комиссия, первая группа специалистов из Москвы вылетит в девять утра.
"Держитесь! Охлаждайте реактор!"
Фомин порою терял самообладание. То впадал в ступор, то начинал
голосить, плакать, бить кулаками и лбом о стол, то развивал бурную,
лихорадочную деятельность. Звучный баритон его был насыщен предельным
напряжением. Он давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в
реактор, бросал на четвертый блок все новых и новых людей взамен выбывающих
из строя.
Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дому заместителя
главного инженера по эксплуатации первой очереди Анатолия Андреевича
Ситникова и сказал; "Ты опытный физик. Оп-
редели, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны,
не заинтересованный врать. Прошу тебя. Лучше взобраться на крышу блока "В" и
заглянуть сверху. А?.."
Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок,
заходил в центральный зал. Уже здесь понял, что реактор разрушен. Но он
посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу блока "В" (спецхимии) и оттуда
посмотрел на реактор с высоты птичьего полета. Картина невообразимого
разрушения открылась его взору. Взрывом оторвало монолитный шатер
центрального зала, и жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими
во все стороны бесформенными щупальцами арматурин напоминали гигантскую
актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к
ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево. Ситников отогнал навязчивый
образ и, ощущая, как жаркие радиоактивные щупальца лижут ему лицо, руки,
обжигая и садня мозг и самое душу, нутро, стал пристально разглядывать то,
что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней
биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных
коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подброшена взрывом и,
рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проемов
справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего
Ситникова, особенно голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами.
Он дышал густым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жжение в
груди, будто внутри его кто-то разводил костер. Огонь все разгорался,
разгорался...
Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облучением
поражена была центральная нервная система. В московской клинике у него не
привился костный мозг, и, несмотря на все принятые меры, он погиб.
В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его
мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал раздражение
и к сведению принят не был. Подача воды в реактор продолжалась.
Как уже говорилось раньше, первыми приняли на себя удар ядерной стихии
внутри энергоблока операторы центрального зала Кургуз и Генрих, оператор
главных циркнасосов Валерий Ходем-чук, наладчик Владимир Шашенок,
заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев, машинисты турбины
Бражник, Тор-мозин, Перчук, Новик, Вершинин...
А снаружи энергоблока первыми бесстрашно включились в борьбу с огнем
пожарники майора Телятникова. Командир пожарной части Леонид Петрович
Телятников был в отпуске и должен был выйти на работу через день. Они как
раз с братом справляли его день рождения, когда позвонили из депо. Прибыв на
место пожара, Телятников сразу понял, что людей мало и надо просить помощь
отовсюду. Приказал лейтенанту Правику передать тревогу по области. Правик по
рации передал вызов No 3, по которому все пожарные машины Киевской области
должны следовать к атомной станции, где бы они ни находились.
Пожарники Шаврей и Петровский поднялись по механической лестнице на
крышу машзала. Там бушевал огненно-дымный шквал. Навстречу им уже шли ребята
из шестой части с плохим самочувствием. Помогли им добраться до механической
лестницы, а сами бросились к огню...
Прищепа подключился к гидранту, и его расчет по пожарной лестнице полез
на крышу машзала. Когда влезли, увидели: в ряде мест перекрытие нарушено,
некоторые панели упали вниз, другие сильно шатались. Прищепа спустился,
чтобы предупредить об этом
товарищей. Увидел майора Телятникова. Доложил ему. "Выставить боевой
пост дежурства и че покидать до победы",- сказал Телятников.
Так и сделали. С Шавреем и Петровским Прищепа пробыл на крыше машзала
до пяти утра. Потом им стало плохо. Вернее, плохо стало почти сразу, но
терпели, думали, это от дыма и жары. А к пяти утра стало уж совсем плохо,
смертельно плохо. Тогда спустились. Но огонь уже был погашен...
Через пять минут после взрыва на месте аварии был и расчет Андрея
Полковникова. Развернул машину, подготовил к тушению. На крышу поднимался
два раза, передавал приказ Телятникова, как действовать.
Правик прибыл к месту катастрофы первым, поэтому весь его караул был
брошен на тушение кровли машзала. Караул Кибенка, прибывшего несколько
позже, бросили на реакторное отделение. Там пламя бушевало на разных
отметках. В пяти местах горело в центральном зале. На борьбу с этим огнем и
бросились Кибенок, Ва-щук, Игнатенко, Титенок и Тищура. Это была борьба с
огнем в ядерном аду. Когда погасили очаги в сепараторных помещениях и в
реакторном зале, остался один, последний и самый главный очаг - реактор.
Вначале не разобрались, стали гасить из брандспойтов гудящую огнем активную
зону. Но вода против ядерной стихии была бессильна. Нейтроны и гамма-лучи
водой не загасишь...
Пока не было Телятникова, лейтенант Правик взял на себя общее
руководство ликвидацией огня. Сам пошел и разведал все до мелочей.
Неоднократно подходил к реактору, взбирался на крышу блока "В" (семьдесят
первая отметка), чтобы увидеть оттуда всю картину и определить тактику
борьбы с огнем. Когда появился Телятников, Правик стал его правой рукой,
первым помощником.
Надо было остановить огонь на решающих направлениях. Одно отделение
Телятников бросил на защиту машзала, два других сдерживали продвижение
клокочущего огня к соседнему, третьему блоку, а также ликвидировали пожар в
центральном зале.
Выслушав доклад Правика, Телятников и сам несколько раз поднимался на
семьдесят первую отметку, чтобы лучше рассмотреть направление движения огня.
Ведь обстановка менялась каждую минуту. Лава горящего битума, тяжелый
ядовитый дым снижали видимость, затрудняли дыхание. Работали под угрозой
неожиданных выбросов пламени, внезапных обрушений. Всего в реакторном
отделении и на кровле машзала загасили тридцать семь очагов огня.
Дым ел глаза, на сапоги налипал расплавленный битум, каски осыпало
черным радиоактивным пеплом горящего графита и керамзита. Леонид Шаврей из
подразделения Правика стоял на посту на крыше блока "В", следя за тем, чтобы
огонь не перекинулся дальше. Было страшно жарко. И снаружи и внутри. О
радиации никто пока не подозревал. Пожар как пожар, ничего
сверхъестественного не замечали. Шаврей даже каску снял. Душно, давит грудь,
душит кашель. Но вот один за другим стали выходить из строя люди. Тошнота,
рвота, помутнение сознания. В половине четвертого Телятников спустился на
блочный щит управления к Акимову. Доложил обстановку на кровле. Сказал, что
ребятам что-то дурно становится. Не радиация ли? Попросил дозиметриста.
Пришел Горбаченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Отдал
Телятникову своего помощника Пшеничникова.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на
крышу. Но дверь оказалась запертой. Взломать не смогли Спустились на нуль и
прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох:
буро-коричневое лицо, рвота, головная боль. Но он считал, что отравился
дымом и перегрелся на пожаре. И все же... Хотелось убедиться поточнее. У
Пшеничникова был
радиометр на 1000 микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше,
показывал зашкал, но истинной радиационной обстановки дозимет-рист
определить не мог. Его радиометр показывал всего 4 рентгена в час. На самом
же деле на кровле было в разных местах от 2 до 15 тысяч рентген в час. Ведь
кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива.
Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное
ядерное месиво, по которому ходили пожарники.
Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и
обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все
ядовитым налетом.
Водитель В. В. Булава рассказывает: "Получил команду пробиться к
расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем, включил
подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет
свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку
слышу, стучит что-то о правое переднее крыло. Выскочил посмотреть. Так оно и
есть - ар-матурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло. Ну,
туды твою растуды, такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая
жалость. Но пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил
насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и
вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не
потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее, чертяку. Не поддавалась.
Повозиться пришлось." А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал
в московскую клинику. Знал бы, рукавицы надел. Такие дела.."
Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В
первой группе пострадавших был и лейтенант Пра-вик. К пяти утра пожар
погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них
Кибенок, Правик, Телятников, были отправлены в медсанчасть, а вечером того
же дня в Москву. Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на
помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа
была уже выполнена.
В ту роковую и героическую ночь на "скорой помощи" припят-ской
медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами
с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был на вызове у больного, когда
позвонили с АЭС. На АЭС выехал фельдшер Скачок.
В 1 час 42 минуты Скачок позвонил и сказал, что на станции пожар, есть
обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две
резервные машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с
включенной мигалкой. Как потом выяснилось, он вез Володю Шашенка.
Забитую дверь здравпункта взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к
третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали
уже в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал
первую помощь-в основном успокаивающие уколы - и отправлял в медсанчасть.
Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь
тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.
Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарников,-их страшное
возбуждение, на пределе нервов. Такого не наблюдал раньше. Потому и
успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство
нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой
депрессией...
Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывший заместитель
министра энергетики и электрификации СССР:
"Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с
женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раздался телефонный
звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС
серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне
срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к
дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в
Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его
спросил: "Аварийную защиту сбросили? Вода подается?" "Да",- ответил
Веретенников.
Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра
Майорца. В телексе уже значилось, что председателем правительственной
комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне
тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.
В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожидался в 11
часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали.
Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму. Прилетел в
Киев около 13 часов. Министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с
часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать..."
Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин - начальник смены
блока No 4:
"Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986
года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на
балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция.
Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного
четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь.
Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена.
Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть
окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть
дома до моего возвращения...
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре
подали "рафик", сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к
первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали.
Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного
персонала, и меня неохотно, но пропустили. Около АБК-1 встретил
'заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер.
Они сказали мне: "Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в
шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в стекляшке..."
Раз переодеваться здесь, сообразил я значит, на АБК-2 - радиация.
Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: комбинезоны,
бахилы, "лепестки". Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это
был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в
кабинет Брюханова.
Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть
с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сейчас я торопился, надел
костюм х/б, бахилы, чепец, "лепесток-200" и побежал по длинному коридору
деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В
помещении вычислительной машины "Скала" - провал, с потолка на шкафы с
аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В
помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении
щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника службы РБ Красножон.
Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку.
Был в помещении и начальник ночной
смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко крыли друг друга
матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут
определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация
огромная, а Красножон - что можно работать пять часов из расчета 25 бэр.
"Сколько работать, мужики?" - спросил я, прервав их перепалку. "фон -
тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть десятых рентгена в час.
Работать пять часов из расчета набора двадцать пять бэр!" "Брехня все это",-
резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился. "Что ж, у вас других
радиометров нет?" - спросил я. "Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,-
сказал Красножон.-Начальство не предвидело такой аварии..." "А вы что-не
начальники?" - подумал я и пошел дальше.
Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень
остро пахло озоном. Организм ощущал сильную радиацию. А говорят, нет органов
чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное
ощущение - самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и
держал в руках. Было уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь
асфальт вокруг усыпан чем-то черным. Присмотрелся - так это же реакторный
графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело швах. Но до сознания еще не
доходила вся реальность случившегося.
Вошел в помещение блочного щита управления. Там были Бабичев Владимир
Николаевич и заместитель главного инженера по науке Михаил Алексеевич Лютов.
Он сидел за столом начальника смены блока. Я сказал Бабичеву, что пришел его
менять. Было 7 часов 40 минут утра. Бабичев сказал, что заступил на смену
полтора часа назад и чувствует себя нормально. В таких случаях прибывшая
смена поступает под команду работающей вахты. "Акимов и Топтунов еще на
блоке,- сказал Бабичев,- открывают задвижки. Иди, Виктор, смени их. Они
плохи..."
Зам главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голову руками,
тупо повторял: "Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе...
Скажите, и я вам все объясню..." "О каком графите вы спрашиваете, Михаил
Алексеевич? - удивился я.- Почти весь графит на земле. Посмотрите... На
дворе уже светло. Я только что видел..." "Да ты что?!-испуганно и
недоверчиво спросил Лютов.- В голове не укладывается такое..." "Пойдемте
посмотрим".
Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение
резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило
стекла. Они трещали и взвизгивали под ногами. Насыщенный долгоживущими
радионуклидами воздух был густым и жалящим. От завала напрямую обстреливало
гамма-лучами с интенсивностью до 15 тысяч рентген в час. Но тогда я об этом
не знал. Жгло веки, горло, перехватьвало дыхание. От лица шел внутренний
жар, кожу сушило, стягивало.
"Вот смотрите: кругом черно от графита..." "Разве это графит?" - не
верил своим глазам Лютов. "А что же это? - с возмущением воскликнул я, а сам
в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что
благодаря лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым
упорством, разгоряченный радиацией, продолжаю доказывать Лютову:- Смотрите!
Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с "папой" (выступом), а вон
с "мамой" (углублением). И дырки посредине для технологического канала.
Неужто не видите?" "Да вижу... Но графит ли это?.." - продолжал сомневаться
Лютов. Эта слепота в людях меня всегда доводила до бешенства. Видеть только
то, что выгодно тебе. Да это ж погибель! "А что же это?!"-уже начал орать я
на начальника. "Сколько же его тут?"- очухался наконец Лютов. "Здесь не
все." Если выбросило, то во все
стороны. Но, видать, не все." Я дома в семь утра с балкона видел огонь
и дым из пола центрального зала"..."
Они вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло
радиоактивностью, и Смагин поймал себя на том, что словно впервые видит
родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мертво. Стрелки
показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина ДРЭГ
системы "Скала", выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку
параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них
застыли кривые технологического процесса, цифры - немые свидетели атомной
трагедии. Скоро их вырежут и как величайшую драгоценность увезут в Москву
для осмысления происшедшего. Туда же уйдут оперативные журналы с БЩУ и со
всех рабочих мест. Потом все это назовут "мешок с бумагами", а пока...
Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих
стержней живо выделялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри
аварийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в положении два
с половиной метра, не дойдя до низа четыре с половиной метра...
Смагин побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх сменить Топтунова и
Акимова. По дороге встретил Толю Ситникова. Он был плох, преодолевая
слабость, сказал: "Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова был в
центральном зале, на крыше блока "В". Там много графита и топлива. Я
заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен. Гудит огнем..." Шатаясь,
он пошел вниз, а Смагин побежал вверх.
Акимов и Топтунов, отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили.
Испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины.
"Ничего не пойму,- Акимов еле ворочал распухшим языком,- мы все делали
правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя. Мы доходим. Открыли, кажется, все
задвижки по ходу. Проверь третью на каждой нитке..."
Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и Смагин в том
числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное. "Реактор
цел!"-эта спасительная, облегчающая душу мысль околдовывала многих здесь, в
Припяти, в Киеве да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и
настойчивые приказы: подавать воду в реактор! Приказы вселяли уверенность,
придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось
быть...
Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. От этой воды светило
около 1000 рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную.
Акимов и Топтунов крутили несколько часов, добирали роковые дозы. Вода, не
попадая в реактор, заливала кабельные этажи, усугубляя аварию... Смагин
принялся за третьи задвижки по ходу, но и они оказались подорванными. Стал
открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу
в 280 рад.
Спустился на блочный щит управления, сменил Бабичева. Со Смагиным на
БЩУ находились старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, СИУР Саша
Черанев, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Камышный. Он
бегал по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левых два
деаэра-торных бака, из которых вода поступала на разрушенный аварийный
питательный насос. Однако отсечь не удавалось. После взрыва де-аэраторная
этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки.
Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить,
надставить, но высокие гамма-поля не позволили это сделать. Люди выходили из
строя. Ка-
мышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко.
К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и
слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в деаэраторах. Смагин
держал связь с Фоминым и Брюхановым, они с Москвой. В Москву уходил доклад:
"Подаем воду!" Оттуда приходил приказ: "Не прекращать подачу воды!" А
вода-то и кончилась. Фомин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал
зама главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Во-долажко и
начальника смены блока Бабичева, чтобы организовали подачу воды в баки
чистого конденсата, а затем аварийными насосами снова подавали в реактор. К
счастью, эта авантюра Фомина не увенчалась успехом.
Днем 26 апреля новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут
откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в
пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади достигнет шестой
степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура
во время работы атомного реактора.
В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было образумиться.
Но нет-безумие Брюханова и Фомина продолжалось: "Реактор цел! Лить воду в
реактор!"
Однако в недрах души Брюханов, видимо, все же принял к сведению
информацию Ситникова и Соловьева и запросил у Москвы "добро" на эвакуацию
Припяти. Но от Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по
телефону (Щербина был в это время в Барнауле), поступил четкий приказ:
панику не поднимать.
А тем временем город атомных энергетиков Припять просыпался. Почти все
дети пошли в школу...
Свидетельствует Людмила Александровна Харитонова, старший инженер
производственно-распорядительного отдела управления строительства
Чернобыльской АЭС:
"В субботу 26 апреля 1986 года все уже готовились к празднику 1 Мая.
Теплый погожий день. Весна. Цветут сады. Мой муж, начальник участка наладки
вентиляции, собирался после работы поехать с детьми на дачу. Я с утра
постирала и развесила на балконе белье. К вечеру на нем уже накопились
миллионы распадов.
Среди большинства строителей и монтажников никто еще ничего не знал.
Потом просочилось что-то об аварии и пожаре на четвертом энергоблоке. Но что
именно произошло, никто толком не знал.
Дети пошли в школу, малыши играли на улице в песочницах, катались на
велосипедах. У всех у них к вечеру 26 апреля в волосах и на одежде была уже
высокая активность, но тогда мы этого не знали. Недалеко от нас на улице
продавали вкусные пончики. Обычный выходной день.
Рабочие-строители поехали на работу, но их вскоре вернули, часам к
двенадцати дня. Муж тоже ездил на работу и, вернувшись, сказал: "Авария, не
пускают. Оцепили станцию..."
Мы решили поехать на дачу, но нас за город не пустили посты милиции.
Вернулись домой. Странно, но аварию мы еще воспринимали как нечто отдельное
от нашей частной жизни. Ведь аварии были и раньше, но они касались только
самой станции...
После обеда начали мыть город, Но и это не привлекло внимания. Явление
обычное в жаркий летний день. Моечные машины летом не а,иво. Обычная мирная
обстановка. Я только обратила как-то вскользь внимание на белую пену у
обочин, но не придала этому значения. Подумала, сильный напор воды.
Группа соседских ребят ездила на велосипедах на путепровод (мост),
оттуда хорошо был виден аварийный блок со стороны станции
Янов. Это, как мы позже узнали, было наиболее радиоактивное место в
городе, потому что там прошло облако ядерного выброса. Но это стало ясно
потом, а тогда, утром 26 апреля, ребятам было просто интересно смотреть, как
горит реактор. У этих детей развилась потом тяжелая лучевая болезнь.
После обеда наши дети вернулись из школы. Их там предупредили, чтоб не
выходили на улицу, чтобы делали влажную приборку дома. Тогда до сознания
впервые дошло, что серьезно.
Об аварии разные люди узнавали в разное время, но к вечеру 26 апреля
знали почти все, но все равно реакция была спокойная, так как все магазины,
школы, учреждения работали. Значит, думали мы, не так опасно.
Ближе к вечеру стало тревожнее. Эта тревога шла уже неизвестно откуда,
то ли изнутри души, то ли из воздуха, в котором стал сильно ощущаться
металлический запах. Какой он, даже не могу точно сказать. Но
металлический...
Вечером загорелось сильнее. Сказали, горит графит. Люди издалека видели
пожар, но не обращали особого внимания. "Горит что-то..." - "Пожарники
потушили..." - "Все равно горит"..."
На промплощадке в трехстах метрах от разрушенного энергоблока, в
конторе Гидроэлектромонтажа сторож Данила Терентьевич Мируженко дождался
восьми утра, и поскольку начальник управления на его звонки не отвечал,
решил пойти за полтора километра в управление строительства и доложить там
начальнику стройки В. Т. Ки-зиме или диспетчеру о том, что видел ночью.
Менять его утром никто не пришел. Никто также не позвонил ему, что