СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТЫ И ТЕРРОР 15 глава

В то же время многие уголовники, скрывшиеся за

границей от судебных преследований, представлялись политическими эмигрантами, особенно в тех случаях, когда им грозила высылка в Россию(70). Поскольку им было легче всего выучить несложные теоретические идеи анархизма, большинство из них называло себя анархистами. В ряде случаев настоящие уголовники выдавали себя за убежденных радикалов. Грузинский бандит Махарашвили был членом воровской шайки, ограбившей осенью 1913 года богатого армянина в Кутаисе. Он сбежал в Париж, но был арестован фран­цузскими властями и решил выдать себя за полити­ческого эмигранта из страха быть высланным в Рос-сию(71). Во многих случаях преступники продолжали свою привычную деятельность и после того, как пре­вращались в «революционеров»: они участвовали в грабежах, подделывали печати различных организа­ций и союзов, вымогали деньги и т.д. и т.п(72). Осо­бенно часто это происходило в Литве, где многие са­мозваные анархисты «уже давно превратились в хули­ганов», а экстремисты предлагали крестьянам за не­большую плату разделаться с землевладельцами: «За двадцать рублей можно убить одного помещика»(73). Рассмотрение того, как эти псевдореволюционеры тратили легко добытые деньги, позволяет многое уз­нать о новом поколении российских экстремистов. Зна­чительное их число проявляло склонность к разнуз­данному и развратному образу жизни, к алкоголизму и пьяному дебоширству. Некоторые радикалы в своих письмах жаловались на пьянство товарищей, и партий­ная организация пыталась как-то бороться с этой про­блемой, осуждая злоупотребление спиртными напит­ками в резолюциях съездов и конференций(74). Как часто случалось с официальными решениями цент­ральных органов, эти резолюции не принимались во внимание рядовыми революционерами, которым или не было дела до мнений своих лидеров или они про­сто не знали о них. Некоторые партийные деятели, понимая, что алкоголизм мешает эффективной дея­тельности революционеров, особенно боевой, закры­вали, однако, глаза на эту проблему (может быть, потому, что и отдельные крупные фигуры в централь­ной партийной организации не были безупречны в этом отношении). Некоторые члены Центрального

комитета ППС использовали партийные средства для удовлетворения своей страсти к алкоголю, а член Бо­евой организации ПСР Алексей Покотилов был изве­стен своими пьяными дебошами; постоянная дрожь в руках была, видимо, причиной случайного взрыва в петербургской гостинице «Северной», при котором он сам погиб. Другой боевик, Борис Бартольд, одно время близкий соратник Савинкова, тоже был алко­голиком, периодически уходившим в тяжелые запои. После того как ему разбили лицо в пьяной драке и вообще его громкое и скандальное поведение стало бросать тень на репутацию ПСР, многие эсеры при­шли к выводу, что ему ввиду его ненадежности, про­сто опасно давать боевые поручения. Наконец, сам Савинков, измученный постоянным напряжением подпольной работы, проявлял сильный интерес к азартным играм и пытался расслабиться и отвлечься при помощи алкоголя и наркотиков. Начав с опиума, он впоследствии стал колоть себе морфий(75).

Там, где не было прямого центрального партийного контроля, например, на периферии или в маленьких боевых группах в столицах, злоупотребление алкоголем было еще более распространено. Некоторые боевики, ранее считавшиеся образцовыми борцами, предавались этому пороку, не опасаясь партийных санкций(76). Пьян­ство, дебоширство и разврат многих радикалов требо­вали денег, которые и добывались в экспроприациях(77). Один революционер так описал ситуацию в письме к другу: «Всеобщее отупение, опошление растет и растет. Кретинизм какой-то... Навозная куча»(78).

В похожих выражениях экстремисты, жившие за гра­ницей, жаловались на «безобразное поведение» в эмиг­рации радикалов, которые «устраивали скандалы и драки на улицах почти каждый вечер»(79). Некоторые россий­ские радикалы за границей совершали уголовные пре­ступления, чтобы достать денег на спиртное и на раз­влечения. Например, два экспроприатора, жившие в Брюсселе, 4 февраля 1909 года пришли к богатому куп­цу и, угрожая ему револьвером, забрали три тысячи франков, которые потом пропили(80).

Проблема алкоголизма среди российских экстре­мистов обострялась в условиях тюрем, каторги и ссыл­ки, где, согласно одному революционеру, вся жизнь

состояла из сплошного пьянства. Он описывает в сво­их воспоминаниях сцену в Якутске, когда пятнадцать радикалов пили весь день, в результате чего один из них умер от алкогольного отравления. Когда приехал врач, он увидел, что один из ссыльных лежит без со­знания рядом с трупом, а другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить еще один стакан, все же остальные продолжают попойку(81).

Подобная ситуация в местах заключения может толь­ко частично объясняться физическими и психологичес­кими страданиями арестантов. Многие бывшие револю­ционеры отмечают в своих воспоминаниях, что, от­бывая наказание в разных тюрьмах Российской Импе­рии после 1905 года, они были шокированы тем, как деградировало политическое сознание каторжан и ссыльных в сравнении с предыдущими поколениями заключенных. Этот шок они испытали после встреч с типичными представителями «изнанки» революции, некоторые из которых до того, как стать политичес­кими заключенными, уже отбывали сроки за уголов­ные преступления, а другие, хотя и были осуждены в первый раз за политический террор и экспроприа­ции, на самом деле мало чем отличались от обыкно­венных бандитов(82). Но это не было чем-то новым, так как многие мемуаристы признают, что среди чле­нов боевых дружин можно было встретить бродяг, пьяниц, хулиганов и бандитов, которые действовали вместе бок о бок с убежденными революционерами(83).

Попав в тюрьму, экстремисты нового типа вели себя так же, как обычные уголовники: пьянство, карты, полная бездеятельность «из принципа», грубые шутки и издевательства, площадная ругань были в порядке вещей(84). В отличие от предыдущих поколений рево­люционеров, которые презирали своих тюремщиков и отказывались иметь с ними дело, многие осужденные боевики были в приятельских отношениях с надзирате­лями, просили у них сигареты. Эта трогательная идил­лия все же иногда нарушалась: по той или иной причи­не боевик начинал драться с охранником, с которым только что обнимался(85).

Боевики настаивали на том, что они были предан­ными защитниками угнетенных и страдали от пресле­дований царских властей за свои революционные убеж-

дения, однако они же с презрением относились к сво­им товарищам — политическим заключенным, кото­рые тратили время на чтение, учебу или теоретичес­кие дебаты. Они предпочитали общаться с уголовни­ками, принимая участие в пьяных дебошах и азартных играх. В то же самое время в частых конфликтах между уголовниками и политическими заключенными неко­торые анархисты и другие радикалы становились на сторону первых, даже если это означало применение физической силы против своих же товарищей-рево-люционеров(86).

Судя по описаниям тюремной жизни в России того времени, заключенные часто боялись своих товарищей больше, чем тюремщиков; они даже опасались вхо­дить в камеру, не имея в кармане ножа для защиты своей жизни и имущества от других арестантов, неза­висимо от того, были ли они уголовниками, незави­симыми революционерами и экспроприаторами или членами социал-революционных, социал-демократи­ческих, анархических и других организаций(87). Даже в тюремных стенах анархисты умудрялись организо­вывать акты экспроприации по всем правилам искус­ства против своих товарищей по несчастью(88). Уго­ловники, анархисты и те, кто называл себя просто экспроприаторами, были главными зачинщиками вся­ких столкновений, часто переходивших в поножов­щину со смертельными исходами, однако поведение их жертв мало чем отличалось от действий нападавших. По воспоминаниям одного бывшего арестанта, «каж­дый день вспыхивали ссоры между нами и шпаной. Обе стороны не раз хватались за ножи, готовые ринуться друг на друга в кровавой схватке»(89). Другой бывший заклю­ченный писал о своем тюремном знакомом, эсере-терро­ристе, что он в потасовках «проявлял особый азарт, пе­реходящий в бешенство. Убить человека в этот момент ему ровно ничего не стоило»(90).

Многие экстремисты вели себя так же и на воле. Эсеровский боевик и экспроприатор избил на улице своего партийного товарища до потери сознания пос­ле размолвки, а литовский террорист-эсдек высек врага плеткой(91). В Уфе несколько революционеров запо­дозрили своего товарища в сотрудничестве с полици­ей и решили его убить; 31 марта 1904 года они замани-

ли его на окраину города и, не дав ему возможности оправдаться, накинулись на него с ножами, нанося удары по очереди — когда один уставал, он передавал жертву следующему. Как сообщается, они перерезали ему горло, а потом пытались отрезать голову(92).

Еще более ярким проявлением жестокости была хлад­нокровная программа чистки большевистской партии от действительных и потенциальных полицейских ос­ведомителей, предложенная известным боевиком Камо. Камо, в то время живший за границей, предложил, что он и несколько его боевиков переоденутся в жан­дармскую форму и произведут ложные аресты ведущих партийных активистов в России: «Придем к тебе, аре­стуем, пытать будем, на кол посадим. Начнешь болтать: ясно будет, чего ты стоишь. Выловим так всех провока­торов, всех трусов»(93). Не имея привычки ограничи­ваться пустыми словами, Камо, совершенно серьезно относясь к выдвинутой им программе действий, от­правился в Россию для ее применения на практике. Его намерения и уверенность в возможности их осуществ­ления указывают на определенную степень психичес­кой ненормальности этого видного экстремиста.

ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННЫЕ ТЕРРОРИСТЫ

Уже в XIX веке отмечалось, что психически неуравно­вешенные люди склонны к насилию. И надо признать, что многие боевики пришли к решению об участии в терроре вследствие своей психической неустойчивос­ти. Лакер абсолютно прав, когда предостерегает от обобщений типа: «все террористы — преступники, моральные выродки, психически больные люди или садисты (или садомазохисты)»(94), но, как сказала Вера Фигнер о молодых идеалистах, «чем слабее была их нервная система и чем тяжелее жизнь вокруг них, тем больше был их восторг при мысли о революционном терроре»(95). Внутренняя дисгармония и неспособность ее преодолеть, что во многих случаях приводило к на­стоящему сумасшествию, часто заставляли отчаявшихся и эмоционально ущербных людей искать способы ра­дикального решения своих проблем. Они оправдыва-

ли такие решения изящно сформулированными идео­логическими построениями и разглагольствованиями о непоколебимой верности революции, партии или своим товарищам(96). По словам Джерролда Поста, террористов «заставляют совершать акты насилия пси­хологические силы, и... их особая психологика пыта­ется рационально объяснять те акты, которые они пси­хологически вынуждены совершать»(97). Некоторые лидеры экстремистов, несомненно знавшие о связи психических заболеваний с насилием, привлекали к террористической деятельности эмоционально непол­ноценных лиц, которых медицинские эксперты того времени признавали «безусловными дегенератами». Партии часто старались снабдить таких новых боеви­ков подходящей идеологией, хотя и ограничивались азами революционной догмы(98).

Личность Камо представляет яркий пример человека, чье умопомрачение стало катализатором жажды наси­лия, в ситуации того времени принявшего революци­онную форму. В детстве его постоянно избивал властный отчим, что, в придачу к множеству других неприятнос­тей, могло стать причиной того, что Камо страдал от обилия не находящих выхода страстей, тревог и импуль­сов и не мог действовать в нормальной обстановке. Даже в самые ранние годы своей революционной карьеры, до ареста в Берлине осенью 1907 года, он был неуравнове­шенным и буйным человеком(99). Находясь в германс­кой тюрьме, он был подвергнут всестороннему психи­атрическому обследованию и признан душевнобольным. Несмотря на заверения большевиков, что Камо притво­рялся сумасшедшим, чтобы избежать депортации, не­сомненно, что ему удалось уверить врачей в своей бо­лезни именно потому, что он и был действительно се­рьезно болен(ЮО). В то время даже его партийные това­рищи (в том числе сам Ленин, которого Камо боготво­рил) понимали, что он был психически ненормален и нуждался в стационарном лечении(101).

В полном соответствии с психиатрической наукой, которая уже давно отметила, что «социальные беспо­рядки ведут к увеличению числа психических заболева­ний и самоубийств»(102), после начала революции 1905 года в России количество самоубийств резко воз­росло. Люди, искавшие выход из невыносимых ситуа-

ций, находили много способов покончить с собой. Для некоторых терроризм предоставлял возможность либо флиртовать «с мистикой смерти»(103), либо про­сто порвать с жизнью, полной эмоциональных стрес­сов, комплексов, слабостей и конфликтов. Как отме­чает Найт, «склонность к самоубийству была частью менталитета террористов, поскольку террористичес­кий акт часто был и актом самоубийства»(104). В этом российские экстремисты мало чем отличались от тог­дашних и последующих поколений террористов в дру­гих частях света, которые, по словам Ариэля Мерари, не только были готовы умереть, но и желали этого(105). Так, 15 (28) октября 1907 года двадцатиоднолетняя Евстилия Рогозинникова, член Северного летучего боевого отряда ПСР, вошла в помещение Петербург­ского тюремного управления с намерением убить его начальника Максимовского. К ее телу было привязано тринадцать фунтов нитроглицерина вместе со взрыв­ным устройством, и она была готова взорвать все зда­ние. Она выстрелила в Максимовского и убила его, но не успела использовать взрывчатку. На суде Рогозин­никова казалась совершенно безумной и прерывала свое молчание лишь периодическими взрывами хохо-та(106).

Значительное число активных российских террори­стов еще до 1905 года совершали попытки самоубий-ства(107). Несмотря на внутренние мучения, заставляв­шие их желать смерти как избавления, многие из них отказывались от идеи бессмысленного самоуничтоже­ния. Вместо этого они занимались революционным тер­рором, который мог закончить их жизнь, придав са­моубийству ореол героического деяния(108). Другие, тоже хотевшие умереть, но по тем или иным причинам не способные покончить с собой, обнаруживали, что им удается хоть на время освободиться от чувства не­удовлетворенности, смятения, отчаяния и тревоги пу­тем переноса ненависти на других, и они убивали го­сударственных чиновников, офицеров полиции, осве­домителей и всех, кого можно было считать угнетате­лем или эксплуататором. Оливер Радки справедливо отмечает, что в некоторых террористах «дух разруше­ния соседствовал с высоким моральным сознанием», которое заставляло этих революционеров искупать грех

убийства — в их глазах оправданного с точки зрения социально-политической, но тем не менее ужасного — принесением в жертву собственной жизни(109).

В любом случае этот недостаток психологических сил, необходимых для жизни, к тому же сопровож­давшийся иногда стремлением к смерти как к избав­лению, объясняет нам, почему значительное число экстремистов покончили с собой, оказавшись под угрозой ареста, даже в тех случаях, когда страх быть арестованным был совершенно иррациональным. Они убивали себя, чтобы не попасть в руки властям, не желая страдать все долгое время официального рас­следования, суда и тюремного заключения(НО). Не­которые даже явно радовались смертным приговорам. Эсерка-террористка Зинаида Коноплянникова, убив­шая генерала Мина в 1906 году, так сильно желала умереть, что, по словам свидетеля казни, шла на смерть, как на праздник(Ш).

После 1905 года по мере того, как в среде террорис­тов нового типа распространялась чисто уголовная пре­ступность и революционное насилие становилось мас­совым явлением, все чаще встречались в ней и случаи психической неуравновешенности. Тот факт, что смерть была постоянной и признанной частью каждодневно­го существования, оказывал сильное психологическое воздействие, особенно на тех, кто видел ее вблизи. Тер­рористы, чья жизнь требовала привычки к кровопро­литию и готовности к собственной смерти, находились под чудовищным давлением, которое могли вынести только очень сильные личности(112). Неудивительно, что у многих убийц и экспроприаторов происходили нервные срывы различной степени тяжести, нередко требующие лечения. Боевики часто демонстрировали повышенную нервозность и даже истеричность при под­готовке терактов. Например, непосредственно перед покушением на жизнь Плеве эсерка Мария Селюк ока­залась неспособной переносить тяготы подпольного су­ществования, потеряла душевное равновесие и не мог­ла более функционировать как террористка. Постоян­ная боязнь полицейской слежки переросла у нее в на­стоящую паранойю, и она видела шпионов и агентов во всех, даже в детях на улице. Селюк заперлась в своей квартире, но долго такого самозаключения не выдер-

жала и, пытаясь избавиться от возрастающей паники, сама сдалась полиции(НЗ).

В большинстве случаев после того, как психологичес­кий барьер был преодолен и человек становился терро­ристом, обратного пути у него не было. По словам Найт, «террор становился их целью, их способом существова­ния. Далекие политические и социальные цели отодви­гались на задний план необходимостью» участвовать в террористических предприятиях(114). По требованиям конспирации террористы должны были жить почти в полной изоляции от всего, находившегося за пределами их подпольной группы. Как сказала одна террористка, молодая девушка Мария Школьник, «мир для меня не существовали 115). И для большинства террористов не­избежным следствием этой изоляции и постоянного напряжения становилась «постепенная потеря возмож­ности реально оценивать политический эффект их соб­ственных действий»(116); не имея возможности взгля­нуть на вещи в истинном свете, они полностью отдава­лись подготовке текущих террористических актов, и эти акты становились их навязчивой идеей.

Одержимые стремлением к совершению политичес­ких убийств, боевики часто вели себя сумасбродно, в некоторых случаях даже сами признавали, что их по­ступки противоречат здравому смыслу. Террористки, «казалось, принимали свои роли революционерок очень близко к сердцу», и среди них особенно заметна была тенденция отдаться полностью служению одной идее — в данном случае идее террора. Эсерка Фрумкина признавалась: «Меня всегда привлекала мысль о совер­шении террористического акта. Я думала и думаю до сих пор только об этом, желала и желаю только этого. Я не могу себя контролировать»(117). Эта всепоглоща­ющая страсть заполняла все мысли, стремления и вооб­ще все существование Фрумкиной, и она мысленно планировала все новые и новые теракты, стремясь на деле совершать их так же спонтанно и легко, как и в своем больном воображении. После того как лидеры ПСР не разрешили ей принять участие в политическом убийстве, Фрумкина решила действовать самостоятель­но и стала придумывать вооруженные нападения, не­которые из них она пыталась совершить уже в тюрьме, называя их «местью за каторжан»(118).

В большой степени из-за своей душевной неурав­новешенности многие террористы при совершении по­кушений на убийство действовали импульсивно, и их неспособность проявлять терпение и осторожность ча­сто приводила к ошибкам, ставила под удар самих террористов и их товарищей по боевой группе и вела к провалам. Татьяна Леонтьева, молодая женщина, уча­ствовавшая в 1904 году в разработке Боевой организа­цией ПСР планов покушения на царя на одном из придворных балов, была арестована в 1905 году за уча­стие в эсеровском заговоре на жизнь Трепова, но ско­ро выпущена под опеку родителей, поскольку прояв­ляла «серьезные признаки душевной болезни». Роди­тели отправили ее в психиатрическую лечебницу в Швейцарии, но ее болезнь только прогрессировала. Она писала своим товарищам: «Я очень мучаюсь... Так далеко от своей страны в момент, когда начинается самая интенсивная работа, я не могу оставаться спо­койной. Это выше моих сил и понимания». Сжигаемая мыслью об участии в теракте, отчаявшаяся и подав­ленная, Леонтьева вступила в Швейцарии в группу максималистов. В августе 1906 года она убила выстре­лом из браунинга семидесятилетнего рантье из Пари­жа, остановившегося в одном с ней отеле. В состоянии умопомрачения она приняла его за бывшего российс­кого министра внутренних дел Дурново, которого революционеры в это время собирались убить(119).

Радикалы сами считали многих своих товарищей «буйными и неуравновешенными», «истеричными», «склонными к самоубийству», а некоторых признава­ли просто «совершенно ненормальными». Такие люди переносили тюремное заключение и каторгу (которые были трудны и для эмоционально стабильных лично­стей) особенно тяжело. Многие оказались неспособ­ны перенести заключение и заканчивали свои дни в психиатрических лечебницах(120). Сокамерники боя­лись спать в присутствии своих душевнобольных това­рищей, опасаясь, что один из них впадет ночью в буйство и набросится с ножом на спящего соседа(121). Многие — к примеру, Софья Хренкова, мать троих детей и член Боевой организации ПСР — кончали жизнь самоубийством(122). Даже Гершуни, несмотря на са­мообладание и железную волю, как сообщают, пы-

тался наложить на себя руки во время тюремного зак-лючения(123). Интересно, что для многих боевиков эмиграция стала тяжелым испытанием, доведшим не­скольких из них до психоза и самоубийства(124).

Многочисленные случаи революционного насилия, в которых экстремисты проявляли признаки поведения, классифицируемого как садизм, лучше всего иллюстри­руют распространенность душевных расстройств среди террористов. Тенденция к эмоциональной патологии среди экстремистов получила новый импульс после 1905 года, когда бури общественной жизни, сопровождав­шиеся нескончаемым насилием и кровопролитием, при­водили всех российских граждан, а не только убийц к выводу о том, что жизнь отдельного человека не имеет ценности и не является незаменимой. Неудивительно, что многие из тех, кто сам участвовал в насильственных действиях, проявляли все большее равнодушие к чужим страданиям. Эта тенденция к жестокости была подкреп­лена идеей революционной необходимости — целенап­равленно внедряемым принципом, что все средства хо­роши, пока они служат конечной цели антиправитель­ственной борьбы. Те из душевно больных террористов, которые были уже склонны к садизму, теперь могли следовать своим внутренним импульсам. Желание при­чинить боль превратилось из иррациональной анома­лии, свойственной только больным людям, в провозг­лашенную во всеуслышание обязанность всех убежден­ных революционеров. В одном случае один из членов Кавказской террористической группы особенно жесто­ко пытал другого революционера, чем вызвал упрек своего товарища. В ответ же он объяснил, что его дей­ствия оправдываются необходимостью определить, при­сваивает ли жертва партийные средства(125).

Те же методы применялись и при наказании поли­тических врагов. Революционеры вешали мелких госу­дарственных чиновников(126), а в Киеве радикально настроенные железнодорожные рабочие в жажде мести бросали предателей в баки с кипящей водой(127). В 1905 году прибалтийские революционеры уродовали тела своих жертв и вырезали ругательства на трупах убитых ими российских военных(128). Физические пытки не были редкостью, и некоторые радикалы были «жесто­ки до бесчеловечности»(129); они пытали до смерти

полицейских агентов и вырезали их языки в качестве «символического жеста»(130). В марте 1909 года несколь­ко членов Польской социалистической партии зама­нили своего бывшего товарища в комнату гостиницы в Риме и, действуя по заранее разработанному плану, отрезали ему нос и уши. В результате пыток несчаст­ный умер, его труп был разрублен на куски и спрятан в большой сундук, который был позднее обнаружен местными властями(131).

В некоторых случаях террористы не скрывали, что действовали по мотивам, совершенно отличным от ре­волюционной необходимости. После участия в несколь­ких убийствах некоторые террористы начинали полу­чать удовольствие от самого акта пролития крови. Один член ППС, известный под псевдонимом Цыган, при­знал после своего ареста, что убил девятнадцать офи­церов полиции и жандармов без какой-либо помощи со стороны соратников. «Цыган всегда присутствовал на похоронах убитых им. Его неудержимо влекло к трупу умерщвленного им человека и интересовало, попала ли пуля в то место, куда он целил, и узнавал это из разговоров с провожавшими покойника родственни­ками. Он сознался, что вначале ему было тяжело уби­вать, но уже на третий, четвертый раз акт лишения жизни производил на него на редкость приятное впе­чатление. При виде крови своей жертвы он испытывал особое ощущение, и потому его тянуло все сильнее вновь испытать это сладостное чувство. Вот почему он и совершил столько убийств, в чем совершенно не раскаивается»(132). <чи••<•.г.,"..,.-.•? • •.":••

Мы признаем, что доступная нам информация о психическом состоянии такого рода террористов обыч­но неполна и не дает в большинстве случаев возмож­ности обоснованных обобщений в отношении экст­ремистов-садистов. Тем не менее, хотя и невозможно точно определить и проанализировать истоки патоло­гического поведения отдельных боевиков, есть дока­зательства, что в террористической деятельности и мужчины, и женщины проявляли необыкновенную жестокость и что такое поведение со стороны женщин очень ценилось их товарищами (133). Иногда физичес­кие болезни или уродства вызывали все возраставшую ненависть к себе, которую такие лица переносили на

других, против которых они затем совершали насиль­ственные действия, впоследствии названные полити­ческими акциями. Сексуальные отклонения, несом­ненно, тоже играли свою роль. Таков был, вероятно, случай с молодым гермафродитом, чья половая двой­ственность была установлена только после его ареста за политическое убийство полицейского чиновни-ка(134). Возрастной фактор также участвовал в фор­мировании поведения террористов. Более молодые убийцы проявляли шаткость психики и системы цен­ностей гораздо чаще, чем старшие экстремисты. Эта тенденция, результат их молодости, часто сопровож­далась юношеским ощущением собственного бессмер­тия. Такое сочетание приводило к безответственности в отношении к собственной и чужой жизни и, вместе с их безграничной энергией, делало их особенно под­ходящими кадрами для пополнения рядов террорис­тов нового типа(135).

НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ

В террористической деятельности участвовали и несо­вершеннолетние, особенно после взрыва насилия в 1905 году. Образ школьника, размахивающего револьвером и выкрикивающего революционные лозунги, произво­дил глубокое впечатление на современников, незави­симо от их политических симпатий. Этот образ также стал предметом черного юмора. В одном анекдоте учи­тель попросил учеников назвать самого великого изоб­ретателя века, и один школьник не задумываясь отве­тил: «Браунинг!»(136)

Точное количество терактов, совершенных лицами моложе 21 года, определить трудно, но, по словам од­ного члена социал-демократической террористической дружины, «лучше всего нам помогало одно бесценное качество, которым все мы [боевики] в те времена обла­дали в избытке: наша молодость. Самому старшему из нас было в ту пору 22 года»(137); младшим членам было 14 или 15 лет(138). Примерно 22% всех террористов-эсе­ров было от 15 до 19 лет, а 45% — от 20 до 24(139). В Белостоке в 1905 году был создан боевой отряд школь­ников — членов ПСР(140). Шестнадцатилетние подро-

стки примыкали и к максималистам(141), а среди анар­хистов несовершеннолетние, некоторым из которых было не больше 14(142), встречались еще чаще. Один анар­хист отмечал, что анархическое движение начала века характеризовалось исключительной молодостью боль­шинства его участников(143). Согласно Авричу, неко­торым из наиболее активных членов «чернознамен-ных» организаций было не больше 15—16 лет и «эти молодые люди отличались отчаянным фанатизмом и приверженностью к непрерывному насилию»(144). На окраинах империи в радикальных политических ак­циях также участвовало много несовершеннолет-них(145), и в связи с этим Лев Троцкий заметил, что все увеличивающееся число терактов, в которых жер­твы не были убиты, а только ранены, свидетельствует о том, что стреляли «необученные дилетанты, глав­ным образом зеленые юнцы»(14б).

Поскольку партийные лидеры создали культ динами­та и револьвера и окружили террориста героическим оре­олом, убийство и эшафот приобрели очарование и при­тягательную силу для молодых людей(147, 148). Этот феномен также объясняется известной склонностью молодых людей, особенно подростков, подпадать под влияние коллективной психологии окружающей сре­ды. Так как лишь немногие граждане империи оста­лись в стороне от беспрецедентной эскалации наси­лия, желание подростков участвовать в событиях, в которые были так или иначе вовлечены окружавшие их взрослые, казалось вполне естественным(149). Пред­сказание одного современника в 1904 году оказалось пророческим: «Мне кажется, скоро дети будут играть в революцию... Гимназистки, которые не имели ника­кого понятия об этом, теперь так или иначе причаст-ны к ней»(150). И действительно, дети начали играть в террористов. Был, например, такой случай: они под­ложили под дверь квартиры офицера полиции бомбу, сделанную из выкрашенного в черный цвет арбуза, начиненного мусором(151).

Массовая психология сильно влияла и на подрост­ков, не принимавших активного участия в полити­ческой жизни страны. Иногда это приводило к траги­ческим результатам. В Екатеринославе весной 1906 года шестнадцатилетний Лейбиш Рапопорт, возмущенный

грубым обращением своей матери с его подружкой, убежал из дома, прихватив часть родительских денег, и собирался покончить жизни самоубийством, но раз­думал и написал письмо:

«Мамаша! Вы мучаете своими идиотскими расспро­сами и допросами бедную, ни в чем не повинную де­вушку Любу... Знайте, что ваши провокаторские поступ­ки... вам не помогут... Имейте в виду, что теперь я со­стою членом боевой организации революционеров-тер­рористов и должен по поручению комитета отправить­ся... с целью террористических актов в другие города России. Но я не пожалею остаться здесь и с удоволь­ствием пустить такой птице, как вы, пулю в лоб. Я до­несу о вас на собрании комитета и вполне уверен, что мои товарищи не пожалеют пуль для вашего убийства».