Нужно также отказаться от широко распространенного изображения Готамы как отрешившегося от мира монаха, созерцательного мистика, единственная цель которого состояла в том, чтобы показать своим ученикам путь к конечному освобождению от циклического существования. Этот образ скрывает от нас его роль критика социального неравенства и реформатора, отвергавшего ключевые религиозные и философские идеи своего времени, высмеивавшего касту брахманов и ее теистические убеждения и предлагавшего совершенно новый путь, согласно которому могли жить как отдельные люди, так и целые сообщества.
...
В своем поиске исторического Будды я должен был слой за слоем снимать мифологический материал, который скрывает под собой человеческую личность.
Чтобы понять, кем он был, нужно было отбросить идеализированное изображение безмятежного и совершенного учителя, который не способен ошибаться
...
Я понимаю, что все буддисты во все времена создавали свои собственные портреты Сиддхаттхи Готамы и я не исключение
Сиддхаттха Готама сравнивал себя с человеком, который вошел в лес и обнаружил там «древний путь, по которому путешествовали люди в прошлом». Последовав по этому пути, этот человек приходит к руинам «древнего города с парками, рощами, водоемами и крепостными валами». Затем человек этот идет к местному правителю, чтобы рассказать ему о своем открытии, а затем убеждает царя «восстановить город, чтобы он вновь стал процветающим, богатым и населенным людьми». Готама объяснил, что этот «древний путь» служит метафорой срединного пути, который привел его самого к пробуждению. Но этот путь он изобразил ведущим не к Нирване, а к восстановлению города. Он считал свое учение – Дхамму – основой для цивилизации. Он прекрасно понимал, что для восстановления этого древнего города ему потребуется не только преданность и поддержка монахов и монахинь. Ему нужна была помощь таких людей, как царь Косалы Пасенади.
Конечно, я должен был внимательно следить за тем, чтобы не допустить проекции собственных представлений и ценностей на образ исторического Будды. Я понимаю, что все буддисты во все времена создавали свои собственные портреты Сиддхаттхи Готамы и я не исключение. Должен признать, что большинство буддистов не очень интересует личность человека, который основал их религию; им достаточно почитать возвышенный и идеализированный образ. Безусловно, все, что я сумел узнать об этом загадочном историческом персонаже, в какой-то мере говорит что-то и обо мне самом. И я не могу утверждать, что мой образ исторического Будды в чем-то превосходит ваш собственный. Я могу лишь сказать, что в палийском каноне и в других источниках содержится достаточно информации, чтобы написать еще не одну историю его жизни и учения.
Северный путь
В ФЕВРАЛЕ 2003 года мой друг Аллан Хант Бэдинер дал мне задание совершить путешествие по северным индийским штатам Бихар и Уттар-Прадеш, с кратким заездом в Непал, чтобы посетить исторические места, связанные с жизнью и учением Будды. Мне было сорок девять лет. Мое задание заключалось в сборе фотографий для иллюстраций в книге о буддийском паломничестве в Индию, которую писал Аллан. Это была идеальная возможность для поездки, которую я уже давно намеревался совершить, но, по той или иной причине, все время откладывал.
...
Медитация и фотография, – записал я в дневнике, – освобождают от зацикленности на всем необычном и позволяют заново открывать для себя повседневное
Вернувшись в Европу из Кореи, я не бросил занятия фотографией. Со временем я стал все чаще снимать обыкновенные вещи, в которых открывались такие стороны, которых я до того не замечал. «Медитация и фотография, – записал я в дневнике, – освобождают от зацикленности на всем необычном и позволяют заново открывать для себя повседневное. Как раньше я стремился обрести мистическое трансцендентальное состояние в медитации, так и экзотические места и необычные вещи я считал идеальными объектами для фотографии». Когда лондонский издатель обратился к Мартине с предложением написать книгу по буддийской медитации, меня попросили предоставить восемьдесят черно-белых фотографий, чтобы проиллюстрировать ее текст. Я сделал серию изображений, которые должны были «показать мир с удивительной и неожиданной стороны, подобно ошеломляющему и захватывающему опыту медитации». В 2001 году Медитация для жизни вышла в свет. Увидев именно эти фотографии, Аллан и предложил мне съездить в Индию, чтобы я сделал иллюстрации для его незавершенной работы о буддийском паломничестве.
Я и мой водитель г-н Хан едем сквозь ночную тьму в отель Роял Ретрит возле деревни Шивпати Нагар, расположенной недалеко от руин Капилаваттху, где рос Сиддхаттха Готама. Фонари нашего автомобиля выхватывают из тьмы безупречный газон, затем останавливаются на колоннах побеленного колониального коттеджа. Слуги в ливреях несутся, чтобы встретить нас. В восемнадцатом веке будущий отель был охотничьим домиком местного махараджи, и облезшие тигриные шкуры все еще висели на стенах, книги в кожаных переплетах тихо рассыпались от ветхости в застекленных шкафах, и повсюду ощущался затхлый запах антикварной мебели и заплесневелых ковров. После того, как выключили генератор, я уснул под тоскливый вой шакалов.
Позавтракав, я иду по узкой дорожке, которая исчезает в девственном лесу, обступившем гостиницу. Я сажусь, скрестив ноги, на небольшом участке утрамбованной красноватой земли. Все вокруг меня: тонкие деревца, лианы и побеги, – тянется вверх. Огромные листья, объеденные гусеницами, дрожат и качаются перед моими глазами. Случайная птица вскрикивает на зеленом куполе наверху. Издалека доносятся ритмичные удары мокрой одежды о камни у пруда или реки. Затем я слышу, как сквозь заросли движется какое-то животное. Оно останавливается. Удары моего сердца ускоряются. Я искоса смотрю сквозь плотные заросли подлеска и вижу пару узких, янтарных глаз, уставившихся на меня. Это – шакал. Мы пристально изучаем друг друга, затем он спокойно идет дальше.
В середине утра я отправился с г-ном Ханом, чтобы осмотреть то, что сегодня осталось от Капилаваттху. Пейзажи Северной Индии, которые я вижу, пока мы едем, практически, не изменились со времен Готамы. Если убрать грузовики и велосипеды, промышленно окрашенные сари и дешевые радио, немногое изменилось с тех пор. Готама однажды сравнил свою лоскутную монашескую рясу с мозаикой разноцветных полей, чья безудержная палитра варьируется от зеленого риса до желтых цветов горчицы, разделенных черными земляными дорожками, что я и созерцал через окно лендкрузера, пока мы тряслись по разбитой дороге. Мы проезжаем манговые рощи, местные женщины аккуратно подметают землю под их темным лиственным шатром. За окном появляются могучие деревья баньяна: их воздушные корни свисают с ветвей, как жилистые щупальца, я читал о них в палийских текстах, но теперь видел их во всем величии и красоте. И каждое мгновение на дороге появлялись спокойные кремового цвета горбатые бычки с подгрудками – далекие потомки тех, что видел Готама, – как встарь, тянущие скрипучие деревянные телеги, нагруженные раскачивающимися горами сахарного тростника.
Но то, что я вижу, все-таки не то же самое, что видел Сиддхаттха Готама. Все пространство к северу от Ганга – это сплошная пойменная равнина, пласт медленно смещающейся земли и воды в сотни километров шириной, сформировавшийся за миллионы лет отложений осадочных пород, смываемых с Гималаев. Нигде нет ни холмов, ни скалистых выступов, ни одного ориентира, который мог бы видеть Готама. Поскольку толщина осадочных пород растет по мере таяния снегов и во время муссонных дождей, высота равнины постоянно меняется, и русла рек отклоняются в образовавшиеся новые низины. Люди следуют за ними, оставляя свои глинобитные, деревянные и покрытые соломой жилища, которые впоследствии бесследно исчезают в земле. Кроме того, опавшие листья, разлагающаяся растительность, экскременты птиц и животных, раковины улиток, кости крупного и мелкого рогатого скота, частицы человеческой кожи – все способствует дальнейшему подъему уровня равнины. Высота почвы, по которой я еду, по крайней мере, на два с половиной метра выше уровня почвы, по которой Готама и его монахи ходили две с половиной тысячи лет назад.
Вокруг нет ни души, когда мы приезжаем в Пипрахву. Теплый бриз тихо веет над бесконечными полями. Откуда-то доносится голос муэдзина, призывающего верующих на молитву. Г-н Хан сидит на корточках у обочины, безразлично потягивая биди. Я иду через открытые кованые ворота, за которыми открывается парк. Садовник не закрыл воду в шланге. Лужа, отливающая серебром в полуденном свете, разливается по газону. Никаких следов Северного пути с его плотным движением, который когда-то, возможно, проходил мимо этого парка. Ничто не говорило о том, что здесь когда-то был процветающий торговый город Капилаваттху, защищенный глинобитными и деревянными крепостными валами. Никаких отголосков вражды между готамами и колиями, чьи амбиции и страхи когда-то оживляли гордое княжество Сакия: только кирпичный ствол ступы – куполообразного погребального холма, в котором хранятся реликвии буддийских монахов – и, рядом с ним, фундамент монастыря.
Солнце палит. Укрываясь под своей шляпой сафари, я сознательно обхожу ступу по часовой стрелке, как паломник. Я все иду и иду. В парке по-прежнему нет никого, кроме меня. Лужа на газоне становится все шире. Г-н Хан возвратился к лендкрузеру слушать в перегруженных динамиках печальные болливудские песни.
Я провожу пальцами по грубой кладке ступы. Несмотря на то, что они выглядят действительно старыми и ветхими, таких кирпичей не было во времена Готамы. Техника обжига кирпичей в печи была тогда неизвестна в Индии. При этом такими кирпичами не выкладывали бы наружную поверхность ступы: она была гладким известковым куполом. То, что я вижу теперь, это ствол строения, относящегося к временам много позже смерти Готамы, вероятно, заменившего более раннюю, менее прочную конструкцию из обожженной на солнце глины и дерева.
В 1897 году Уильям Пеппе, местный британский управляющий, очистил ступу от земли и растений, чтобы провести здесь первые раскопки. Прокопав пять с половиной метров этой кладки, он нашел «массивный ящик из песчаника в полной сохранности, высеченный из цельного куска камня». Он открыл его и обнаружил внутри три небольшие вазы, ящичек из мыльного камня и хрустальную миску, внутри которых были «обломки костей в таком состоянии, как будто их положили туда несколько дней назад». На самой маленькой урне были начертаны слова «Это святилище над реликвиями Будды принадлежит шакьям». Ящик и урны были переданы Индийскому музею в Калькутте, а реликвии были подарены королю Сиама Чулаланкаре, который благоговейно разделил их между тайскими, ланкийскими и бирманскими буддистами.
Во время следующих раскопок в 1972 году индийские археологи проникли глубже под кирпичный ствол ступы и обнаружили там еще две урны, содержащие фрагменты костей. Но, если это были останки Готамы, тогда что нашел г-н Пеппе и чему теперь поклоняются на алтарях, практически, по всей Юго-Восточной Азии? Трудно сказать. За следующие два года раскопок были открыты фундаменты домов и колодцев, черепки глиняной посуды, монеты, ржавые металлические орудия, бусины, браслеты и, что особенно важно, множество терракотовых печатей кушанского периода (ок. 50-320 н. э.) с надписью носящих надпись «Община буддийских монахов Капилавасту».
Сиддхаттха Готама родился в парке Лумбини, в нескольких километрах к северу отсюда, на территории современного Непала. На этом месте до сих пор стоит колонна с надписью, установленная примерно сто пятьдесят лет спустя после правления буддийского императора Ашоки. Мать Сиддхаттхи умерла вскоре после его рождения. Мальчика вскармливала грудью и воспитывала ее сестра Паджапати, которая вышла замуж за Суддходану, отца Сиддхаттхи.
Готама всегда говорил о себе как о подданном царства Косала, в состав которого древнее княжество сакьев входило еще до его рождения. До своей смерти он оставался верен царю Пасенади, правившему в своей столице Саваттхи территорией, которая простиралась от северных берегов Ганга до подножия Гималаев. На западе царство Косала граничило с Гандхарой (большая часть современного Пакистана) – сатрапией Персидской империи Ахеменидов, самой великой мировой державы того времени. Во время рождения Готамы (ок. 480 г. до н. э.), индийские солдаты из этого региона сражались в персидской армии против греков при Фермопилах, в ста шестидесяти километрах к северо-западу от Афин.
Народ сакьев занимался земледелием и скотоводством. Они возделывали рис, просо, горчицу, чечевицу и сахарный тростник, выращивали крупный рогатый скот, овец и коз для мяса и молока. Судьба Готамы была связана с полями и лесами, рассыпанными по равнинам его родины. Дома, от лачуг рабов до жилищ знати, возводились из высушенной на солнце глины, древесины и соломы. Будучи старшим сыном сильного рода, Сиддхаттха был освобожден от тяжелой ежедневной работы в полях, которую выполняли крестьяне и рабы.
Но ему с детства должны были прививать четкое понимание высокой ответственности его отца за сбор ежегодного урожая, от которого зависело выживание их царства.
Капилаваттху, возможно, был провинциальным земледельческим городом, похожим на все остальные, но было и одно важное отличие. Он был перевалочным пунктом на Северном пути, главной коммерческой и культурной артерии того времени, которая соединяла царство Магадха на юге с Косалой на севере. Из Саваттхи торговый путь следовал далее на северо-запад к Таккасиле в Гандхаре (более 1000 километров). Богатым и знатным жителям Капилаваттху (таким как Готамы) были доступны товары и идеи, циркулировавшие между индийскими центрами в Магадхе и Косале и обширными персидскими территориями на западе.
Весьма вероятно, что Сиддхаттха, будучи сыном и преемником правителя, сопровождал своего отца по государственным или торговым делам в город Саваттхи, находящийся в 130 километрах к западу от Капилаваттху. Суддходана не видел великого будущего для своего одаренного сына, если бы тот продолжал прозябать в их сельской глуши. Продвижение для любого молодого дворянина в Косальском царстве зависело от связей и протекции в царском дворе в Саваттхи. Поэтому возможно, что, прежде чем стать Буддой, Сиддхаттха уже входил в круг общения молодого косальского принца Пасенади, в котором вращались такие люди, как Бандхула, честолюбивый сын главы другой отдаленной провинции.
В палийском каноне поразительным образом ничего не говорится о молодых годах Сиддхаттхи Готамы. У нас нет, практически, никакой информации о времени, предшествовавшем его драматическому уходу из дома в возрасте двадцати девяти лет, когда он решил стать странствующим аскетом. В одном из немногих рассказов о событиях своего детства, о которых он хоть что-то сообщает, он говорит, что однажды вошел в медитативное состояние, когда сидел в тени миртового дерева, пока его отец занимался какими-то делами в поле. Нам ничего не известно о его воспитании, образовании, знакомых, первых желаниях и страстях или деятельности, которой он был занят. Весь период с юности до двадцати девяти лет представляет собой одно большое белое пятно.
Гораздо больше, однако, известно о некоторых из его ровесников. В особенности можно выделить пять фигур: Пасенади, будущий царь Косалы; Бандхула, сын правителя маллов, ставший затем командующим армией Пасенади; Ангулимала, сын брахмана из Саваттхи, ставший ритуальным убийцей; Махали, знатный представитель народа личчхавов из города Весали; и Дживака, сын куртизанки из Раджагахи, который возвысился до должности придворного врача Магадхи. Все эти мужчины принадлежали к тому же поколению, что и Сиддхаттха Готама, и все они оставались близки с ним в течение всей своей жизни, хотя никто из них, кроме Ангулималы, не стал монахом. Помимо того, что у них был этот общий знаменитый друг, их связывало также то, что они учились вместе в университете Таккасилы (Таксилы).
Город Таккасила, столица Гандхары, был выдающимся центром учености в своем регионе. Молодых людей из новых городов Северной Индии посылали туда изучать искусство управления и ведения войны, врачевания и хирургии, религию и философию, магию и ритуалы. Живя в городе ахеменидской империи, стоящем на перекрестке главных торговых маршрутов, они знакомились с более космополитичной культурой, чем та, что они видели в своих провинциальных городах долины Ганга. В Таккасиле они встречали персов, греков и других граждан огромной империи. Послать своего сына в Таккасилу для знатного индийца того времени означало то же самое, что для богатого индийского промышленника сегодня отправить своих одаренных детей в Оксфорд или Гарвард. Учитывая его происхождение, можно предположить, что Сиддхаттха Готама, вероятно, также обучался в Таккасиле. И даже если бы это было не так, то он все равно взрослел и мужал в компании тех, кто там учился. [4]
В палийском каноне также сообщается, что у Сиддхаттхи родился на его родине сын, Рахула, когда ему было двадцать семь или двадцать восемь лет. Так как среди знати того времени было принято жениться в подростковом возрасте, то по меркам своей культуры он был довольно старым человеком, когда произвел на свет своего первого ребенка. Одна из возможных причин этого могла заключаться в том, что он отсутствовал в своем государстве в течение всей своей юности, возможно, учась в это время в Таккасиле или занимая какую-то военную или административную должность в царстве Косала. Затем он вернулся на свою родину, когда ему было уже почти тридцать лет, чтобы жениться и исполнить свой семейный долг, родив преемника. О его жене мало что известно. Ее звали Бхаддакаччана, или, возможно, Бимба, она была двоюродной сестрой Сиддхаттхи по материнской линии и сестрой Дэвадатты, его будущего конкурента. Вскоре после рождения Рахулы Сиддхаттха решил покинуть Косалу.
Что могло заставить его так поступить? Его собственный рассказ в Каноне проливает мало света на эту проблему. Он говорит, что решил уйти из дома, чтобы искать «вечную полную свободу от рабства», а не утешение в смертных и преходящих вещах. Но это всего лишь повторение формулы отказа от мирской жизни, распространенной в индийской аскетической традиции того времени. Кажется, что он испытывал некий глубокий личный кризис и задавался «экзистенциальными» вопросами: Для чего эта жизнь? Есть ли в ней какой-нибудь смысл? Почему я родился только для того, чтобы умереть? Возможно, он понял: все, что он делал вплоть до этого момента, приводило его к тупику. Поэтому он хотел оставить все, что было ему знакомо: своего царя и страну, обязанности принца, свой род, жену и новорожденного сына. Этот очевидно отчаянный шаг, возможно, был единственным способом решить его проблемы. И он вынужден был ухватиться за эту возможность, хотя у него и не было никаких гарантий благоприятного исхода.
«Хотя мачеха и отец хотели другого, – вспоминал он, – и плакали и причитали, я сбрил волосы и бороду, одел желтое одеяние и покинул дом ради бездомной жизни». И вот так, с бритой головой, в рясе, сшитой из кусков грубой ткани, с миской под рукой и, скорее всего, босиком он двинулся по Северному пути. Размышляя над причинами его ухода из дома, нельзя судить его поступки с точки зрения нашего времени и культуры. Отказ от жены и сына, возможно, не так беспокоил его – в конце концов, его большая семья прекрасно могла о них позаботиться, больше всего его тяготили обязанности перед родом Готама и государством Сакия. Его ночной побег из дома должен был вызвать в нем чувство огромного облегчения и свободы. Позже он скажет: «Дома жизнь – пыльная клетка. Но за порогом – широкий простор».
Он мог присоединиться к медленно движущемуся каравану быков, впряженных в телеги, который покрывал приблизительно пятнадцать километров в день, проходя через леса, населенные носорогами, тиграми, львами, медведями и местными народами, и редкие торговые города, окруженные деревнями и полями. В сезон муссонных дождей, с июня по сентябрь, дороги становились непроходимыми болотами. И он проводил это время в парках и рощах, принимая участие в диспутах, размышляя и медитируя. Эта схема медленного перемещения из одного места в другое с трехмесячным перерывом на время сезона дождей, сохранялась до конца его жизни.
Покидая косальскую провинцию Малла, он мог посетить Ваджжи, последнюю из древних республик, по-прежнему управляемую не царем, а скорее аналогом современного парламента, располагавшегося в столичном городе Весали. Дойдя до Ганга, естественной границы, которая отделяет Ваджжи и Косалу от могущественного царства Магадха, он мог переправиться на другой берег на пароме. Он, наверное, сошел на южном берегу в деревне Патали и следовал по Северному пути до его окончания в Раджагахе, столице Магадхи, которая находится в ста километрах южнее, окруженная рядами холмов.
Сегодня леса почти исчезли, земля интенсивно возделывается, а дороги забиты грузовиками, автобусами, телегами, волами и людьми. Вместо парома пятикилометровый мост Махатмы Ганди переносит вас через Ганг в Патну, как теперь называют Патали. С высоты модернизированной бетонной переправы можно видеть, почему эта большая, широкая река служила таким пугающим барьером между враждующими царствами Древней Индии. На северном берегу широкая полоса глины и песочных отмелей отделяет густые банановые плантации, стоящие на твердой земле, от коричневых, вялых вод реки. Напротив, вдоль южного берега, плотной стеной стоят здания. С моста, который не сильно – для Индии – забит машинами, г-н Хан и я погружаемся в хаос столицы штата Бихар, расстраивающийся, переполненный город с населением почти в два миллиона человек. Смог из дыма и пыли висит над грязными бетонными зданиями. Улицы наполнены гудками автомобилей и грузовиков, непрекращающимся треньканьем велосипедов и звоном колокольчиков рикш.
Мы останавливаемся у Джаду-Гхара, разрушающегося музея в колониальном стиле, который здесь построили британцы в 1917 году. Я приехал увидеть урну с останками Готамы. Во время раскопок 1958 года, в расположенном неподалеку Весали, она была найдена в ступе, которую идентифицировали благодаря описанию, составленному китайским паломником седьмого века. Пожилой работник музея трясущимися руками открывает дверь, пропускает меня в небольшое круглое помещение с заплесневелым ковром, включает жесткий флуоресцентный свет. За толстым стеклом на красном бархате одиноко стоит потрескавшаяся сферическая шкатулка, приблизительно пяти сантиметров высотой, сделанная из мыльного камня кремового цвета. Рядом стоит фотография в рамке, на которой можно увидеть все содержимое открытой шкатулки: небольшую горстку пыли, медную чеканную монету, фрагмент золотого листа, крошечную раковину и два стекляруса.
Хранитель откашливается и начинает рассказывать заученное описание реликвий на чрезвычайно громком, но непонятном английском языке. Я замечаю, что, пока он тараторит, я складываю ладони и почтительно кланяюсь перед этими объектами. Но это всего лишь годами отточенная буддийская привычка. Я не чувствую вообще никакого почтения. Я смущен, разочарован, и мне немного стыдно за самого себя. Чего я ждал? Танцующего света? Цветов, падающих с неба? Это безвкусное мирское святилище удручает меня.
Г-н Хан присел у дороги, полируя покрышки лендкрузера грязной дешевой газетой. Горстка скучающих молодых людей собралась вокруг него. Увидев меня, он одним движением отбрасывает биди и распахивает водительскую дверь. Когда я только сажусь возле него, он уже тщательно расчесывает свои волосы, глядясь в зеркало заднего вида. Когда он лавирует в плотном потоке машин, внешняя оболочка автомобиля становится его собственной кожей. Каждый раз я рефлекторно поднимаю свои руки, чтобы закрыться от неизбежного столкновения, а он ухмыляется, искусно объезжая человека/ корову/ рикшу/ грузовик в миллиметре от них.
Из Патны мы следуем вдоль Ганга в восточном направлении, затем у Бахтиарпура сворачиваем на юг к Раджгиру – так теперь называется Раджагаха. Когда мы приближаемся к древней столице Магадхи, голые скальные породы поднимаются над равнинным пейзажем. Это первые отроги плато Чхота Нагпур, холмогорья, которое формирует южные пределы долины Ганга. По сравнению с богатой пойменной равниной на севере земля здесь выжжена и суха. Все чаще появляются участки бесплодного, каменистого грунта. Затем на горизонте появляются высокие холмы, которые образуют естественный защитный круг вокруг Раджагахи. Вдоль их хребта я могу различить сохранившиеся со времен Готамы участки каменных крепостных валов, которые защищали жителей города от атак неприятеля.
Когда мы въезжаем на территорию отеля Хокке, расположенного на внешней стороне кольца холмов, появляются первые звезды на небе. Меня проводят в комнату в японском стиле, а г-н Хан исчезает с другой стороны комплекса в подземном царстве водителей, слуг, поваров, уборщиков, прачек, охранников и свободных от дежурства полицейских. В Хокке можно не только купить еду на вынос, но и каждый вечер принимать роскошные купания в местном онсэне (горячей ванне) вместе с японскими паломниками, большинство из которых прибывают сюда, чтобы посетить почитаемый Пик Коршуна, где, как считается, Буддой были проповедованы Лотосовая сутра, Алмазная сутра и Сутра сердца Праджняпарамиты.
На рассвете следующего утра мы отправляемся к пику Коршуна, подобрав по дороге долговязого, одетого в форму цвета хаки полицейского по имени Гуру дев с однозарядным ружьем на плече. Всякого иностранца, который рискует отправиться на холмы в неурочный час, должен сопровождать вооруженный телохранитель для защиты от дакойтов, предположительно скрывающихся там. Мне с Гурудевом требуется около получаса, чтобы подняться по старой каменной тропе, ведущей наверх от кондитерских и чайных магазинчиков, ютящихся у подножья холма.
Когда мы оказываемся на вершине, мои грандиозные буддийские ожидания от вида пика Корушна разбиваются в пух и прах. Это всего лишь обнажившаяся порода на одном из нижних выступов хребта, увешанного тибетскими молитвенными флагами. Несколько пещер, где Готама и его монахи могли оставаться для медитации, прячутся среди хаоса обнажившихся валунов. В некоторых из них устроены импровизированные святилища со свечами, листочками сусального золота и былыми жертвенными шарфами. На самом выступе расположена окруженная низкой кирпичной стеной прямоугольная платформа с походным алтарем, за которым ухаживает наемный «священник». Одновременно здесь может поместиться не больше тридцати паломников.
Когда восходит солнце, открывается превосходный вид на место древнего города. Сегодня здесь нет ничего, кроме открытого пространства, заросшего кустарником, и небольших, чахлых деревьев.
Когда Готама приходил сюда из Капилаваттху приблизительно в 450 г. до н. э., он оказывался в одном из самых густонаселенных и процветающих городов того времени. Раджагаха был оживленным торговым городом. Горячие источники служили для жителей постоянным источником воды. Это был промышленный город с железными и медными рудниками неподалеку, большим гарнизоном и мощными фортификационными сооружениями. Сюда также стекались монахи и отшельники, которые обсуждали свои учения в его парках, уединялись в холмах для практики аскетизма и блуждали по улицам, собирая милостыню. Отсюда Бимбисара управлял царством Магадха. Он был сильным и – насколько можно судить – уважаемым монархом. Чтобы укрепить союз с Косалой, его главным политическим соперником, Бимбисара женился на сестре царя Пасенади, принцессе Дэви.
Согласно Сутта Нипате, одному из самых древних текстов палийского канона, царь Магадхи увидел с крыши своего дворца Готаму, спокойно идущего по улицам города. Он приказал своим слугам разузнать, кто этот человек и где он остановился. Затем он отправился на колеснице к холму Пандава, чтобы встретить его. Он сказал: «Ты молод и прекрасен, в расцвете своей юности, высокородный царевич, который должен украшать армию во главе предводителей. Я с радостью дарую тебе богатство и почет. Скажи мне: где ты родился?» Готама объяснил, что он был уроженцем Косалы, потомком «солнечного рода», из племени сакьев, народа, который жил на склонах Гималаев. Но он отклонил предложение царя. «Я уверен в своем отречении от мира, – сказал он Бимбисаре. – Мое сердце радуется борьбе, которую я веду».
В чем заключалась эта борьба? Мы знаем только то, что он провел некоторое время в общинах двух учителей: Алары Каламы и Уддаки Рамапутты. Первый обучал его однонаправленной концентрации на «небытии», а второй – на «ни-восприятии-ни-не-восприятии». Скорее всего, это были йогические техники, позволяющие разорвать все связи с феноменальным миром и достичь единения с Брахманом, абсолютной и трансцендентной реальностью. Готама достиг совершенства в этих медитативных практиках, и каждый учитель хотел, чтобы он разделил с ними бремя руководства общинами. Но он понял, что сколько бы времени он ни оставался в этих глубочайших трансовых состояниях, они не могли дать ему того покоя, которого он искал. «Не найдя пользы в этих учениях, – сказал он, – я оставил их и ушел».
Еще нам известно, что он предавался жесточайшему аскетизму. Он вспоминал: «Я принимал только чуть-чуть пищи, немного бобового супа, супа из чечевицы, вика или гороха. Моё тело сильно истощилось. Из-за того, что я так мало ел, мои члены стали похожи на сочленения стеблей лозы или бамбука… Моя спина стала похожа на горб верблюда… Мои рёбра выперли наружу, как балки старого покошенного сарая. Блеск моих глаз утонул в глазницах, подобно блеску воды в глубоком колодце… Кожа моей головы сморщилась и иссохла, подобно тому, как зелёная горькая тыква высыхает и сморщивается на жаре и ветре… Кожа моего живота настолько прилипла к позвоночнику, что, когда я трогал живот, то мог ухватить и позвоночник… Когда я писал или испражнялся, я прямо там же падал лицом вниз… Когда я хотел облегчить тело, потерев его члены руками, волосы – сгнившие на корню – выпадали там, где я тер».