Три цвета преобладали в красках Санкт-Петербурга — серый цвет неба и воды, желтый и белый цвета дворцов, особняков и домов. Те же ясность и четкость виделись в стиле александровского ампира. Прямые линии проспектов, улиц, домов, колонн, окон, решеток и оград. Все тянулось к ясности в столице империи, но именно ясности и недоставало как в делах государственных, так и церковных. Неясности же не исчезали, а множились одна за другой.
Осенью 1817 года государь, двор и Синод прибыли в Москву, где 12 октября на Воробьевых горах был заложен по проекту молодого художника Витберга грандиозный храм-памятник во имя Христа Спасителя. 17 октября последовало издание высочайшего манифеста о соединении Святейшего Синода и министерства народного просвещения в единое министерство духовных дел и народного просвещения с назначением главою нового ведомства князя Голицына.
Князя и государя вдохновляли действительно высокие идеи, но ни тот, ни другой не представляли, сколь недолговечны их проекты. На сомнения епископа Филарета князь Александр Николаевич приводил, казалось, очевидные возражения.
— Да, владыко, собор Витберга далек от канонов древнерусских храмов Киева и Владимира, но согласитесь, мы ныне держава европейская. Возможно ли все время смотреть назад? Давайте утверждать свой новый облик!.. А на куполе храма все равно будет наш крест — так стоит ли копья ломать из-за деталей?
— Ваша светлость, возражать не буду, но остаюсь при своем мнении. А слышали вы, как по Москве юродивые предсказывают, что новому храму не быть на горе?
— Не смешите меня, владыка Филарете,— широко улыбнулся князь.— Как вы, с вашим умом можете верить россказням неграмотных баб и полоумных мужиков? Проведены уже изыскания. Почва прочная. Храм будет как бы опираться на саму гору... Если до вас дошло возражение Карамзина, то вольно ж ему играть в оппозицию. Писал бы свои прелестные повести...
— Да ведь есть резон в его мнении,— не уступал министру епископ.—Храм Божий потребен для молитвы людской, а кто поедет на далекую окраину города, да еще в осеннюю грязь или весеннюю распутицу? А ну как будет пустовать храм? Тогда зачем он там?
— Оставьте! Оставьте!.. Вы не хуже меня знаете: сей храм есть памятник. А на том самом месте стоял последний французский пикет! И наконец, государь так решил.
На последнее возразить было нечего. И на закладке храма, когда император серебряной лопаткой лепил раствор на закладную носку, Филарет испытывал смутные чувства. Он был вынужден принимать участие в деле, ложность которого ясно чувствовал, но воспрепятствовать коему никак не мог. Будь то явно вредное явление, погубительное для православия, он бы не колеблясь восстал за правду, но как возражать на уверения Голицына о ревностном желании укоренить, расширить и углубить христианство в России?
Воодушевление князя все рослой открыло деятельную сторонуего натуры. В намерении придать всему делу просвещения христианское направление ничего худого нет, но невольным следствием образования «сугубого министерства» стало умаление роли Синода, низведённого до уровня какого-то департамента, да еще наряду с департаментом иностранных исповеданий! Князь, а с ним и государь искренне верили, что призывают благословение Божие на Россию, на деле же на страну опускался мистический туман.
Дроздов знал об активности масонских лож, разнообразных религиозных кружков среди дворянства и раскольнических сект среди мужиков. Часть их отворачивалась от церкви, а часть прямо выступала против православия — вот угроза настоящая, но как с ней бороться? Князь не только позволил издавать Лабзину «Сионский вестник», объявив себя его цензором, но даже выхлопотал ему орден Святого Владимира 2-й степени «за издание на отечественном языке духовных книг».
Друг Дроздова архимандрит Иннокентий первым возвысил свой голос против мистицизма. Скромный, чистый умом и сердцем ректор семинарии в защите православия был ревностен до самоотвержения, до забвения всякой осторожности. Он был из тех, кому нестерпима жизнь с уступками жалкому и тленному миру сему.
Филарет смог удержать Иннокентия от выражения открытого протеста по поводу пропущенной светской цензурой книги Штиллинга с толкованием на Апокалипсис, хотя вред книги сознавал. Автор проводил ту мысль, что истинная церковь не есть ни восточно-греческая, которая после Константина Великого «пала» и сделалась «идолопоклонническою», ни западнолатинская, которая есть «блудница Вавилонская», но — церковь моравских братьев, или Гернгутерская. По убеждению Штиллинга, сие будет подтверждено вторым пришествием Христа в 1836 году. Дроздов знал от князя о влиянии Штиллинга на государя. Нетрудно было предвидеть последствия открытого возмущения Иннокентия — немедленное удаление из столицы в глушь. Так не лучше ли сохранить ревнителя православия для его дела?
— Уступаю тебе, но поверь, рано или поздно придет час решительного выбора,— с грустью говорил отец Иннокентий другу.
Тем временем возражения на книгу Штиллинга написал и послал на имя государя переводчик Медико-хирургической академии Степан Смирнов. Он был тут же изгнан из академии и пропал бы с семейством от голода, если бы не помощь графини Орловой-Чесменской. Экземпляр рукописи попал в руки Иннокентию, и он хотел пропустить ее в печать, но Дроздов отсоветовал, и его поддержал новоназначенный митрополит петербургский Михаил Десницкий.
Владыка Михаил с настороженностью относился к Дроздову, а его благоволение к Иннокентию Смирнову быстро росло. Первый был известен своей близостью к Голицыну, второй, напротив, неумеренной ревностью в борьбе с мистицизмом. Первый был чрезмерно молчалив и сдержан, а второй открыт и искренен, ему сразу верилось. Для митрополита то был лучший кандидат на место викария взамен Филарета.
Весною 1818 года архимандрит Иннокентий со сдержанной радостью сказал только вернувшемуся из Москвы Дроздову:
— Терпел я, по твоему внушению, и терплю, но не у всех достает терпения. Вот, изволь посмотреть. Некий Евстафий Станевич написал прекрасную книгу «Разговор о бессмертии души над гробом младенца». Это на смерть любимого дитяти статс-секретаря Кикина. Станевич его друг и в утешение родителей написал сие сочинение.
— Чувствую, брат, тебе понравилось.
— Да. Тут истинное чувство скорби и обличение духа времени. Полагаю, что сам написал бы иначе, но в качестве духовного цензора пропускаю без колебаний.
— Позволь...— Дроздов присел в кресло и быстро просмотрел рукопись.
Иннокентий знал, что премудрый Филарет найдет основания для критики. Книжка слабовата, но то был голос в защиту Православной Церкви. Иннокентий устал терпеть. Будь что будет, но необходимо открыть людям глаза на голицынское министерство.
— Сочинение сие слабо,— положил листы на стол Дроздов.— Фенелон назван «змием», философия Дютуа осуждается — а где тому доказательства? В нескольких местах есть противоречия с Символом Веры.
— Да что же я, Символа Веры не знаю? — обиделся Смирнов. - Там не противоречия, а неполнота толкования.
— Много выражений слишком оскорбительных для предержащей власти.
- А в целом сочинение безгрешное!
--Пусть так, но написано плохо, бессвязно и бездоказательно. - Что ж, не академическая диссертация, к коим ты привык.
-Ты подписал ее на выход?
- Она уже и типографии. Ты читал другой список... Знаешь, владыко Филарете, я бы, может, и терпел, кабы не случай с отцом Ионой. Я еще…- Смирнов запнулся.— Нет, ничего.
- Спаси тебя Господи! - перекрестил Дроздов товарища.
Смирнов умолчал, не желая говорить другу о своем письме к князю Голицыну, в коем он обличал пагубность мистического направления и заканчивал так: «Вы нанесли рану церкви, Вы и уврачуйте ее».
Письмо это показал Дроздову митрополит Михаил.
- Только что был у меня князь. Сам не свой. Вот, кричит, что пишет ваш архимандрит!..
- Владыко, отец Иннокентий поступил по сознанию справедливости.
-Всему есть мера и время! — сурово отрезал митрополит,— Мы живём не в горних высях, а в суетном мире, и главное дело наше, как поставленных архипастырей, сохранение Церкви Христовой, Сохраним Церковь — сохраним и веру. А восстановим против себя министра — он вовсе скрутит нас в бараний рог, да и заменит своими пастырями... Непросто, ох непросто... Вразуми нас, Господи!
Дроздов поехал на Фонтанку, но Голицын впервые его не принял, хотя и просил приехать попозже. Князь был обидчив и самолюбив. Он сознавал, что чувства сии недостойны истинного христианинa, и боролся с ними, но — слаб человек. В свое время митрополиту Амвросию так и не смог простить, что тот отказался в первый год его обер-прокурорства переместить одного священника, за которого просила знакомая князя и которой он уверенно обещал все исполнить. Поступок ректора семинарии был много хуже.
В последние год-два государь вдруг приблизил к себе Аракчеева, человека для князя Александра Николаевича неприятного и принадлежавшего ко враждебной партии. Аракчеев все чаще бывал во дворце, ему было поручено создание военных поселений, с ним советовался государь по делам и военным и гражданским. Голицын без сомнения был уверен в царской привязанности к себе — но лишь к себе лично. Надлежало же сохранить свое влияние и в качестве министра. А влияние — штука тонкая, оно мгновенно убывает, если его не усиливать, если не бороться против любых попыток его умаления. Книжка Станевича, пропущенная Иннокентием, прямо била по авторитету министра духовных сил, и Аракчеев не преминет сим воспользоваться... Опасно. В кадетском корпусе проповедует какой-то Фотий... Следует примерно наказать виновных!
Князь в задумчивости расхаживал по кабинету, машинально потирая кисти длинного темно-вишневого шлафрока. Он так и не женился. Приемов не устраивал, хотя по воскресеньям собирались знакомые. Обедал если не во дворце, то у министра финансов графа Гурьева, славившегося в Петербурге как первый гастроном. Граф получал дополнительное удовольствие, потчуя друзей и знакомых, но Голицын, не желая даром пользоваться роскошным угощением, настоял на том, чтобы платить за стол раз в год по четыре тысячи рублей. В доме у него установился строгий холостяцкий распорядок, который поддерживался и летом, когда князь переезжал на дворцовую дачу на Каменном острове. И там Александр Николаевич поднимался рано и уже к восьми утра бывал одет по-придворному: в шелковых чулках, башмаках и коротких панталонах, так что ему стоило сбросить шлафрок и надеть любимый серый фрак (несколько устаревшей моды), как можно было отправляться во дворец.
Князь остановил свое хождение и позвонил. Вошедшему лакею приказал никого не принимать, отвечая, что хозяина нет дома. Сел за письменный стол, придвинул бювар и взял в руку перо. Возле чернильного прибора стоял небольшой алебастровый бюстик императора в молодости...
Вдруг пришло ясное сознание того, что его дело проиграно, впереди неудача, с коей надо смириться... Ну, это мы еще посмотрим! Он решительно открыл бювар, достал лист плотной голубоватой бумаги и принялся за письмо к государю. Письмо удалось, он это знал,— спокойное, рассудительное и местами ироничное: «Автор пытается защитить восточную церковь, тогда как никто на оную не нападает. Сочинение его содержит беспрестанные противоречия, слог часто без всякого смысла. Дух всего сочинения совершенно противен внутреннему христианскому ходу и самому Священному
Писанию».
Книга Станевича была отпечатана в шестистах пяти экземплярах, из коих оставили три, а остальные сожгли. Автор был в двадцать четыре часа выслан из Петербурга. Архимандрита Иннокентия заставили поехать к князю с извинениями, которые были приняты холодно.
2 марта 1819 года в Казанском соборе состоялась хиротония Иннокентия Смирнова во епископа оренбургского. Голицын позволил новому епископу остаться в Петербурге не более недели, да и то после указания императора, которого упросила почитательница Иннокентия княгиня Мещерская.
Княгиня Софья Сергеевна была искренне благочестива, и светская молва называла ее истинною христианкою. Она сама писала и переводила с английского книжки на религиозные темы, печатала в Москве и раздавала бедным даром, а прочим книжки продавались не дороже десяти копеек. Княгиня пыталась действовать в защиту Иннокентия через брата мужа, обер-прокурора Синода князя Мещерского, но он оказался бессилен перед Голицыным. Тогда она через императрицу Елизавету Алексеевну договорилась о свидании с Александром Павловичем.
Дорожки в Летнем саду уже просохли, со статуй были сняты деревянные чехлы, робкая зелень опушила кусты и деревья. В послеобеденный час гуляющих было немного, и княгиня сразу увидела государя. Врачи рекомендовали ему отказаться от послеобеденного сна и больше ходить, и он послушно гулял каждый день по часу.
Подойдя ближе, княгиня опустилась и реверансе. Александр Павлович взглянул на нее с неподражаемой милостивой улыбкою и поцеловал руку. После необходимого вступления княгиня перешла к главному:
- Ваше величество, вы знаете, что я пришла ходатаицей за епископа оренбургского. Конечно, у вас есть основания для его перемещения, но он слаб здоровьем, а сейчас просто болен. Нельзя ли ему остаться в столице хотя бы на лечение?.. Странно выглядит удаление епископа спустя сутки после посвящения.
- Как — через сутки?
-Таково распоряжение князя Голицына.
— Я не знал. Вы правы, это чересчур. Пусть лечится и отправляется... через неделю.
— Благодарю вас, ваше величество, но другая моя просьба труднее... Нет ли возможности поставить владыку Иннокентия на одну из центральных епархий?
— Княгиня, я глубоко уважаю вас, но поверьте, имеются государственные соображения для удаления Смирнова. Никакому человеку не позволено покушаться на авторитет государства, а ваш протеже осмелился на такое. Пусть одумается. То же я ответил и просившему за него митрополиту Михаилу.
— Но он действительно болен, государь! И в диком Оренбурге пропадет!
— Поговорите с князем Александром Николаевичем.
— Государь...— с мягкою укоризною сказала Мещерская.
— Ну хорошо. Я распоряжусь, чтобы его переместили поближе. Трудно вам отказать, княгиня,— с любезной улыбкою наклонил голову царь.
Они спустились к пруду. Подбежавший придворный лакей подал мисочку с крошками хлеба. Император и княгиня покормили белых лебедей, жадно тянувших удивительно изящные шеи с раскрытыми клювами, после чего расстались, взаимно довольные друг другом.
Медленно возвращаясь во дворец по Миллионной улице и машинально отвечая на поклоны прохожих дежурной улыбкою, император размышлял, почему же находятся сторонники у замшелой православной древности. Быть может, что-то в этом есть...
Так, несмотря на видимое поражение, защитники православия рассеивали мистический
туман.
Последнюю ночь в Петербурге владыка Иннокентий провел в молитвах с иеромонахом Фотием, который и проводил его ранним утром до Московской заставы. Оренбург был заменен строптивцу Пензою.
Глава 8
ВОЗВЫШЕНИЕ ОТЦА ФОТИЯ
Княгиня Мещерская сознавала ограниченность своих возможностей, однако очевидность вреда Голицына для Церкви побуждала ее действовать. Княгиня Софья Сергеевна была вечной хлопотуньей, из тех, кто зачастую забывает предмет своих хлопот
или незаметно меняет его на прямо противоположный, впрочем, нимало себе не изменяя. Княгиня была истинной христианкой и тогда, когда привечала пастора Патерсона, и когда боролась против его детища. Советов она просила у высланного владыки Иннокентия, который в конце мая 1819 года слег в Москве. Он отвечал в письме; «Вы правы, что увлечения князя влекут немалые потрясения и беды, однако же едва ли ваше поучение покажется ему убедительным. Ни призывать, ни ехать для вразумления Голицына, по-моему, не должно; когда получите извещение в сердце, когда Господь благословит, то, помолясь, напишите без гнева в присутствии Господа, со слезами, не о себе, но об общем благе и душе того, который страждет и погибнуть может, и о душах других. Пишите полную истину, без усечений, но и без жару, без колкостей; напишите все, что знаете и что Господь пошлет... Ехать ли вам к Филарету и образумить его в некоторых недоразумениях? По вашим словам, одно вразумление удалось. Он не оскорбится, когда и другое скажете, ибо у него есть намерение и желание жить для Иисуса Христа. Он также непрерывно трудится, чтобы найти Его и предаться Ему всесовершенно, только — своим путем».
Княгиня написала в Москву своей сестре Екатерине Герард и доброй своей знакомой графине Анне Орловой-Чесменской о больном архиерее, Вскоре пришли ответы, в которых повествовалось, каким вниманием окружен владыка Иннокентий и с каким восторгом все внимают его словам и поучениям. В июне его проводили в дорогу. Графиня Анна Алексеевна приехала в Петербург и поделилась подробностями. Она была в полном восхищении от епископа пензенского.
В эти месяцы месяцы забытый всеми, больной и раздраженный отец Фотий тяжко переживал свое одиночество. Накопленные им озлобление и нетерпимость он излил в одной из проповедей в Казанском соборе 21 апреля 1820 года. Его слово против духа времени и развращения прозвучало вызывающе скандально. В алтаре сослужившие иереи стали с ним крайне сдержанны. Фотий же будто ринулся вниз с крутой горы, и дух захватывало, и холодок жути пробегал по спине, и веселил дух освобождения, ибо обратного хода не было. Ну, сошлют в дальний монастырь, что с того? Можно будет попроситься к владыке Иннокентию... и прокричать анафему злому и чужому городу!
Домой в корпус он вернулся в шестом часу вечера. Прислуживавший преподавателям старик Архип, потерявший глаз в суворовских походах, будто поджидал его.
— Вечер добрый, ваше преподобие!
«Повестка из консистории!» — мгновенная мысль. Фотий заскрежетал зубами и вдруг заметил, что Архип достает из-за спины большую корзину, прикрытую ослепительно белым полотном.
— Что это? Это мне? От кого?
— Так что примите от неизвестной особы! Знатный лакей привез... На карете герб
графский! На радостях причитается с вашего преподобия... Уважьте старика...
Фотий выгреб из кармана рясы все копейки, сунул в темную, твердую ладонь и схватил корзину. Нетерпеливо откинув платок, он увидел яблоки, груши, ананас, цибик чаю, сахарную голову, два больших сдобных хлеба, стопку книг, сверкнувших золотыми корешками, и письмо, ошеломившее его, едва взял в руки, тонким и сильным ароматом.
— От кого ж такое? — заинтересованно спросил Архип.
— Уйди, старик! — возбужденно воскликнул Фотий и тут только сообразил, что стоит в коридоре под тусклым светом сальной свечи. Прижав к груди корзину, он побежал в свою комнату.
«А не искушение ли сей дар?» — поразила вторая мысль.
Он перекрестился, трижды перекрестил корзину и раскрыл письмо. В глаза бросилась подпись: «...смиренная раба Божия, графиня Анна».
В тот день в Казанском соборе проповедь отца Фотия слушала и графиня Орлова-Чесменская, уже знавшая о нем от владыки Иннокентия, поручившего своего ученика ее заботам. В маленькой темной фигуре монаха Анна Алексеевна ощутила страсть и мощь древних пророков, вещавших Божественную Истину с полной самозабвенностью. Она была потрясена и покорена этой силой.
При первом их свидании графиня целовала ему руки и изъявила полную готовность покориться его воле. Ей было тридцать пять лет, ему двадцать восемь, однако Анна Алексеевна с радостной доверчивостью внимала каждому слову новообретенного духовного отца.
— Отче! Скажи мне, как духовное девство блюсти?
— Нечего о том спрашивать, что тебе еще неведомо! Блюди прежде девство телесное. Когда девица сохранила по плоти девство, то не может враг ее смутить!
При втором их свидании в доме графини Фотий увидел, что хозяйка встретила его уже не в белом, а в черном платье, по комнатам были развешаны иконы. Его позвали за стол, но из-за больного желудка он мало что вкушал, а более поучал. Когда спустя неделю он слег от слабости, графиня сама за ним ухаживала, прислала доктора, навезла вкусной еды, сменила в комнате занавески, постельное белье, обновила весь гардероб бедного законоучителя.
Фотий едва ли не впервые в жизни испытал умиление, но оно быстро сменилось горделивой уверенностью в своей значимости и снисходительной жалостью к смиренной невинной девице. Он отлично знал, что сия девица была любимицей императора Александра Павловича и вдовствующей императрицы Марии Федоровны, высоко почиталась при дворе и в высшем свете, обладала безмерным богатством. Мелькавшая ранее мысль о своей особенной избранническои миссии прочно укрепилась в душе его.
В 1821 году в Петербург из своего лифляндского имения прибыла «великая пророчица» Крюднер, которая поселилась у княгини Анны Сергеевны Голицыной, в чьем доме устраивала свои молитвенные собрания и вещала о Царстве Божием. Губернатор Лифляпдии маркиз Паулуччи при встрече с императором отозвался о ней иронически, на что Александр Павлович серьезно ответил:
-Оставьте госпожу Крюднер в покое. Какое вам до того дело, как молиться Богу? Каждый отвечает Ему в том по своей совести. Лучше, чтобы молилась каким бы то ни было образом, нежели вовсе не молилась.
В разных домах столицы проповедовал свое понимание божественного учения немецкий пастор Линдль, пока по настоянию митрополита Михаила не был отправлен в Одессу. Будто на смену ему прибыл католический проповедник Госнер.
Оживились скопческие секты, из коих самым известным был кружок Веры Сидоровны Ненастьевой. Там в тайных собраниях голосили, пророчествовали всяк по-своему,
Пели песни простонародные и часто непристойные. Одним из прорицателей был барабанщик Никитушка, конечно из скопцов. Вдохновение находило на него после разговоров, пения и неистовых кружений. Кружок Веры Сидоровны посещали и простолюдины и аристократы. Когда отец молодого офицера лейб-гвардии Семеновского полка Алексея Милорадовича встревожился и написал письмо государю, Александр Павлович успокоил старика, ответив, что «тут ничего такого нет, что отводило бы от религии», и Алексей будто бы «сделался еще более привязанным к церкви».
От кружка Ненастьевой аристократы вскоре отделились, образовав свое собрание у Татариновой в ее квартире в Михайловском замке. По ночам собирались у нее чиновники, офицеры, дамы и девицы для совершения некоего священного действия. Состояло оно из пения стихов, полудуховного-полусветского содержания, из беспорядочного кружения, от коего люди падали на пол в бессилии, а иные обретали дар предсказания.
Фотий не знал устали в разоблачении напастей, обрушивавшихся на православные души. Проповеди его становились все более резкими по тону, а в иных домах он и вовсе говорил все, что думал, остерегаясь, правда, называть иные имена. Пробовал он назвать Филарета Дроздова учеником Линдля, но ни в ком не встретил доверия к сему известию.
Между тем митрополиту Михаилу подсказали, что неплохо бы удалить с глаз власти такого раздражительного монаха. Митрополит часто и много спорил с министром духовных дел, подчас совсем лишаясь сил на заседаниях Синода, так что келейники на руках вносили его в карету. Однако князь аккуратно приходил послушать проповеди владыки, которые тот по-прежнему любил произносить, и нахваливал содержание. Подчас подсказывал тему для новой проповеди, и владыка, снисходя к настояниям вельможи, следовал совету. С Фотием митрополит решил уступить и назначил его настоятелем Деревяницкого монастыря в Новгородской губернии. Узнав о том, Голицын самодовольно усмехнулся.
Фотий был потрясен. На последней своей проповеди в лавре он рыдал, отирая слезы рукавами рясы. Ведь приуготовился уже к принятию архиерейского сана, а получил вместо того разоренный провинциальный монастырь. В корпусе он был на всем готовом и получал жалованье 1200 рублей, а тут токмо 200, тем живи и довольствуйся. Но деваться было некуда. Надо было ехать. Мало утешили пожертвования на дорогу, присланные петербургскими почитателями: 100 рублей от одного старца, 300 — от другого, от «благотворителя» — 900, от начальника корпуса — 300, от «неизвестной особы» — 1 тысячу. Благодаря этому он мог появиться в монастыре не с пустыми руками.
Не будь рядом с Фотием графини Орловой, он навеки погряз бы в глухой и безвестной Деревяницкой обители. Монастырь был в совершенном разорении, здания обветшали, в иных кельях ни замков, ни стекол, ни дверей, так что один послушник жил зимой в стоге сена, которое он натаскал в келью, спасаясь от холода. Графиня первым делом прислала транспорт хлеба и крупы.
Прослышав о том, стали возвращаться монахи, ушедшие от голода и нищеты странствовать. Пошли от графини деньги: 3 тысячи рублей, 10 тысяч, 5 тысяч, и еще обозы с хлебом (начали кормить богомольцев, и те потянулись в обитель), елей и ладан, новые облачения для всей братии и письма, письма, на которые ожидались ответы.
В хозяйственных и строительных хлопотах Фотий забыл о «духе века сего». Так прошел 1821 год, в конце которого графиня приехала посмотреть на своего духовного отца. Приехала она очень скромно, на одной лошади вместо обычного своего выезда. Привезла две написанные по ее заказу иконы, вкусной еды и кучу милостей.
Главной новостью того года была кончина митрополита Михаила. Графиня рассказала, как все ожидали возвращения в Петербург из Грузии владыки Феофилакта и направления экзархом Груши Филарета Дроздова. Однако санкт-петербургским и новгородским митрополитом был поставлен владыка Серафим Глаголевский, а Феофилакту пришлось
довольствоваться орденом Святого Владимира 1-й степени. Дроздова же Синод предназначил на московскую кафедру, но он просил оставить его на нынешней ярославской, куда был перемещен совсем недавно. Для Москвы предложили двух новых кандидатов, но государь их отверг и утвердил Филарета.
Так далеко всё это было от Фотия, что он почти с раздражением выслушивал подробности событий, Главный враг его, Голицын, оставался у власти. Иннокентий скончался в Пензе, прослужив там всего несколько месяцев. Конечно, прежнее одиночество Фотию не грозило, но... он хотел в Петербург! Не блеск и слава влекли его, вовсе нет! Там оставалось его поле битвы. Там должен был он, и только он, одолеть врагов православия, нечестивых еретиков и погубить их навеки!
Он ни о чем не просил графиню Анну. По возвращении в Петербург она сама поговорила с князем Голицыным, а вскоре митрополит Серафим вызвал в столицу «ревнителя веры». Отец Фотий поселился номинально в лавре, а фактически жил в доме графини. Там собирался кружок высшего общества, в котором пророк-обличитель, естественно, стал духовным руководителем.
Графиня и князь Голицын обещали ему свидание с императором. Пока же Фотий был произведен в сан архимандрита и перемещен хитрым стариком митрополитом в Сковородский монастырь Новгородской же губернии (чье состояние Серафим рассчитывал поправить с помощью графини Орловой). Как не хотелось Фотию уезжать...но было предчувствие, что скоро вернется.
Глава 9
ТАЙНА ЦАРСКОЙ ФАМИЛИИ
Назвать радостью чувство, испытанное архиепископом Филаретом при назначении в Москву, было бы не совсем верным. Исполнилось желание покойного владыки Платона и самого Филарета, конечно же желавшего возвращения на родину. Однако произошло это не по их человеческому хотению, а волею Провидения. Москва недаром звалась первопрестольной, то была подлинная духовная столица России, и тем большая ответственность ложилась на московского первосвятителя.
Не все с радостью встретили назначение Филарета. Одни указывали на его крайнюю молодость (владыке еще не исполнилось сорока лет), другие видели во всем интригу князя Голицына, продвигавшего своего «скороспелку». Коломенское происхождение Дроздова вызвало воспоминание о коломенском попе Митяе, коего великий князь Дмитрий Иванович вознамерился сделать митрополитом. Широко образованный и талантливый проповедник, Митяй был характером крут и властолюбив, сразу восстановил против себя множество белого и черного духовенства. Он будто бы сразу после смерти святителя Алексия возложил на себя белый клобук, облекся в митрополичью мантию, возложил на себя митрополичий крест и взял митрополичий жезл. Недовольство было столь велико, что Митяй счел необходимым отправиться за формальным утверждением своей власти в Цареград. Дмитрий Иванович обставил путешествие своего любимца со всеми возможными удобствами, но, когда корабль рассекал уже воды Босфора, Митяй внезапно скончался.
Все эти слухи доносились до архиепископа московского, но не могли омрачить его душу. Всякий раз, приступая к новому и трудному делу, он видел в нем урок, посланный от Бога, и прилагал все возможные усилия для совершеннейшего его исполнения. Теперь же Провидение сочло его достойным для миссии труднейшей по множеству трудов, тягот, искушений и соблазнов.
В августе 1821 года прибыл он в первопрестольную, а 14 августа в кремлевском
Успенском соборе сказал свое первое слово:
— Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа!
Но кто я, дерзнувший возглашать столь великое слово среди столь великия церкви?., среди церкви, которая обыкла слышать живые и сильные гласы Божественного Слова, в которой сияли столь многие светильники православной веры, не угасшие и во гробах, но и оттоле еще сияющие светом будущаго века, в которой предстояли в молитвах, дознанные после небесные споспешники наших земных молитв...
О Владыко Господи! Ты видишь глубину сердец. Ты слышишь движение помышлений, Ты зрел сие смятенное сердце, когда только еще даемы были жребии сего служения... Ради народа Твоего — многаго даруй благодать служению сему...
Мы все, когда ни встречаемся один с другим, обыкновенно приветствуем друг друга каким-нибудь желанием... Всем нам недостает многаго, так познаем существенный для нас недостаток мира! Восчувствуем высокую потребность благодати!..
Человек! самое близкое к тебе и самое опасное для тебя поле брани есть собственная твоя жизнь и деятельность в мире... Если тебе неизвестна сия брань, то, конечно, ты никогда не пробуждался от дремоты чувственной жизни к бодрствованию высшей жизни человеческой, никогда и главы не возносил из плена и рабства духовного... Зло мира нападает на нас с оружием скорбей и страданий, дабы низложить нас унынием и отчаянием; блага миря окружают нас, дабы взять в плен коварством похоти; неудержанные желания плоти простираются, по-видимому, дабы покорить нам весь мир, но на самом деле покоряют нас всему, к чему они прилепляются; плоть сражается с духом и сама с собою, страсти восстают большею частию против рассудка и нередко один против другой...
Иногда, например, нам кажется, что мы победили корыстолюбие или сластолюбия, совершив подвиг благотворения или воздержании, но в то же самое время, входя в глубину сердца, усматриваем, что мы там побеждены тщеславием или гордостию; и там, где думали стоять под защитою совести, сверх опасения, уязвляемся ея палящими стрелами... Кто хотя однажды побежден грехом, тот уже раб греха.
...Итак, единая для нас надежда мира с Богом есть милость Бога мира, по которой Он не только не хощет мстить нам за греховную против Него вражду, но и хощет нас освободить от порабощающих нас сею враждою врагов Его и наших... как скоро мы признаем собственное недостоинство и утверждаем надежду нашу в Его милосердии... С нашей стороны вера, молитва и смирение открывают в нас так горнему источнику благодати...
Собор был набит битком, так что барыни в нарядных платьях не могли даже помахать платочком от духоты. Но и эти барыни, и их мужья, и масса собравшегося духовенства, и простонародье из московских жителей, затаив дыхание, жадно внимали проповеди Филарета. Известно было об его учености и строгости, но от первого слова ожидали чего-то особенного, самого важного и самого главного — и с умилением и радостию чувствовали, что получили желаемое.
В первые дни все особенно трогало сердце Дроздова, и при всей своей сдержанности он частенько не мог сдержать слез. «Когда я в первый раз вошел в комнаты митрополита в Лавре преподобного Сергия,— писал он Евгению Казанцеву,— у меня покатились слезы, горькия и сладкия. За 12 лет пред ним я входил сюда с трепетом, как один из малых подчиненных митрополита Платона. Мог ли я вообразить, что сам буду на его месте?»
Вслед за Евангелием из печати вышла Псалтирь, переведенная под контролем Дроздова, и он с радостью узнал 21 августа об одобрении работы государем. Осенью из духовной цензуры пришло разрешение на издание собрания всех его проповедей.
В сентябре он получил известие о скоропостижной кончине владыки Феофилакта, так жадно спешившего жить... Но стоило ли искать мятежных бурь? В письме к товарищу по троицкой семинарии архимандриту Гавриилу Розанову Филарет писал: «...не искушайте меня никакими предсказаниями. Долго ли между бурь? Надобно спешить к пристани».
Вопреки его надеждам Москва не стала тихой пристанью.
В августе 1822 года архимандрит Фотий был назначен настоятелем первоклассного Юрьевского монастыря и приехал в Москву за сбором средств на его восстановление. Жил он во дворце графини Анны за Калужской заставой прямо по-царски. Ездил по городу каждый день, обозревая церкви, монастыри, Кремль. Спустя неделю соизволил появиться у владыки Филарета, где держал себя сухо и несколько начальственно. Свидание было недолгим, а вечером в кружке графини Анны Фотий рассуждал, что нашел в Москве «совершенное оскудение подвижников».
— Двух только и открыл ревнителей веры: один — отец Михаил, священник Ризположенской церкви, другой — отставной чиновник Смирнов, у коего открылись глаза на службу его в столице. Книга его с обличением зловерия полезна. Ты, сестра,— повернулся он к графине,— дай ему на издание сколько можешь... А ересеначальников у вас много, ох, много!
Екатерина Сергеевна Герард молча слушала отца архимандрита, но ее коробил высокомерный, поучающий тон Фотия. Владыка Филарет при всей своей славе и то более смиренен. Как ни любила Екатерина Сергеевна свою сестру Софью и графиню Анну, а не могла разделить их восхищение Фотием. Она смолчала, но полагала полной дуростью уничтожение графиней Анной в ее дворце многих скульптур и картин, сочтенных Фотием «греховными», служащими лишь «похоти очес».
Обсуждали недавнее посещение государем Валаамского монастыря, где победитель Наполеона смиренно преклонял голову перед простыми монахами, а от одного принял и съел репку. Дамы смахивали с глаз слезинки, выступившие от умиления, но Спасский перевел разговор в тон обличительный:
— Запретил государь все тайные общества, беспокоясь о благомыслии народа своего, но все ли следуют сему примеру? Не о Божиих делах помышляют многие вельможи-богоотступники, а об одном нечестии! — горячо говорил отец Фотий.— На них глядя, туда же и простой народ!.. Купцы у вас стали в театры ходить, и театр — бесовское служение, работа мамоне, мурование плоти... Сии языческих мерзких служб останки, капища сатаны, воды прелести диавольския и училища нечестия, сеть князя тьмы, зеленый сад насмешливый...
— Простите, отец архимандрит,— воспользовался заминкой старый екатерининский вельможа князь Юрий Владимирович Долгорукий, Что вы разумеете под «садом насмешливым»?
- И пение, и комедии, и трагедии, и всякого рода представлении и явления, серьёзно отвечал тот.—Сие все суть виды единой мерзости!
Лакей начал разносить чашки с чаем и тарелочки с бисквитами. Воспользовавшись этим, князь наклонился к сидевшей рядом Герард:
- А ведь он искренен! И прав —отчасти!
- Il voit le diable ou n'existe pas.. / Ему мерещится чёрт там, где его нет/.—так же понизив голос, ответила Екатерина Сергеевна.
|
| Поделиться: |
Поиск по сайту
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных