...
Действительно, имеет значение только внутренний духовный опыт, который состоит из исключительно личных состояний сознания
Но как культура и цивилизация буддизм – это нечто большее, чем внутренний опыт. Буддизм известен своей архитектурой, садово-парковым искусством, скульптурой, живописью, каллиграфией, поэзией и народными промыслами. Он присутствует в каждом штрихе, сделанном художниками и ремесленниками на скалах, глиняных вотивных штамповках, хрупких пальмовых листьях, грунтованных полотнах, вручную отпечатанной бумаге, деревянных клише; в каменных садах и бумажных фонариках. Когда я посещал монастыри в Тибете, горные тропы, отполированные ногами паломников, волновали мои чувства намного больше, чем святыни, к которым они вели. Кто протоптал их? Кем были те люди, которые вырезали витиеватые каменные ворота в Санчи или черные базальтовые храмы в Аджанте, возвели гигантскую ступу в Борободуре, построили храм Кумбум в Гьянце и взмывающие ввысь храмы в Пагане, спланировали каменные сады в Рёандзи или создали статуи Будды в Бамиане? Мы не знаем.
Эти преданные забвению люди – мои товарищи. Они молчат, и я хочу говорить от их имени. Я ничего не знаю об их религиозных убеждениях или духовных достижениях. Глубина их понимания тонкостей буддийского учения не имеет значения. Они оставили после себя материальные объекты, созданные их собственными руками: немые вещи, которые говорят со мной через столетия на языке, который не может воспроизвести никакой письменный текст. Не важно, какая буддийская икона может быть изображена на свитке, в ней воплощаются ум и воображение, страсть и любовь ее творца. Я чувствую родство с создателями этих вещей. Дзэнский сад может рассказать об учении Будды не хуже самого сложного трактата о пустоте.
«Подобно тому, как земледельцы орошают свои поля, – говорил Готама в Дхаммападе, – лучники заостряют стрелу, плотники формируют дерево, подобно же мудрецы укрощают Я». Странное утверждение. Вместо того, чтобы говорить об отречении от самости, здесь, если мы правильно понимаем эти метафоры, Будда, кажется, поощряет создание самости. «Укрощать» в этом контексте означает смирять эгоистичные и необузданные стороны своей личности, чтобы стать более заботливым, сосредоточенным и целостным человеком. В качестве примера он использует рабочий люд: земледельцев, лучников, плотников. Ранее он сравнивал практику внимательности с мастерством плотника, теперь он восхищается работой тех, кто возделывает землю, изготовляет стрелы и обрабатывает древесину. Их изделия служат иллюстрацией того, как следует заботиться, формировать и управлять грубой материей – чувствами, эмоциями, восприятием, намерениями – своей самости.
Готама не отказывается от самости как от иллюзии, скорее он воспринимает ее как проект, который еще предстоит реализовать. «Самость» в его понимании не имеет ничего общего с трансцендентным Атманом брахманов, который, по определению, не может не быть тем, что он вечно есть. Для Готамы Я – это действующий, нравственный субъект, который дышит и действует в этом мире. Он сравнивал эту самость с полем: потенциально плодородной почвой, которая, когда ее орошают и возделывают, приносит богатый урожай. Он сравнивал ее и со стрелой: когда деревянное древко, металлический наконечник и оперение собираются вместе, она может быть пущена по безошибочной траектории точно в цель. Наконец, он сравнивал самость с куском дерева, из которого можно создать и кухонные принадлежности и кровельную балку. Во всех примерах простые вещи обрабатываются и изменяются в соответствии с интересами человека.
...
Готама не отказывается от самости как от иллюзии, скорее он воспринимает ее как проект, который еще предстоит реализовать. Для Готамы самость – это действующий, нравственный субъект, который дышит и действует в этом мире. Такая концепция самости больше подходит мирянам, живущим в этом мире, чем монахам, отрекающимся от него
Такая концепция самости больше подходит мирянам, живущим в этом мире, чем монахам, отрекающимся от него. И она бросает совершенно новые вызовы. Вместо постоянного совершенствования в практиках достижения безмятежности и отрешенности от бурных событий этой жизни, такое видение собственной самости побуждает участвовать в этих событиях, наполняя их смыслом и целенаправленностью. Акцент ставится на действии, а не бездействии, на участии, а не отрешенности. Это имеет последствия и для общества. Если человек – результат того, что он или она делает, а не того, кем он или она является, тогда неверны любые представления о санкционированной Богом системе социальных отношений. Готама говорил:
По делам своим земледелец зовется земледельцем,
купец – купцом, слуга – слугою,
вор – вором, воин – воином,
жрец – жрецом, правитель – правителем.
Так мудрый понимает природу делания,
постигая взаимозависимое происхождение,
понимая последствия дел.
Готама начал свою проповедь в Оленьем парке в Исипатане – современный город Сарнатх – недалеко от Баранаси (Варанаси), святого города брахманов на северном берегу Ганга. Он должен был найти способ перевести свое постижение «обусловленности, взаимозависимого происхождения» в практику и образ жизни. Он решил эту задачу в Запуске колеса Дхаммы, первой проповеди в Оленьем парке, в которой он изложил свое главное учение о Четырех Благородных Истинах [7].
В той проповеди он четко описал свое пробуждение как результат того, что он осознал, исполнил и завершил четыре задания:
1. полностью познать страдание;
2. ослабить хватку жажды;
3. испытать прекращение [жажды];
4. совершенствоваться в благородном восьмеричном пути.
Эти «Четыре Благородные Истины», по выражению Ньянавиры, ставят «самые важные задачи перед человеком». Ньянавира приводит пример из Алисы в стране чудес. Когда Алиса упала в кроличью нору, она попала в комнату, где нашла маленькую бутылочку с надписью: «Выпей меня». Надпись не говорит Алисе, что находится в бутылочке, но говорит, что с ней делать. Так и эти Четыре Истины предписывают что-то делать, а не требуют верить или не верить во что-либо. Готама описал, какую задачу ставит перед нами каждая Истина: полностью познать причину страдания; ослабить жажду; испытать прекращение жажды и совершенствоваться в благородном восьмеричном пути. Эти Четыре Истины говорят, что делать в определенных обстоятельствах. Как Алиса, которая, увидев надпись «Выпей меня» на бутылочке, выпила ее содержимое, мы, сталкиваясь с болью, можем вообразить, что на ней как будто надписано «Познай меня», и принять эту боль, а не чураться ее. Или вместо того, чтобы рабски идти на поводу у своей жажды, цепляться за что-то или избавляться от него, можно представить, что она шепчет «Отпусти меня», тем самым позволяя человеку ослабить хватку привязанности и пребывать в спокойствии.
Четыре Благородные Истины прагматичны, а не догматичны. Они предлагают план действий, которому нужно следовать, а не ряд догматов, в которые следует верить. Они предписывают определенное поведение, а не описывают реальность. Будда сравнивал себя с врачом, который предлагает лекарство от болезни. Такое лечение не призвано открывать некую «Истину», оно улучшает человеческую жизнь здесь и сейчас и даже дает надежду на благоприятные последствия после смерти. Принимать это лекарство или нет – личный выбор каждого.
...
Цель состоит не в достижении нирваны, но в особом образе жизни, который позволяет развивать разные стороны человеческой личности. Готама называл этот образ жизни «восьмеричным» путем. Его составляют: правильные видение, мысль, речь, действия, средства к существованию, усилие, внимательность и сосредоточение
Воплощая эти Истины, «мудрый» может «укротить» изменчивую и беспокойную самость так же, как земледелец возделывает поле, лучник изготовляет стрелу, а плотник обрабатывает древесину. Цель состоит не в достижении нирваны, но в особом образе жизни, который позволяет развивать разные стороны человеческой личности. Готама называл этот образ жизни «
восьмеричным» путем. Его составляют: правильные видение, мысль, речь, действия, средства к существованию, усилие, внимательность и сосредоточение. Этот путь охватывает все стороны нашего существования: представления о себе и окружающем мире; взаимоотношения с ближними, выражающиеся в наших словах и поступках; работу и практику внимательности и сосредоточения.
Готама начал и закончил свою деятельность учением о восьмеричном пути. Это первое, о чем он поведал в своей первой проповеди Поворот колеса Дхаммы, и последнее, о чем он говорил со своим учеником Субхаддой на смертном ложе в Кусинаре сорок пять лет спустя. Если взаимозависимое происхождение было Е = тс2 Готамы, то восьмеричный путь был первым шагом по преобразованию этого абстрактного принципа в цивилизационную силу
...
Готама представлял восьмеричный путь как умеренную позицию, когда избегают тупиков безудержной страсти и аскетизма, которые он отверг как «нецивилизованные»
Готама представлял восьмеричный путь как срединную дорогу, без тупиков безудержной страсти и аскетизма, которые он отверг как «нецивилизованные». Тупик – это путь, который не ведет никуда; идти по нему – все равно что биться головой об стену. Неважно, сколько сил я трачу, потакая своим желаниям или наказывая себя за свою несдержанность, я возвращаюсь к тому же, с чего начал. В одно мгновение я прихожу в восторг и увлекаюсь чем-то, но уже в следующее мгновение испытываю неуверенность в себе и изнываю от скуки, когда ничто не может заинтересовать меня. Я разрываюсь между двух огней, топчась на одном месте. Потакание собственным желаниям и умерщвление плоти – это тупики, которые приводят к внутреннему параличу, не позволяющему жить полной жизнью.
Для Сиддхаттхи Готамы жизнь в Косале стала таким тупиком. Его эксперименты в области медитации и аскетизма тоже оказались тупиками. Под деревом бодхи он понял, что привязанность к любому месту ведет в тупик. Даже монашество и религиозная жизнь могут стать тупиками. «Если кто считает сущностью, – скажет он позже, – практику или добродетели и обеты, чистую жизнь и безбрачие, – это один тупик. Если кто говорит: «Нет никакого вреда в чувственных желаниях», – это другой тупик… Не понимая этих тупиков, одни отстают, а другие заходят слишком далеко».
...
Под деревом бодхи он понял, что привязанность к любому месту ведет в тупик. Даже монашество и религиозная жизнь могут стать тупиками
...
Как образ жизни средний путь требует постоянного риска и быстроты реакций, основанных на безосновной основе. Зигзаги и повороты на этом пути столь же круты и непредсказуемы, как сама жизнь
В меняющемся и непредсказуемом мире практика такого среднего пути требует ловкости и умения. Нет никаких гарантий, что, обнаружив его, человек не потеряет его снова. Этот образ жизни, который, возможно, когда-то приносил облегчение и свободу, может превратиться в еще один тупик, если вы цепляетесь за него слишком крепко. Как образ жизни срединный путь требует постоянного риска и быстроты реакций, основанных на безосновной основе. Зигзаги и повороты на этом пути столь же круты и непредсказуемы, как сама жизнь.
Как можно отыскать этот срединный путь? Просто ждать, пока вы однажды случайно не наткнетесь на него? Или нужно присоединиться к религиозной организации и получить посвящение в него от просветленного монаха? Открывается ли он в момент мистического пробуждения? Или вы заставляете себя встать на него усилием воли? В Запуске колеса Дхаммы Готама показал, что человек может вступить в поток срединного пути, практикуя Четыре Благородные Истины. В соответствии с принципом взаимозависимого происхождения, каждая Истина – условие, которое дает начало следующему: полное познание природы страдания приводит к ослаблению жажды; ослабление жажды приводит к испытанию ее прекращения; и в моменты прекращения жажды открывается свободное и осмысленное пространство самого восьмеричного пути.
...
Полное познание природы страдания приводит к ослаблению жажды; ослабление жажды приводит к испытанию ее прекращения; и в моменты прекращения жажды открывается свободное и осмысленное пространство самого восьмеричного пути
Вместо поисков Бога, цели брахманов, Готама учил, чтобы мы обращали свое внимание на то, что является самым далеким от Бога: страдание и боль на этой земле. В обусловленном мире изменения и страдание неизбежны. Только посмотрите, что происходит здесь: существа постоянно рождаются, болеют, стареют и умирают. Это неизбежные факты нашего существования. Как обусловленные существа мы не можем жить вечно. И наедине с самим собой, когда я оставляю маску стоического самообмана, я чувствую, что это невыносимо.
Признать обусловленность жизни означает принять свою судьбу эфемерного, но живого и чувствующего существа. Ницше утверждал, что можно полюбить эту судьбу. Но, чтобы сделать это, нужно сначала принять ее, хотя все инстинктивно не хотят думать о своей смертности. Прямо взглянуть на конечность, обусловленность и боль существования нелегко; для этого требуются внимательность и сосредоточение. Необходимо осознанно отказаться от наслаждения фиксированным местом в пользу понимания обусловленной основы. Я представляю, что в тех местах, к которым я инстинктивно тянусь, отсутствует страдание. Я думаю: «Вот если бы только я мог добраться туда, тогда я больше бы не страдал». Безосновная основа взаимозависимости и обусловленности, однако, не дает такой надежды. Ибо это основа, где вы рождаетесь и умираете, болеете и стареете, разочаровываетесь и страдаете.
...
Признать обусловленность жизни означает принять свою судьбу эфемерного, но живого и чувствующего существа
Задача полностью познать страдание полностью противоречит тому, чего я склонен желать. Но обусловленный, непостоянный мир не обязан удовлетворять мои желания. Он не может дать мне постоянное и надежное существование, которого я хочу. В этом мире, где все идет не так, как я хочу, вряд ли что-то улучшится. Я изо всех сил пытаюсь упорядочить свою жизнь в соответствии с моими желаниями и страхами, но от меня не зависит, практически, ничего из того, что произойдет в следующее мгновение.
Цель внимательности состоит в том, чтобы полностью познать страдание. Это влечет за собой спокойное и чуткое внимание к любым воздействиям на организм, будь то песня жаворонка или крик ребенка, веселая мысль или приступ боли в пояснице. Вы следите не только за внешними раздражителями, но и за вашими внутренними реакциями на них. Вы не корите себя за то, что вы считаете своими недостатками, и не хвалите себя за то, что вы расцениваете как успех. Вы отмечаете, как вещи возникают и исчезают. Постепенно практика становится в меньшей степени сознательным упражнением в медитации, выполняемым в определенное время каждый день, а скорее – такой чуткостью, которая пронизывает ваше понимание в каждое мгновение жизни.
...
Цель внимательности состоит в том, чтобы полностью познать страдание
Внимательность может оказывать успокаивающее действие на беспокойную, нервную душу. Когда она становится более умиротворенной и сосредоточенной, тогда человек может четче разглядеть источники своих беспорядочных реакций на происходящее; заметить первые нотки раздражения, прежде чем ненависть и злость овладеют им; иронически воспринимать самодовольную внутреннюю болтовню своего эго; отмечать зарождение самоуничижительных мыслей, которые способны привести в уныние.
И главное: я не единственный, кто страдает в этом мире. Вы тоже страдаете. Каждое живое существо страдает. Когда моя самость больше не прежняя всепоглощающая озабоченность, когда я вижу свое сознание как один поток среди бесчисленных других, когда я понимаю, что оно столь же зависимо и эфемерно, как и все сущее, тогда барьер, который отделяет «я» от «не-я», начинает рушиться. Представление о самости как закрытой клеточке мироздания не только не соответствует реальности, но и оказывает анестезирующий эффект. Оно притупляет мою чувствительность к страданию мира. Принятие страданий достигает кульминации во всеохватывающем сочувствии, способности чувствовать то, что переживает другой, когда страдает. Принятие страданий закладывает основу для несентиментального сострадания и любви.
...
Принятие страданий достигает кульминации во всеохватывающем сочувствии, способности чувствовать то, что переживает другой, когда страдает
Однажды Будда и его помощник Ананда посетили некий монастырь и встретили там больного монаха, лежавшего без ухода, в своих собственных экскрементах и моче. Они принесли немного воды, вымыли монаха, подняли его и положили на кровать. Затем Готама стал упрекать других монахов в общине за то, что они не заботились о своем товарище. «Когда у вас нет ни отца, ни матери, чтобы заботиться о вас, – сказал он, – вы должны заботиться друг о друге. Кто помогает мне, должен помогать и больному». Отождествляя себя с больным, он подтвердил, что ключ к пробуждению лежит в отзывчивости и принятии страданий ближних как своих собственных.
Внимательность к страданию, однако, не приводит к болезням и отчаянию. Чем больше человек свыкается с обусловленностью мироздания, тем меньше он подвержен подавленности и раздражению от боли (ибо она пройдет) и больше преисполняется радостью от самых простых вещей: видя, как распускается бутон; слыша, как волна набегает на пляж; касаясь руки другого человека (это тоже пройдет). Как в великой музыке, театре и литературе, трагическое восприятие жизни рождает странную, тревожную красоту. Автопортрет Рембрандта, адажио из последнего квартета Бетховена, муки короля Лира не подавляют, но облагораживают меня. Они трогают меня до глубины души, пробуждая острое восприятие того, что значит быть живым, а не мертвым.
Крепко-накрепко усвоить, что все ваши ощущения мимолетны, мучительны и ненадежны, означает избавиться от причин, чтобы крепко держаться за них и пытаться ими управлять. Это начинает оказывать влияние на ваше отношение к миру, другим людям и собственной жизни. Ибо – как я буду искать утешение в чем-ли-бо, если я знаю, что оно не способно принести мне его? Зачем я буду возлагать надежды на что-то, что, как мне известно, не может их оправдать? Принять этот мир страдания означает бросить вызов моей врожденной тенденции видеть все с эгоцентричной точки зрения.
Я не могу преднамеренно устранить жажду, независимо от того, как сильно я приказываю себе прекратить страстно желать чего-либо. В соответствии с принципом взаимозависимого происхождения, чтобы избавиться от жажды, требуется устранить условия, благодаря которым она возникает. Будда показал, что корень жажды лежит в неправильном представлении, что постоянное, необусловленное счастье может быть обретено в мимолетном, обусловленном мире. Как только вы поймете, что это невозможно, жажда начинает утихать и самостоятельно исчезает.
Как ребенок, который однажды возвращается к побережью и понимает, что ему больше неинтересно строить песочные замки, так и я со временем, начиная понимать мир более глубоко и реалистично, начинаю терять интерес к тому, что ранее навязчиво преследовало меня. Как и взросление, ослабление жажды может не быть большим откровением. Изменение можно и не заметить. Так как мой взгляд на жизнь меняется в сторону осознания безосновной основы, моя привязанность к вещам все больше и больше теряет смысл. И когда я замечаю в себе какую-то из них – ведь от этих привычек нелегко избавиться, – я могу с иронией относиться к себе: «Ну, опять пошло-поехало!»
...
Будда показал, что корень жажды лежит в неправильном представлении, что постоянное, необусловленное счастье может быть обретено в мимолетном, обусловленном мире. Как только вы поймете, что это невозможно, жажда начинает утихать и самостоятельно исчезает
Так же, как приятие страдания может привести к ослаблению жажды, последнее может привести к моментам тихого покоя, когда прекращается жажда. (И даже если она в действительности не прекращается, вы понимаете, что вы больше не привязаны к ней, что, практически, означает то же самое.) Таким образом, вторая истина, ослабление хватки жажды, приводит к третьей истине, истине прекращения. Вы начинаете твердо понимать, что ваша реакция на жизнь не должна руководствоваться стремлением, чтобы вещи были такими, как вы хотите. Вы осознаете, что вы свободны и можете не действовать под воздействием жажды. Это – свобода, о которой говорил Готама: свобода от требований желания и ненависти.
Опыт такого прекращения может продлиться лишь несколько мгновений. Это может быть только вспышка озарения, что я не должен смотреть на жизнь с привычной точки зрения желания и отторжения. Или это может быть опыт глубокого внутреннего покоя и ясности, достигнутых посредством длительной медитации. А может быть ясным спокойствием, которое внезапно наполняет меня посреди суматохи и беспокойства, позволяя мне общаться с другими совершенно новым для меня образом. Так, вместо страха от встречи с человеком, который мне не нравится, я сам иду ему навстречу. Вместо утешения страдальца пересказом заученных истин, я самостоятельно помогаю ему избавиться от страданий.
Затухание жажды может подарить большую свободу, независимость и потенциал для мудрости и любви. Вы освобождаетесь, по крайней мере на миг, от жестких представлений о собственной идентичности, от привязанности к признанным в обществе нормам и правилам поведения, от неуверенности в себе, от мысли, что в сложных вопросах нужно опираться на авторитет кого-то другого. Каждый волен двигаться по пути, веря в собственные силы, с готовностью рисковать. Жизнь начинает строиться вокруг реализации ваших собственных ценностей, а не вокруг исполнения самовлюбленных желаний или рабского следования ряду религиозных предписаний. Говоря буддийским техническим языком, человек «вступает в поток восьмеричного пути» и становится «независимым от мнений других относительно учения Будды».
Четвертая истина– сам восьмеричный путь: правильные видение, мысль, речь, действия, средства к существованию, усилие, внимательность и сосредоточение. Когда жажда стихает, открываются новые возможности в жизни. И в области этих возможностей разворачивается сам восьмеричный путь. Испытать прекращение жажды, даже на мгновение, означает взглянуть одним глазком на то, что Будда называл «нирвана». В этом смысле нирвана не есть цель восьмеричного пути, но его начальная точка. Человек, который вступает на такой путь, стремится к жизни, не обусловленной и не управляемой ограниченными требованиями тяги. Появляется возможность более честных и чутких отношений с миром, что определяет, как теперь человек думает, говорит, ведет себя и работает и как его мысли, слова, поступки и дела служат философскими и нравственными основаниями для внимательности и сосредоточения.
...
Затухание жажды может подарить большую свободу, независимость и потенциал для мудрости и любви. Жизнь начинает строиться вокруг реализации ваших собственных ценностей, а не вокруг исполнения самовлюбленных желаний или рабского следования ряду религиозных предписаний.
Практически, восьмеричный путь – это не прямая траектория из точки А в точку Б, а сложный взаимосвязанный процесс, который должен постоянно обновляться. Ведь когда вы достигаете внимательности и концентрации (то есть седьмого и восьмого этапов пути), это еще не означает, что вы завершили путь. Ибо на что направлена ваша внимательность? На чем вы концентрируетесь? Вы фокусируете это внимательное сосредоточение на задании полностью познать страдания (первая истина), которое приводит к ослаблению хватки тяги (вторая истина), и так далее. Сам путь не лежит, дожидаясь, когда вы пойдете по нему. Его необходимо совершенствовать, пестовать – буквально «создавать». Такой путь может открыться в момент озарения и тут же вновь потеряться из-за пренебрежения. Верить в путь недостаточно. Нужно создавать и поддерживать его. Практика восьмеричного пути – творческий акт.
...
Верить в путь недостаточно. Нужно создавать и поддерживать его. Практика восьмеричного пути – творческий акт
Поворот Колеса Дхаммы, проповедь Готамы, произнесенная в Оленьем парке, в которой он изложил свое понимание Четырех Благородных Истин, сводится к следующему:
прими,
отпусти,
останови:
действуй!
Эта схема может быть применена к любой ситуации в жизни. Не избегайте и не игнорируйте то, что происходит, примите это с чутким вниманием; не стремитесь продлить приятные моменты или побыстрее прекратить неприятные, ослабьте хватку жажды; не совершайте поспешные действия, остановитесь и сохраняйте спокойствие; не повторяйте в тысячный раз одни и те же слова и поступки, действуйте чутко и с воображением. Сиддхаттха Готама сравнивал себя с человеком, который блуждал в лесу и нашел скрытый в зарослях древний путь. Следуя по нему, человек доходит до развалин древнего города. Затем он рассказывает царю и его слугам о том, что он нашел, и убеждает их восстановить город, чтобы он снова стал богатым и цветущим.
Потом Будда объясняет значение своей метафоры. «Древний путь» означает восьмеричный путь, а «древний город» – реализацию Четырех Благородных Истин. Таким образом, он считал, что для создания той цивилизации, которую он себе представлял, необходимо выполнить задачи, выраженные в этих Четырех Истинах. Очевидно, это невозможно осуществить в одиночку, так что подразумевается, что практика этих Четырех Истин представляет собой совместное дело, которое требует поддержки «царя и его слуг», то есть тех, у кого есть средства и возможности осуществить такой грандиозный проект.
В роще Джеты
НЕПРОСТО получить интересные фотографии тех мест, где жил и учил Будда, потому что сегодня эти регионы выглядят почти одинаково. Кроме Раджагахи с ее грандиозным кольцом, холмов другие памятные места расположены в невыразительной сельской местности и представляют собой кирпичные основания монастырей и ступ, большинство из которых не было построено раньше, чем через несколько сот лет после смерти Будды. Большая часть из них была открыта только в девятнадцатом веке английскими государственными служащими и сотрудниками Ост-Индской компании, увлекавшимися археологией в свободное время. Города перестали служить действующими центрами паломничества, так как восемьсот лет назад буддизм исчез из Индии. Теперь они принадлежат Археологическому управлению Индии, светскому учреждению, которое содержит их как общественные парки и скорее терпит, чем приветствует буддийских паломников.
Олений парк в Исипатане (Сарнатх), где Будда произнес Запуск колеса Дхаммы, сегодня представляет собой ухоженный парк с лужайками, цветочными клумбами и деревьями, огороженными железными решетками от пыли, калек, лоточников и нищенок, таскающих за спиной сопливых младенцев. От монастыря, некогда здесь процветавшего, остались только фундамент, развалины стен и остовы небольших ступ, все из монотонного красновато-коричневого кирпича. Над парком доминирует ступа Дхамек, цилиндрическая башня шириной 27 метров и высотой 30 метров, которая отмечает то место, где, как считается, Готама произнес проповедь о Четырех Благородных Истинах, тем самым приведя в движение колесо Дхаммы. Группа молодых тибетцев собралась на лужайке перед ступой. Я вижу, как молодой человек с красными шнурками в волосах берет камень и привязывает его к концу длинного шарфа для подношений. Он, кряхтя, швыряет его вверх, пытаясь попасть в одну из декоративных ниш в верхней кладке. Шарф летит далеко от него, как шелковая комета, и приземляется в нише. Его друзья ликуют и одобрительно хлопают его по спине. Интересно, как служащие Археологического управления Индии будут доставать этот шарф.
Вместо предоставления мне возможности сделать изящные фотографии, мое странствие по этим местам познакомило меня с географией мира Будды. Я много раз читал о Саваттхи, Раджагахе и Весали, но понятия не имел, где они находились или как далеко они были друг от друга. Хотя я был знаком с идеями Будды, мне недоставало знаний о материальном мире, в котором он жил. Как только этот мир стал для меня более реальным, я начал лучше понимать социальные и политические условия его времени. Города и деревни теперь были для меня не просто точками на карте, а стали центрами силы и борьбы за власть, населенными людьми со своими желаниями и страхами, которые женились и сражались друг с другом, рожали детей и слабели от старости. Мои поиски сюжетов для фотографий превращались в поиски исторического Будды. Образ человека Сиддхаттхи Готамы становился все более четким.