Юрий Воробьевский. Неизвестный Булгаков.
Дело было в 1905-м. Однажды ночью проснулся мальчик. Разбудил сестру: «Знаешь, где я был сейчас? На балу у сатаны!» Звали мальчика Миша. Что за сон такой ему приснился? Живому, жизнерадостному ребёнку!
Да и откуда бы взяться сатане? Хотя бы и во сне. Тем более что в душе мальчика прорастала уже мыслишка: Бога-то нет! Потом она, кажется, созреет окончательно. 3 марта 1910 года его сестра запишет в дневник: «Пахнет рыбой и постным. Мальчики [братья Коля и Ваня] сегодня причащались. Мы говеем, Миша ходит и клянет обычай поститься, говоря, что голоден страшно… он не говеет…» В эти страницы дневника вложен листок: «1910 г. Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии — неверие. Увлечён Дарвином. Больше всего любил "Фауста" и чаще всего пел "На земле весь род людской"».
…Удивительные свойства имеют революционные годы! Простые люди, не имеющие к событиям никакого отношения, переживают какое-то мистическое вторжение в душу. Возбуждаются. Как будто что-то носится в воздухе. Словно инфекция им передаётся. Но от кого заражаются обыватели?
Может быть, от тех специфических личностей, что становятся во главе бунта? О, среди них немало психически нездоровых. Параноик «не знает раскола, противоречий, угрызений совести и "проклятых вопросов", отравляющих существование другим. Параноик всегда убеждён, что он создан для великих событий». (Сироткина И.Классики и психиатры. М., 2009, с. 170.)
В 1905 году психиатрические заведения Санкт-Петербурга и Москвы переполнились как никогда. (То же самое произошло, например, во время недавней «оранжевой революции» на Украине.) А в далёком Каире в то самое время, когда на Красной Пресне шла стрельба, некто Алистер Кроули сидел и, не помня себя, записывал за диктовавшим ему голосом: «Делай что хочешь, и в этом главный закон…» Диктовавший назвался демоном Айвазом.
«Делай что хочешь…» Пройдут годы, и балтийская матросня напишет на своих лозунгах несколько иначе: «Анархия — мать порядка». 1917 год принесёт мальчику, «побывавшему на балу у сатаны», новое видение. Случится это в селе Никольском Смоленской губернии. В морфинистском «прозрении» земский врач Михаил Афанасьевич Булгаков увидит Огненного Змея, сжимающего в смертоносных кольцах женщину. Это видение поразит. Потребует излиться на бумагу. И он возьмётся за ручку…
Об огненном змее.
В инфернальном, дьявольском происхождении поразительного видения сомнения нет. Ещё в конце XIX века исследователи фольклора отметили этот устойчивый сюжет. Вот, например, Сергей Максимов писал об Огненном Змее, который является «в виде сказочного чудовища — достойного соперника славных и могучих богатырей, Змея Горыныча, превратившегося в удалого доброго молодца — женского полюбовника». Многие женщины, особенно в местах, живущих отхожими промыслами, передают священникам на исповеди, что их отсутствующие, а часто и умершие мужья являются к ним въяве и спят с ними, т.е. вступают в половое сношение…
Истории эти — уже не об измене отсутствующему мужу. Они — об измене Богу.
Хотя, конечно, и Огненный Змей может погореть. В юности подобное видение было и преподобной Елене Мантуровой, и тогда она, призвав на помощь Пречистую Деву, дала обет безбрачия. Старец Серафим Саровский благословил её на обручение с Женихом Небесным… Рассказы об Огненном Змее записаны и в наше время. Особенно много — со слов вдов Второй мировой.
Огненный змей… В комнате, где Булгаков жил до 1915 года, на стене была сделана надпись: «Ignis sanat» («Огонь излечивает») — прямая ассоциация с масонской аббревиатурой INRI.Она означает «Огнём природа обновляется» и одновременно пародирует надпись на Голгофском кресте, где латинские слова Itsus Nasjrentis Rex Iudaeorum складываются всё в то же INRI.
Напомним и ещё одну важную деталь. «Прозрение» Михаила Афанасьевича, в котором увидел он Змея, было морфинистским.
Смесь дьявола с кровью.
Мальчик задыхался. Счёт шёл на секунды. Трахеотомия, которую сделал доктор Булгаков, прошла успешно, но в последний момент его словно кто-то под руку толкнул. Скальпель прорезал перчатку, и на пальце выступила капля крови. Как неприятно! Пришлось сделать себе прививку от дифтерита. Вскоре начались зуд и сильные боли. Когда терпеть стало уже невмоготу, Михаил Афанасьевич ввёл себе раствор морфия. Боль как рукой сняло.
Морфий. Шприц с однопроцентным раствором. Укол — и забыты пугающие вести из больших городов, не слышна тревожная «музыка революции», отступает тоска. Потом, в рассказе «Морфий», он напишет: «Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится тёплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием».
Но дозы становились всё больше. Двухпроцентный раствор он назовёт потом чёртом в склянке. Булгаков осунулся, постарел. Смерть уже стояла на пороге.
Описанный в «Морфии» доктор Поляков — это, конечно, сам автор: «Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну, от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать — не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому, что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятся ангельскими голосами, а грубые басы в раздувающихся мехах гудят, как небесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас на крыльце, и я ненавижу его, а закат, безпокойно громыхая, выжигает мне внутренности. И так несколько раз подряд в течение вечера, пока я не пойму, что я отравлен. Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках… а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернётся к жизни…»
Посвящение в литературу.
Со слов Татьяны Николаевны, первой жены Булгакова, записан такой рассказ.
Однажды она с тихой радостью сказала, словно сюрприз преподнесла: «Миша, у нас будет чудесный ребёночек!» Муж помолчал немного, а потом ответил: «В четверг я проведу операцию». Тася плакала, уговаривала, боролась. А Миша всё твердил: «Я врач и знаю, какие дети бывают у морфинистов». Таких операций Булгакову делать ещё не доводилось (да и кто мог бы обратиться к земскому врачу, лечащему одних крестьян, с подобной просьбой?). Прежде чем натянуть резиновые перчатки, он долго листал медицинский справочник. Операция длилась долго, Тася поняла: что-то пошло не так. «Детей у меня теперь никогда не будет», — тупо подумала она; слёз не было, желания жить тоже. Когда всё было кончено, Тася услышала характерный звук надламывания ампулы, а затем Миша молча лёг на диван и захрапел.
Тому, что произошло дальше, нет другого объяснения, кроме мистического. Тася, атеистка с гимназических времён, вдруг стала молиться: «Господи, если Ты существуешь на небе, сделай так, чтобы этот кошмар закончился! Если нужно, пусть Миша уйдёт от меня, лишь бы он излечился! Господи, если Ты есть на небе, соверши чудо!»
Дойдя до 16 кубов в день (четырёхпроцентного раствора морфия!), Михаил вдруг надумал ехать советоваться к знакомому наркологу. Шёл ноябрь 1917-го, в Москве разгорался пожар безпорядков. Но Булгаков ничего не замечал. Вряд ли он даже сознавал, что в России происходит нечто страшное: умирающий был поглощён своей собственной, частной катастрофой.
Что именно сказал тогда коллеге московский доктор — неизвестно, но только с той поездки Михаил Афанасьевич стал понемногу уменьшать ежедневную дозу наркотика. В этом хаосе морфий продавался уже совсем без рецепта и стоил не дороже хлеба, но Булгаков держался.
— Да, Тася, да, — однажды сказал он, заметив недоверчиво-счастливый взгляд жены. — Начинается отвыкание.
— Миша, я знала, что ты человек достаточно сильный.
Булгаков усмехнулся. Он знал: та стадия морфинизма, которую он переживал ещё несколько недель назад, лечению не поддаётся. Произошло необъяснимое. Как будто вмешалась какая-то сила, которая хотела от Булгакова не скорой гибели, а неких великих свершений…
Страсть к наркотику ослабевала. Демона Азазеля, который обучил допотопное человечество «силе корней и трав» (Синопсис свт. Димитрия Ростовского. Кстати, не случайно в знаменитом романе Булгакова именно Азазелло даёт Маргарите волшебный крем.), вытеснило что-то другое. Более сильное. Он писал! Оставлен был не только морфий, заброшена была врачебная практика. Он писал! «Огнём природа обновилась»? До небес дошла молитва любящего человека? Или…
«Происшедшее с доктором Булгаковым было именно посвящением в литературу, совершившимся по всем правилам древних мистерий. Здесь присутствовали все три их составляющие: опыт соприкосновения с иным миром для получения мистического озарения, опыт смерти, умирания и, наконец, возрождение в ином качестве. Морфий "убил" врача Булгакова и родил — гениального писателя»… (Статья иеромонаха Нектария (Лымарева) в журнале «Русский Дом» №2 за 2002 год).
«Ритуал посвящения включает символическую смерть посвящаемого, который вводится… в особое состояние, подобное анабиозу или летаргическому сну, с помощью специальных магических заклинаний, ритуальной музыки и психоактивных веществ. Символическая смерть посвящаемого означает его разрыв с миром людей, для которых он как бы умирает, а значит, перестаёт быть человеком. В этом состоянии, как считают жрецы, душа покидает тело и совершает путешествие в "астральном" мире, встречается с "богами", получает от них тайные знания и силы, а также заручается поддержкой некоторых конкретных духов». (Игумен N.Об одном древнем страхе. М., 2007.)
Намёк на мистический поворот судьбы (вполне в стиле «Мастера») мы можем увидеть в «Заметках автобиографического характера», записанных в 1928 — 1929 гг. другом Булгакова филологом П.С.Поповым. Писатель доверительно сообщал ему: «Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе». Даже дату точную назвал. Да какую! 15 февраля ведь — Сретение Господне. Рождённый заново Булгаков сам вошёл в храм литературы. Но с кем же он встретился?
«Посвящение» в литературу или в творчество вообще — вещь не уникальная. Уже в середине XX века врач и философ В. фон Вайцзеккер «описал случаи, когда идея или философское понятие рождались после физической болезни, как бы занимая её место, и предложил называть это явление "логофанией"». (Сироткина И. Классики и психиатры. М., 2009, с. 89.)
Томас Манн писал, по сути, о том же: «Жизнь не жеманная барышня, и, пожалуй, можно сказать, что творческая, стимулирующая гениальность болезнь, которая преодолевает препятствия, как отважный всадник, скачущий с утёса на утёс, — такая болезнь бесконечно дороже для жизни, чем здоровье, которое лениво тащится по прямой дороге, как усталый пешеход…»
Вошёл изящный кавалер.
Мистерия… Но ведь мистерия требует жертвы. Была жертва. В жизни Булгакова — была. И какая!
Чрево супруги стало алтарём, на котором отец собственноручно умертвил младенца. Собственного первенца. Мужеского пола. Такие убийства издавна считались знаком отречения от Бога. Принимает эти жертвы тот, кто назван человекоубийцей от века.
Постойте, постойте! Подобная «мистерия» произошла ведь и с другим гением. «Будучи студентом юридического факультета, Гёте серьёзно заболел: болезнь казалась неизлечимой… "Я, — писал об этом Гёте, — был потерпевшим кораблекрушение, и душа моя страдала сильнее, чем тело". Родители препоручают юношу заботам д-ра Иоханна Фридриха Метца, о котором говорят как о "человеке загадочном […] настоящем медике розенкрейцеровской традиции, для которого исцеление тела должно привести к исцелению души".
Д-р Метц спасает Гёте и передаёт его заботам Сюзанны де Клеттенберг, в доме которой собирается кружок пиетистов и оккультистов. Здесь Гёте читает Парацельса, Василия Валентина, Якоба Бёме, Джордано Бруно и прочих. Его справочной книгой становится Aurea Catena, произведение алхимическое».
Вскоре после «посвящения в литературу» оказавшийся в Москве Булгаков также попал в кружок «пиетистов и оккультистов». Более того — прошёл ещё одну инициацию. В Орден тамплиеров. Эта ложа явно тяготела к тому, чтобы влиять на умы с помощью искусства. «Столь же немного известно и о другом направлении в развитии деятельности Ордена — в сторону литературы, откуда приходят имена Г.П.Шторма… историка литературы Д.Д.Благого, переводчицы М.В.Ковалевской, жены Е.Н.Бренева, Э.С.Зеликовича, переводчика Бернера, к которым теперь по ряду признаков можно присоединить и М.А.Булгакова». (Никитин А. Мистики, тамплиеры и розенкрейцеры в Советской России. М., 2000, с. 109.)
Как интересны совпадения в судьбах Булгакова и Гёте! И — главное — оба они представили мировой литературе одного и того же персонажа. Того изящного кавалера, что с петушиным пером на шляпе. Помните? Писатели представили и отрекомендовали его уже не как злодея. Ввели изгоя в приличное общество. А как не сделать такую вынужденную услугу, если в жизни и того, и другого этот — отнюдь не литературный — герой стал чем-то очень личным. До ужаса личным.
Сначала грех, потом — «инициация», а следом, получив необходимую поддержку, литературный спецагент направляется на задание. Многие, многие знаменитые писатели, художники и философы прошли этот тайный путь. Увы, значительную часть мирового искусства можно рассматривать как демонический проект. Это результат — навязывание самоубийств, наркотизации, революционных настроений. Наконец — симпатий к дьяволу. Булгаковский Воланд ведь куда полнокровнее и симпатичнее, чем Иешуа.