После выезда из России в сентябре 1921 года я провел 9 месяцев в восточной Галиции, где в виду отдыха после перенесенной революции, был настоятелем и духовником в женском монастыре сестер василианок[256] в Словине[257].
В скором времени, после моего водворения там, я получил письмо от давнишнего моего знакомого иезуита графа Тышкевича, который, находясь в Константинополе, был извещен из Рима отцом д’Эрбиньио моем приезде за границу и местонахождении. Он писал мне, что уже два года живет в Константинополе, занимаясь пропагандой среди русских беженцев, что приехал он туда случайно с отцом Бэллем, с которым был предназначен Римом для Тифлиса, но куда изменившиеся политические обстоятельства на Кавказ их не допустили, они остались оба в Константинополе при иезуитской резиденции и стали работать для русских.
Тышкевич меня пригласил приехать для совместной апостольской работы. Я, не желая так скоро покидать мое место отдохновения после 4-х летней революции, на котором я чувствовал себя материально обеспеченным и способным заниматься литературной богословской работой, ответил ему уклончиво отрицательно.
Кроме того, при всем моем интересе к Константинополю и работе среди русских масс, я чувствовал, что с отцом Тышкевичем, как поляком во-первых и как иезуитом – во-вторых, совместная работа по программе нашей католической идеологии будет невозможна.
После Пасхи 1922 года я получил письмо от отца д’Эрбиньи, который очень просил меня не пренебрегать Константинополем и помочь «отцам», работающим там с огромным, по его словам, успехом, утверждая, что он уже устроил туда мне назначение свыше, от Конгрегации Восточной Церкви, обещая, что материальное мое положение будет вполне достаточным, так как он постарался изыскать верный для этого источник.
Скрипя сердце и имея в виду непредвиденные для меня, сделанные им шаги перед Престолом[258], как возможность через него выход в Западную Европу, для развития более широкой деятельности, я решил дать ему утвердительный ответ, под условием – однако -, что получу официальный приказ и бумагу о назначении от Конгрегации Восточной церкви, каковой документ не замедлил явиться через неделю за подписью Пападопулоса, в нем говорилось, что Священная Конгрегация по просьбе отца Бэлля и с согласия Св. Отца ставит меня в известность о необходимости немедленного моего выезда в Константинополь в распоряжение Апостольского Делегата для миссионерской работы среди русских в подмогу отцам иезуитам, там уже работавшим.
Получив этот документ, я скоро достал визу в Константинополь и на свои собственные деньги туда отправился через Румынию, известивши отца Бэля, что приезжаю в Галату 20 июля 1922 года.
В Галате я был встречен оо. Бэллем и Тышкевичем очень любезно и был ими приглашен в их резиденцию, где мне была уже отведена келья. Надо заметить, что отец Бэлльбыл в это время супериором[259] резиденции. Считая назначение в Константинополь Божьим Провидением благодаря фразе «Annuento sanctissimo» в присланном мне документе, я решил искренне сойтись с обоими иезуитами, посланными Им в товарищи по работе.
Я много разговаривал с отцом Бэллем в первый и второй день моего приезда, поясняя мои взгляды на миссию и взаимоположения обрядов и фактическое положение русского дела в Константинополе, метода и результата произведенной иезуитами 2-х летней работы. Он культурный, образованный и святой старичок отец Бэлльмне понравился и мне казалось, что я нравлюсь ему взаимно, и наш разговор имел характер дружеского обмена мыслей, взаимно восполняющих друг друга и обещающих в дальнейшем согласии и плодотворную деятельность.
Он говорил о необходимости создания из 30 человек русских, присоединившихся и оставшихся в Константинополе, восточного ядра – в виде небольшого, но хорошего прихода, могущего служить отправным пунктом всей дальнейшей миссии; говорил, что мне нужно познакомиться со всеми конвертитами, сойтись с ними поближе и быть их пастырем, а кроме того, завязать знакомства в русском православном обществе и привлекать его к церкви.
Когда я говорил о том уже с отцом Тышкевичем, просил его практических указаний для ознакомления с настроением и положением местных русских католиков, то он старался как-нибудь увильнуть от ответа и не торопился меня с ними знакомить. Однако весть о долгожданном моем прибытии скоро разнеслась по городу среди конвертитов и лиц, заинтересованных католичеством, и ко мне стали приходить знакомиться многие сами.
Я прожил в резиденции иезуитов только 4 дня, после чего был переведен в предназначенную для меня комнату при русском пансионе Св. Георгия, основанного отцом Бэллем. С этого момента я стал ориентироваться в серьезном положении, создавшемся в Константинополе. Скажу прежде об «учреждениях».
Отец Тышкевич имел общежитие для русских католиков, находящееся рядом с пансионом св. Георгия, в мрачном, почти подвальном помещении старого Генуэзского дома. В этом общежитии было около 15 кроватей, на которых я нашел несколько конвертитов и «оглашенных[260]» мужского пола, посещавших апологетические лекции отцов Бэлля и Тышкевича.
Обитателем общежития, не имевшим определенного заработка, выдавалось 20 пиастров отцом Тышкевичем на довольствие. По большей части, эта публика была очень голодная и жалующаяся на свою судьбу. Старостой общежития состоял бывший товарищ прокурора судебной палаты – Лев Николаевич Жеденов, конвертит, собиравшийся изучать богословие и быть священником. Хотя права общежития были довольно свободными и устав его ограничивался только возвращением домой в 10 часов и вставанием по возможности раньше, отец Тышкевич держал там специального шпиона, который за более привилегированный материальный приз должен был доносить ему о всех непорядках, как в жизни, так и во образе мыслей своих товарищей.
Вторым учреждением был русский пансион Св. Георгия, общежитие для мальчиков без различия исповеданий, учившихся в большом колледже св. Венедикта, принадлежавшим французам – лазаристам. В Качестве директора и руководителя этого пансионата состоял русский священник латинского обряда Александр Сипягин, воспитателем и помощником его полковник – Александр Николаевич Немерцалов– православный и вторым воспитателем, громко называвший себя «доктором» студент 3-го курса Московского Медицинского Факультета, Борис Корнилов.
Отец Бэлльпоселил меня в особой комнате при пансионе, предполагая поручить мне духовное воспитание молодежи под руководством вышеуказанного Сипягина, чему я категорически воспротивился, считая для себя невозможным и унизительным подчинение русскому латиннику[261]. Кроме того, считал постановку в принципе религиозного воспитания мальчиков диаметрально противоположным моим убеждениям. Ни в школе, ни дома православные дети не должны были обучаться Закону Божьему, чтобы родители не имели право говорить о совращении. Я полагал, что при таких, поставленных иезуитами, условиях, моя деятельность в пансионе сводилась бы лишь:
1. к служению для них литургии по восточному обряду (вещь для меня более чем приемлемая) и к преподаванию русского языка и литургии. Быть воспитателем в том смысле, в каком был полковник Немерцалови впоследствии "доктор" Корнилов я считал со своим званием несовместимым
2. быть ширмой перед Римом для прикрытия незаконно занимавшего свое место русского латинского свящ[енника] Сипягина, во имя формального исполнения законов Льва XIIIо католических учебных заведениях и пансионах на Ближнем Востоке.
Служить литургию во исполнение вышеуказанных законов для детей пансионата мне так ни разу и не пришлось, ибо для них служил по воскресениям и праздникам латинскую обедню сам Сипягин. Так мое отношение к Св. Георгию ограничилось тем, что я жил с ними в одном доме.
Что меня особенно отталкивало и к чему есть многочисленные свидетельства, от сотрудничества с Сипягиным, это был его грубо отвратительный характер, его заносчивость, невоспитанность, доходившая до пределов последнего хамства по отношению ко всем eгo окружающим; враждебное отношение и ненависть к России и восточному обряду.
Открытое полонофильство и нескрываемая личная неприязнь ко мне дошли до того, что я, после одной данной грубой выходки - перестал с ним разговаривать, - что и продолжалось в течении 5-ти месяцев.
Третьим учреждением была больница «Жанна д’Арк», принадлежавшая французским сестрам св. Викентия, где находилось на излечении несколько хронически больных русских конвертитов. Хотя существование этого учреждения было совсем независимо от иезуитов, они там имели сильное влияние, выразившееся в латинизации находившихся там конвертитов. Кроме этого ничего не могу сказать про это учреждение. Отец Тышкевич служил там ежедневно раннюю обедню[262].
Отношение большинства русских католиков ко мне было чрезвычайно доверчивым, если не назвать его прямо энтузиазмом. Те, кого иезуиты считали определенными латинниками, не скрывали даже перед ними, своей радости, что имеют, наконец, своего русского восточного священника настоятеля, с которым могут легко сговориться и который поймет их психологию, нужды и запросы. Это, как мне известно, по раз сказам очевидцев производило на отца Тышкевичанеприятное впечатление, и он говорил, что пребывание восточного священника отнюдь не обязывает всех следовать восточному обряду, но только желающим.
Рассыпаемые им блага для конвертитов моментально сокращалась для тех, которые тесно сплотились вокруг меня, как своего настоятеля. Мое богослужение по воскресениям и праздникам совершалось в болгарской церкви архиепископа Мирова, хотя, как я узнал после, Конгрегацией мне была предназначена церковь Мельхитского Патриарха, где я должен был жить, а богослужение в болгарской церкви было решено по уговору между о. Бэллем и просившим его об этом арxиeп[ископом] Мировым.
На хор мне отпускалось в месяц 10 тур[ецких] лир, жалованье мне выдаваемое отцом Бэллем, равнялось 25 тур[ецким] лирам в месяц, остававшееся якобы после вычета 6 тур[ецких] лир за пансион т.е. за обед и ужин в Св. Георгии, состоявшего из беженского пайка, отпускаемого обществом "АРА"[263] бесплатно для кормления русских детей в пансионе: раз в неделю мясные консервы; рис, фасоль без жиров - в остальные дни недели. Этот обед я предпочитал отдавать не имевшим такового своим прихожанам, а сам питался, чем Бог посылал из своих 25 тур[ецких] лир, за вычетом 10 лир, которые я посылал своей жене.
Через несколько дней после моего знакомства с населением общежития и группами русских католиков я убедился в том, что их «католическая сознательность» и подготовка к присоединению были ниже всякой критики. Люди не знали Заповедей Божьих и самых главных догматов, церковных правил. Так, например, многие молодые люди в доброй вере считали, что прелюбодеяние и блуд, если для «здоровья», вовсе не грех и что перед причастием можно отлично пить кофе и есть колбасу, т.к. они больше уже не православные, а о догмате Евхаристии они не имели даже никакого понятия.
После этого я объявил отцу Тышкевичу, что необходимо его католиков переучить и вместе с тем прокатехизировать подобравшуюся группу «оглашенных». Тышкевич сделал вид, что охотно соглашается, и я начал читать им ежедневно лекции по 2 часа в день в помещении общежития. Читал я их 2 с половиной месяца, изо дня в день, считая и праздники: один день - догматическую катехезу, другой - моральную. Католики, присутствующие на катехезах, еще до окончания курса были реконвертированы - совершив генеральную исповедь. Они заявили, что только теперь они поняли сущность католического учения и морали. Из 10 «оглашенных» еще на половине курса 5 заявили о своем желании присоединиться. Здесь я должен оговориться, что Тышкевич собирался послать из числа своих слушателей нисколько человек православных в Лионскую семинарию. Зная их почти всех, особенно живущих в общежитии, я им советовал и к чему они считали себя достаточно подготовленными, поехать в Лион уже католиками, чтобы жить в семинарии полной духовной жизнью со всеми остальными и использовать ее вполне. Их было 3 - они на это согласились и слушали мои катехезы на предмет присоединения к Церкви. Когда мой курс был почти закончен, отправка кандидатов Тышкевичем должна была уже состояться через несколько дней, я спросил этих молодых людей, желают ли они принести исповедание веры. Один из них по фамилии Зубенкоответил утвердительно, остальные два: Спасскийи Браткоответили отказом, причем Братко пошел к Тышкевичу, где от своего имени и Спасского, своего приятеля, жаловался, что я насилую их волю, принуждая переходить в католичество. Об этих жалоб я узнал гораздо позже. Зубенко же я решил первым присоединить; проэкзаменовал его и отослал еще переэкзаменоваться к Тышкевичу, который утверждал, что у них такое правило, что каждый обращающейся должен экзаменоваться двумя священниками. Затем, я сам зашел к Тышкевичу заявить ему, что завтра принимаю Зубенко в лоно Католической церкви; на что последний мне ответил, что принимать в лоно Церкви русских православных имеют только право он и о. Бэлль, так как они «апостольские миссионеры». На это я ему возразил, что считаю такое положение дела недопустимым абсурдом, т.к. если русский восточный священник приготовляет к переходу, то недопустимо ему посылать присоединять к латинскому священнику, ибо это должно производить очень скверное впечатление на русских.
Сказав это, я немедленно отправился к исполняющему должность Апостольского делегата Чезарано, моему прямому начальнику с вопросом, действительно ли только эти два иезуита могут принимать русских. Чезарано мне ответил, что принимать русских имеет право всякий католический священник в Константинополе, которому он, Чезарано, это разрешил. Что отцы иезуиты, точно также, как и другие, должны просить разрешение на каждый случай и что я, являясь настоятелем всех русских католиков в Константинополе, пользуюсь правами апостольского миссионера и дал мне разрешение принять Ал[ександра] Зубенко в лоно Католической Церкви. По окончании курса я решил принять остальных 4-х, заявивших о своем желании присоединиться, о чем нашел нужным заявить об этом отцу Бэллю из чувства лояльности. Он начал со мной говорить в повышенном тоне, что будто я присоединяю людей неподготовленных и ничего не знающих, т.к. Тышкевич ему сказал, что Зубенко у него экзамен не выдержал - о чем, надо заметить, мне до этого разговора сам Тышкевич ничего не сказал, а только при следующей встрече, смущаясь и краснея, сказал, что провалил Зубенко очень трудным казуистическим вопросом о Непорочном Зачатии, на который Зубенко не мог ответить. Отцу Бэллю я заметил, что ничего не знаю, выдержал ли он, Зубенко, у отца Тышкевичаили нет, но у меня он его выдержал. На что мни о. Бэлльсказал: «Помилуйте, мы здесь 2 года живем и присоединили всего 30 человек, а Вы 2 месяца и уже обратили 5-х. Какая же тут может быть серьезная подготовка?». На что я заметил: «Чего же мудреного - если я русский и говорю с русским но русскому, в течение 2-х месяцев читаю лекции катехизиса и они серьезно слушают и учатся, тогда как ваших 30 – я нашел без всякой католической подготовки», на что отец Бэль очень смутился, сказав, что все это правда, но что он здесь с Тышкевичем главные, и чтобы я о своих присоединениях заявлял ему. Я заметил, а что же я в данном случай делаю, как не заявляю вам, хотя прямое мое начальство монс. Чезарано считает меня в праве это делать, заявляя только ему. Бэлль сказал: да, но мы здесь - апостольские миссионеры, мы - ответственны перед св. Престолом, а Вы только настоятель прихода, который Вы должны сформировать. Принимайте ваших 4-х, но принимайте переэкзаменованных их отцом Тышкевичем. Я заметил, если Вы ставите дело на такую почву, это отнимает у меня всякую охоту работать с Вами. Тут Бэлль растрогался и стал просить прощения. После чего, проэкзаменовав моих 4-х, я отправил их проэкзаменоваться к о. Тышкевичу. Откуда они вернулись ко мне католиками, т.к. Тышкевич, проэкзаменовав их наскоро, всех потащил в свою капеллу, позвал 2-х братьев в свидетели и всех присоединил сам. Бедные неофиты пришли ко мне пораженными, говоря: «Все мы стали теперь латинниками, т.к. отец Тышкевич нас присоединил по латинскому обряду». Я им объяснил, что они «ipse iure»[264] восточного обряда и беспокоиться им не следует, а сам пошел к отцу Бэллю, рассказал ему поступок Тышкевича и заявил, что я больше не работаю. Никого не катехизирую и никого не принимаю; служу только свою литургию и говорю проповеди для своих.
После отца Бэлля я отправился снова к Чезарано, которому сказал тоже самое, объяснивши поступки иезуитов. По моей беседе с Чезарано, я заметил, что он сильно запуган отцом Бэллем, так как он мне ответил, махнув рукой: «Друг мой, Вы не знаете, видно, иезуитов, бросьте Вы связываться с ними - пакость сделают…». Так я саботировал до конца декабря, а сказалось - все было к обоюдному удовольствию.
Оба иезуита были очень довольны, что я перестал обращать людей, но в конце декабря оба они обратились ко мне с просьбой - возобновить чтение лекций по нравственному богословию в зале монастыря, где читали Бэлльи Тышкевич свои курсы. Так как мне делать было нечего, я согласился и читал до первых чисел февраля, пока не уехал в Рим.
В это время, во второй половине января Тышкевич почему то стал посылать присоединяться ко мне, таким образом я присоединил 3-х — двух князей Волконских[265] и казака Ивана Ленивого.
Примечательно, облетавшее весь свет письмо 30 католиков в Константинополь к Архиепископу Кишиневскому Анастасию[266], подписанное неким конвертитом Николаем Калмыковым от лица 30-ти. Письмо это по свидетельским показаниям, как самого Калмыкова, так и нескольких других, написано было самым Тышкевичем, а прикармливаемый им Калмыков вынужден был им подписать письмо. Письмо это весьма скомпрометировало в глазах православных русское католическое движение в Константинополе и вызвало очень остроумный и справедливый ответ со стороны одного, очень даже расположенного к католичеству господина, бывшего военного прокурора Георгия Арнольди - возмутительное письмо Тышкевичаговорит само за себя и в консисториях не нуждается.
В Константинополе был в качестве беженца бывший камергер Бурдуков, хорошо известный всему русскому обществу, как педераст. Он - бывший фаворит некоего князя Мещерского[267], и в шутку до сих пор продолжает называться княгиней Мещерской. Будучи хорошо устроенным материально в государственном учреждении, называемом "Dettes Otomans[268]” он продолжал вести известный всему русскому Константинополю педерастический образ жизни. Был всегда окружен подозрительной молодежью. Бурдуков почему то очень понравился Тышкевичу, интересовался католичеством и пристраивал через Тышкевичасвоих юных адептов в Лион, Париж и Бельгию на католические стипендии.
Наконец, в декабре 1922 года Тышкевич отправил большую партию молодежи, распределив в Бельгию и Францию на стипендии в высшие учебные заведения. Сопровождающим этой партии он назначил Бурдукова, коему было сказано, кроме того, заведование русским студенческим общежитием. Это вызвало большое смущение среди русских кандидатов на поездку. Я доставил на вид Тышкевичу всю скандальность этой комбинации, тоже самое сделал отец Сипягини некоторые другие, ссылаясь на молву и на публикованные мемуары гр. Витте. Однако Тышкевич отвечал на это, что Витте в своих мемуарах врет, Бурдуков - прекрасный человек. Между тем, как в городе все хохотали, рассказывая о том, как княгиня Мещерская повезет иезуитских прозелитов во Францию.
Считаю необходимым сказать несколько слов о том, как Тышкевич и Бэльотносились к восточному обряду. Вопреки существующим законам они ухитрялись утилизировать русских - первое, что они делали для этого, было предпочтение даваемое ими латинодействующим конвертитам. Они получали материальную помощь и им всячески протежировали; кроме того, Бэль мне сам говорил, что по совету известного архиеп[ископа] Мирова, считать излишним подчеркивать для русских поддерживание обряда и предоставить их влечению сердца. Тышкевич не стеснялся мне говорить, что восточное богослужение в Константинополе нужно для того, чтобы Конгрегация, мешавшая латинизации, не могла обвинять и в таковой и их – иезуитов.
Но перед присоединением в Кат[олическую] церковь они обыкновенно, тому многие свидетели, задавали наводящие вопросы: по какому обряду вы желаете присоединиться и на ответы, большею частью неопределенные, истолковывали себе, как "conditio sine qua non» II параграфа «Orientalium dignitas»[269].
Я говорил всегда иначе, допуская полную свободу практике латинского обряда для русских, юридическое положение считаю необходимым выяснять в самом начале. Замечаемые ныне принципиальные разногласия с Бэлем и Тышкевичем, многие догадливые люди арейскаго типа стали на этом зарабатывать - приходили к отцу Тышкевичу и говорили, что вопреки всем убеждениям отца Верховского, они ставят своим условием своего перехода принятие латинского обряда, и таким образом, били, что называется - наверняка. Виза, стипендия им были обеспечены в первую очередь; тогда как восточники дожидались их месяцами, а, дождавшись, вместо университета попадали на фабрики и заводы, а то и вовсе оставались не при чем в Константинополе.
Тышкевич, будучи поляком, сын графа Михаила Тышкевича(Тышки), заявившим себя ярым украинцем при Петлюре и Центральной Раде, почему-то вообразил себя чисто русским человеком, чем приобрел большой авторитет в русских делах у главарей иезуитов. Он был очень груб, фамильярен, высокомерно держал себя с теми русскими, которые к нему обращались и находились в материальной зависимости от него. Так он третировал двух князей Волконских, отца и сына, влечение у которых к католичеству было очень велико, что грубость отца Тышкевича чуть их от оного не отвратила. Часто можно было слышать из уст свидетелей о подобном обращении, и что польский граф, сделавшись иезуитом, позволял себе мальтретировать русских князей только потому, что они обеднели за революцию и находятся в тяжелом положении.
В конце надпись от руки:
/Заметка наверное отца Глеба Верховского/ сент. 1921 он покинул Россию, был в Галиции у сестер Васильянок в Словине, с июля 1922 по февраль 1923 в Константинополе, в феврале 1923 года уехал в Рим./
СБЛ, « Архив Д’Эрбиньи», файл № 9 F9, машинописная копия.