить восстание на северной границе, а затем, когда они возвращались в Саваттхи, заманил их в засаду и убил.
Когда Маллика, жена Бандхулы, услышала эти новости, она готовила пищу для Готамы и его монахов. Она держалась спокойно и сказала своим невесткам, чтобы они не упрекали Пасенади, который, как она правильно предполагала, вскоре раскается в том, что убил своего лучшего друга и союзника. Пасенади сохранил жизнь женщинам и позволил им безопасно вернуться в имение Бандхулы в Кусинаре. В знак дополнительного искупления он назначил Дигха Караяну, племянника Бандхулы, на место «Любезного» в качестве главнокомандующего армией, о чем позже он будет горько сожалеть.
Реакция Готамы на это зверское убийство, совершенное его главным последователем, не засвидетельствована. Так как он, скорее всего, не мог себе позволить пожертвовать своей безопасностью в Саваттхи, маловероятно, чтобы он открыто критиковал царя за его поступки. Смерть Бандхулы служила предупреждением. Неважно, как ценит и уважает тебя Пасенади сегодня; если завтра настроение тирана внезапно изменится, то можно не прожить и одного дня. Мы можем предположить, что Готама хорошо знал Бандхулу: они были сыновьями правителей соседних провинций в восточной Косале: Готама в княжестве сакьев и Бандхула в Малле, оба занимали видное положение в Саваттхи под покровительством царя. Четыре десятилетия спустя Готама умрет, лежа между двумя стволами дерева сал возле города Кусинара в Малле, и Маллика, престарелая вдова Бандхулы, накроет его тело своей украшенной самыми дорогими камнями накидкой.
Этот рассказ об интригах, предательствах и убийствах показывает, в каком мире жил и проповедовал Готама. Он зависел от Пасенади. Без поддержки тирана он не смог бы осуществить свои цели. Он не мог просто уйти прочь со всеми своими монахами в горы или леса. Мало того, что на них бы нападали бандиты, каннибалы и звери, им некуда было пойти, чтобы собирать подаяния. Поэтому он был обязан располагать свои основные центры поблизости от больших городов. У него не было другого выбора, кроме как искать поддержку у местных правителей, военачальников и преуспевающих торговцев. Чтобы его учение распространялось, а община росла, нужны были две вещи: гарантия безопасности и финансовая стабильность.
В своем поиске исторического Будды я должен был слой за слоем снимать мифологический материал, который скрывает под собой человеческую личность. Чтобы понять, кем он был, нужно было отбросить идеализированное изображение безмятежного и совершенного учителя, который не способен ошибаться. Готама, как и все мы, жил в опасном и непредсказуемом мире. Он понятия не имел, что могло произойти на следующий день или в следующем месяце. Он не мог предвидеть, какие настроения или подозрения могли возникнуть у его покровителей, из-за которых они могли отказать ему в своей поддержке. Он не мог предсказать, случится ли в Косале стихийное бедствие, война, государственный переворот или эпидемия смертельной болезни, которая внезапно поразит его.