Гуси летели
Сели на озере дикие гуси, сели на озере серые.
Долго летели над матушкой Русью, долго летели – и сели вот.
Долго летели они над лесами, над городами разными –
Над золотыми крестами Рязани, реками и пространствами.
Многое слышали дикие гуси, многое серые видели.
Слышали, как семизвонные гусли пели о нашей погибели
Видели гуси жестокие рати, беды и горе всякое.
Видели серые, как Богоматерь тихо на небе плакала.
Видели гуси, как, падая, гаснет свет над снегами мрачными.
Ведали, как совершались казни в тюрьмах ночами грачьими.
Много увидели серые гуси, много узнали дикие –
Вот почему преисполнены грустью тихие, светлые клики их.
Долго летели серые гуси – вот и устали до смерти…
Господи, сжалься над бедной Русью! Сжалься над нами, Господи!
Свете тихий
Свете дивный, свете тихий,
Свете поздний мой, закатный…
Листьев трепетные блики,
Яблок розовые пятна.
Сизый воздух, дымный пламень
Окон в старом мезонине.
И огни между стволами.
И сырая мгла за ними.
И далекой птицы крики
У черты последней самой…
Свете давний, свете тихий,
Незабвенный, несказанный!
Возвращение
… А когда эта птица, как тень, заскользила по краю сознанья,
Разбивая крылом своим вдребезги мертвый мой сон,
Я услышал, как скрипнула дверь и заныла, как рана сквозная,
И увидел я в звездном проеме земной горизонт.
Я увидел, как с дальнего неба спускаются ангелы света,
Как навстречу взлетают им души, заблудшие в снах,
Как тягучая зелень стекает и медленно капает с веток,
Открывая всю тайнопись листьев и каждый их знак.
А потом за окном прозвенела счастливая пара овсянок,
Пролетая на север, за линию ветра, за МКАД,
Чтобы сгинуть навеки в полях, зябким светом небес осиянных…
А потом я услышал тревожные трели звонка,
Когда мне показалось, что я нахожусь в полувздохе от рая.
И тогда я на землю вернулся – в далекую степь,
В заревую ее тишину, в золотое ее разнотравье,
Ибо понял, что к Богу сегодня уже не успеть!
Увидел заплаканных дочь и жену...
Увидел заплаканных дочь и жену –
Родные, далекие лица...
Хотел докричаться до них в тишину.
Хотел с их дыханием слиться.
Гудящая кровь надрывалась в ушах
И в сердце, любившем не часто –
Когда остается до вечности шаг,
До любящих не докричаться.
Звезда моя
Где-то там, за метелью слепой,
На краю мироздания,
Где стоят сельсовет и сельпо,
Тихо светит звезда моя.
Этот свет, он ни с чем не сравним,
И плывет, как мелодия,
Над снегами холодных равнин,
Где лежит моя родина.
Где лежат моя скорбная мать
И мой батя израненный.
И клубится вселенская тьма
В их окне за геранями.
И молчат в занесенных полях,
Там полегшие воинства.
Лишь поземка бежит через шлях,
Как отставший от поезда.
И луна бьет хвостом в полынье.
Да звезда моя дальняя,
Не мигая, горит в полутьме
На краю мироздания.
Бедные рифмы
Два раза в реку не войти,
Но в реку можно лечь.
И, если только по пути,
С рекою вместе течь.
И в океан с рекою впасть.
И, кем ты был, забыть.
И надышаться вволю, всласть -
Не знать, не ждать, не быть.
Родня
На столе винегрет, малосол, холодец,
Самовар (как при старом режиме).
За столом – в белом кителе – юный отец
И веселая мать – в крепдешине.
И поет патефон о любви фронтовой
И о том, как шагали с боями.
И чуть слышно играет (как будто живой!)
Дядя Фрол на трофейном баяне.
Будто вовсе не он умер ночью от ран,
Будто не было бреда и мути –
И осколков, что рвали его по утрам,
И больничной бессмысленной муки.
Рядом с ним улыбается дядя Антон –
(Он и выглядит будто моложе) –
Будто это не он умер в сорок шестом,
Когда голод был в Нижнем Поволжье.
Дядя Витя, мой крестный, смолит самосад –
Он семь лет промотался по зонам.
И текут над могилой его небеса
И тревожат сияньем бессонным.
И трепещет душа на жестоком ветру
С поминальной бутылки «Агдама».
Ты за родину кровь проливал, политрук,
Чтобы сгинуть в аду Магадана.
Это память кирзовым своим сапогом
Бьет под сердце приемом поганым…
А отец разливает уже самогон
По зеленым граненым стаканам.
И смолкают на миг голоса за столом.
И становится музыка тише…
И встает за спиной моей век-костолом
И в затылок мне холодом дышит.
Матушка
Вьюга гуляет у старенькой пристани,
Где я из проруби воду беру.
Нету на свете деревьев расхристанней,
Чем эти вербы на зябком ветру.
Нету на свете души неприкаянней,
Чем эта птица у темной воды.
Вьюга гуляет по белой окраине,
Ходит по самому краю судьбы.
Дома меня дожидается матушка –
Та же улыбка и прежняя стать.
Сели бы с ней под иконами рядышком –
Рядышком мы, а рукой не достать.
Рядышком мы, а словечка не вымолвить,
Не пересилить глухой немоты –
Не упросить, не оплакать, не вымолить,
И не позвать из пустой темноты.
Вот и бреду я с обмерзшими ведрами,
Полными долгой печали моей…
Вьюга свистит над живыми и мертвыми,
Плачет навзрыд среди русских полей.
Крестная
Отошла моя крестная,
Отлетела к утру –
Разметала все простыни,
Словно снег на ветру.
Словно с дождиком плачущим
Убежала во сне –
Прокричала над кладбищем,
Прошумела в листве.
Как теперь, моя крестная,
Жить мне с правдой такой,
С этой осенью позднею
Над холодной рекой!?
С этой сирой равниною,
С этим светом вдали,
С этой тьмой журавлиною
У пределов земли?!
Нет покоя у Дона кыпчакским орлам...
Нет покоя у Дона кыпчакским орлам.
Путь за Доном – неясен.
«Не пойду против неба» – сказал Тамерлан
И ушел восвояси.
И ушли восвояси все конные тьмы –
За Азов и за Каспий.
Улетают века сквозь ночные дымы,
И слагаются сказки.
Что за огненный ангел явился Хромцу
На распутье на русском?
То узнают доподлинно швед и француз,
И германец под Курском.
То запомнит навек каждый храм на крови
И впитают все корни.
А пока только ночь. Только степь да ковыль.
Только промысел горний.