ДВА ГЛАДИОЛУСА, ТРИ РОЗЫ 1 глава




ПЕЧАТНАЯ

МАШИНА

Ил-music, 2016

Марат Басыров, 2012

СОДЕРЖ АНИЕ

0. КОСМОС 5

1. КАЛЕЙДОСКОП 9

2. БАЛКОНЫ14

3. МИНУТЫМОЛЧАНИЯ 22

4. ДВА ГЛАДИОЛУСА, ТРИ РОЗЫ33

5. ПАЛЕЦ 42

6. ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ 49

7. ДИФТЕРИТ 57

8. ХАОС 69

9. ВОЗВРАЩЕНИЕ 82

10. РОЗОВЫЙ ФЛАМИНГО 93

11. ЗЕРКАЛО 100

 

12. САМАЯ НЕКРАСИВАЯ 103

13. БОЛЕЗНЬ РОСТА 111

14. ТО, ЧТО НУЖНО 118

15. ВРЕМЯ 123

16. ЖЕНСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ 130

17. ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА 136

18. КУБА 146

19. РОЛАН ГАРРОС 159

20. КАЛЛАЙДЕР 164

21. ВСЕ СОБАКИ ПОПАДАЮТ В РАЙ 172

22. ОН НЕ ВИНОВАТ 177

23. ПЕЧАТНАЯ МАШИНА 185

Моим родителям, с любовью

КОСМОС

Мне было семь, и я сидел в пустом контейнере. Сидел, скорчившись в позе эмбриона на дне большого мусорного бака, и не знал, что мне делать дальше. За пределами моего убежища стояла ночь, наполненная запахами травы и земли, а моя голова кружилась от запаха гнили. Казалось, прошла вечность после того, как я оказался здесь, и эта вечность была пуста, как огромный помойный бак.

Зачем я залез сюда? Сейчас у меня не было ответа. Мне очень нужно было провести эту ночь в этом месте, и, забираясь в контейнер, я знал, что поступаю правильно. Теперь же меня одолевали сомнения.

Чтобы прогнать их прочь, я начал петь. Тихо-тихо напевать под нос песни, которые я слышал по радио и которые мы разучивали в школе. Песни о войне, о первопроходцах, о целинных землях, о героических подвигах и о тех, кого ждут дома матери и жены. Мне было немного зябко, я слегка продрог в этом вонючем баке. Хотелось домой, но я не решался открыть крышку и вылезти наружу.

Должно быть, мои родители уже несколько раз прочесали наш большой двор, заглянули во все потаенные его уголки. Обзвонили всех моих друзей, спрашивая, не у них ли я остался, не знают ли они, куда я пошел или куда собирался пойти, не говорил ли что-нибудь на этот счет. Я знал, что меня ждет утром, если я вернусь домой, и старался не думать об этом, но передо мной все время стояло заплаканное 5 материнское лицо и растерянное лицо отца. Его кадык.


Вид кадыка был особенно неприятен. Острый, на красной шее, выпирающий из-под кожи каким-то злым несоответствием с окружающим. Упрямым уродством, которое нельзя полюбить. Вдруг я подумал, что мне совсем не обязательно возвращаться домой, что я могу пойти куда угодно, куда глаза глядят, если, конечно, не улечу…

Внезапно послышался какой-то шум. За бортом по ту сторону кто-то был.

Я прислушался к звукам. Они могли принадлежать Мат- росу — дворовому псу. Скорее всего, это он крутился возле контейнера, задевая его хвостом. Затем в металлический бок ударила струя. Как будто заправили ракету, готовя ее к запуску.

Этот бак мы с Арончиком присмотрели пару дней назад. Бак стоял отдельно от других и был пуст — в него почему-то никто не вываливал мусор.

— Это наша ракета, — сказал Арончик, заглядывая внутрь.

Я с сомнением оглядел емкость.

— Она полетит, — сказал он. — Не веришь?

Верил ли я? Мы договорились испытать ракету в одну из ближайших ночей. В те времена вся страна жила космическими полетами. Над нами постоянно кто-то кружил.

И вот я сидел здесь, а его не было.

Неужели Арончик испугался? Неужели обманул, и я, как последний дурак, повелся на обман? Неужели этот бак никогда не станет ракетой, хоть просиди в нем сто лет?

Эти мысли рождали тоску. Ничего не происходило. Я чего-то ждал: если не самого полета, то хотя бы намека, что он возможен. Но мир был тих, а его тишина — обычна.

Время шло очень медленно. Казалось, я сижу здесь очень давно, и эту давность ничем нельзя было измерить. Только, наверно, песнями и стихами. И я пел, глотая слезы.



Я не заметил момента, когда начал плакать. Слезы потекли сами собой, и в этом не было стыда. Они немного мешали петь, но скоро я к ним привык. Это можно было сравнить с экстазом, если бы не страх, мешавший мне раствориться в происходящем.

В те часы я остро ощутил свое одиночество. Впервые в жизни я испробовал это на вкус. Все чувства, испытанные до этого момента, были стерты космической пустотой. Не зная ничего о ней, я почувствовал ее у себя внутри. Не я взлетел в космос, а космос провалился в меня. Ноги давно затекли и онемели, болела спина, в голове было пусто. Мне хотелось разрушить это наваждение, но я не мог даже пошевелиться. Наконец, терпеть стало невыносимо. Я попробовал встать и откинуть крышку, но она почему-то не поддавалась. Бак не хотел открываться. Космос поглотил меня и не собирался выпускать. Я стал его пленником…

КА ЛЕЙДОСКОП

Когда мне становилось тоскливо до тошноты, я доставал свой маленький калейдоскоп, который мне подарила тетя Люда — родная сестра отца. В такие минуты обычная пустая забава превращалась в магическое действо, с помощью которого можно было разглядеть картинки своего будущего. Я вертел картонный цилиндр, всматриваясь в разноцветный узор надвигающейся жизни, сакральная геометрия которой завораживала меня настолько, что все остальное тут же оказывалось далеко за моей спиной — со всей ее кажущейся никчемностью и пустотой. При большом желании я даже мог разглядеть лица тех, кто будет сопровождать меня по жизни через много лет, или же распознать череду событий, ждущих сразу за движениями моих пальцев. Поднося окуляр к глазу, я превращался в астронома, открывающего новую, неизвестную звезду и тут же дающего ей свое имя.

Именно в калейдоскоп я разглядел свою соседку по этажу Жанку, с которой к тому же сидел за одной партой. Разглядел и две цифры — тридцать семь, но что они означали, оставалось пока загадкой.

Нам было по восемь лет, мы вместе ходили в школу, сидели на уроках, а потом возвращались домой, по пути заходя в хлебный магазин. Она научила меня воровать ванильные булочки. Мы кружили по небольшому залу между лотков с различными хлебобулочными изделиями, выбирая те, которые нам улыбались. Жанка открыла мне нехитрый секрет: если булочка подмигивала тебе, значит, ее легко можно было прятать в карман, и ни одна толстая тетка с белым колпаком на голове, пристально наблюдающая за тобой, ни за что не заметит твоей уловки. Ворованные булки сладко пахли чем-то запретным и были вкуснее обычных, в чьем вкусе отсутствовал тонкий и острый аромат грехопадения.

Родители Жанки дружили с моими, по-соседски заходя по нескольку раз на дню. Особенно старалась ее мать, тетя Лика, маленькая заполошная женщина с извечным платком на голове, повязанным на пиратский манер. Что-то хищное было и в ее набегах — к аждый раз она уносила с собой то соль, то спички, то какую-нибудь кастрюлю или моток ниток, словом, все, чего не могла найти в своем собственном доме. Каждый раз тетя Лика брала нашу квартиру на абордаж и стремительно скрывалась за дверью, унося очередную добычу. Моя мать лишь качала головой, поражаясь эдакой хитрованской простоте, которая была бы милой, если бы не повторялась так часто.

Отец моей подружки, дядя Дамир, в этом смысле был полной противоположностью своей жены, и все то, что пропадало после ее визитов, с таким же постоянством возвращалось с его нечастыми появлениями. Обычно он сидел с отцом на кухне, они курили у раскрытого окна и тихо разговаривали. Дядя Дамир был похож на закопченного морскими ветрами боцмана — темное морщинистое лицо, борода и коренастая фигура, — и вместе с тем проявляющиеся внезапно во время разговора персидские мотивы в его чертах — особенный прищур, изгиб губ, хитрый блеск черных глаз — делали его также похожим и на визиря из восточных сказок. Как и мой отец, он был страстным рыболовом. Его руки и плечи были украшены причудливыми татуировками разных рыб. Глядя на него, можно было представить, что перед тобой сидит живой аквариум и стоит только прикоснуться к его теплому стеклу, как рыбки тотчас врассыпную прыснут от твоего пальца. Полу-боцман, полу-визирь — он был невероятно притягателен. Рядом с ним мой отец выглядел довольно простодушно, хотя и пытался синим якорем на тыльной стороне ладони не отставать от соседа. Но тщетно. В моих глазах он проигрывал дяде Дамиру вчистую.

Именно он однажды сказал мне такое, что поразило меня и что я запомнил на всю жизнь. На мое замечание, что скоро наступит осень и придется вновь идти в школу, он сказал:

— Это для тебя. А вот я в этой осени живу постоянно.

Потом он объяснил. До двадцати лет он жил исключительно весной, не зная других времен года — н а дворе всегда таял снег, звенела капель, текли ручьи и лопались на деревьях почки, выпуская первую листву. Затем настал черед лета, и оно продолжалось также двадцать лет. Целых двадцать лет изумительного лета! Когда дядя Дамир, привыкший к яркому солнцу и теплым лунным ночам, уже думал, что так будет всегда, вдруг пришла осень. Подул холодный ветер, и зарядили дожди. Начала жухнуть трава и опадать листья. Настала осень, брат!

Я сидел напротив него, и мне казалось, что он смеется надо мной.

— А сейчас? — спросил я, глядя на синее небо в окне за его спиной. — Разве сейчас идет дождь?

Дядя Дамир усмехнулся.

— Осенью не обязательно идут дожди. И в ней тоже бывают прекрасные дни, такие же, как сейчас.

— Что же будет потом? — с нова спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Потом придет зима, — развел он руками, и рыбки метнулись кто куда, но одна, самая маленькая, сорвалась и упала на пол.

Я бросился на колени и, собрав ладони лодочкой, подхватил с пола ее прохладное невесомое тельце.

— Что упало — то пропало, — улыбнулся сосед, когда я протянул ему сомкнутые ладони. — Дарю.

Жанка тоже была выдумщицей. Она рассказывала мне жуткие истории: например, про отрубленные пальцы космонавта. Он потерял их в тот самый момент, когда, захлопывая за собой ракетный люк, не успел убрать руку. Потом эти пальцы долго ползали по земле, дожидаясь возвращения хозяина, а когда он, наконец, вернулся, они нашли его и задушили.

— Как пальцы могли его задушить? — пытаясь казаться насмешливым, спросил я.

— Очень просто, — ответила Жанка. — Два пальца залезли в нос, пока остальные два зажимали рот.

И она вскинула руку к моему лицу, растопырив свои тонкие длинные пальцы. Что-то в этом было пугающее, честное слово, в этой вечно липкой от конфет ладони. Я гадал, зачем пальцам понадобилось убивать космонавта? Может быть, потому, что он не взял их в космос и их душила обида? Но ведь это случилось не по его вине, и ему наверняка тоже не хватало их там, на космической орбите. Потом вдруг во мне что-то щелкнуло, и я сопоставил два этих похожих друг на друга слова. Я поменял их местами, и вот что получилось: их душила орбита, его орбита, и поэтому они испытывали космическую обиду. Додумавшись до такого, я побежал к Жанке поделиться догадкой. Вышел на площадку и позвонил в дверь.

— Ты дурак, — сказала она после моих взволнованных слов.

«Дать ей, что ли, в лоб?» — п одумал я, сжимая кулаки.

Но Жанка была сметлива. Она тут же прочла в моих глазах угрозу.

— Хочешь, что-то тебе покажу? — заискивающим голосом, сбивая мой настрой, проговорила она. И, не дожидаясь ответа, пошла в комнату, бросив на ходу:

— Пойдем.

Я поплелся за ней, чувствуя, как растворяется моя злость. В квартире, кроме нас, никого не было. Она села на диван, заправленный черным бархатным покрывалом, и подняла на меня глаза.

— Так ты хочешь? — повторила она.

— Что? — не понял я.

Ее губы дрогнули в еле заметной улыбке, она взялась за подол платья и медленно потянула его наверх. Показались трусики.

Минуту я смотрел на их белизну, потом, сглотнув, сказал:

— Покажи дальше.

Жанкины пальцы были похожи на пальцы космонавта.

Я внутренне дрожал, как перед стартом.

— А ты? — выдохнула она. — Ты тоже мне покажешь?

— Да, — выговорил я, ничего не соображая. У меня перехватило дыхание. — В се, что хочешь.

Она помедлила, потом просунула палец за край белой ткани и оттянула ее.

Я смотрел, завороженный увиденным. Потом сделал шаг.

— Не трогай, — предупредила Жанка.

Я присел на корточки. Передо мной во всей беспощадности раскрылась нежно розовеющая плоть.

— Что? — мне почудилось, она говорит. Я приблизился почти вплотную.

— Ты дурак, — повторила она.

БА ЛКОНЫ

У меня не было совести. Там, внутри меня, где она должна быть, я ощущал пустоту. У меня не было совести, потому что я не знал, что это такое.

Я стоял на подоконнике и, высунув голову наружу, курил в форточку. Затягивался и выпускал дым в темно-синее, усыпанное звездами, небо. Меня мало волновало отсутствие в себе этических категорий — гораздо больше заботило то, что я видел перед собой.

А видел я школьный двор, обнесенный металлическим забором: четырехэтажное здание из серого кирпича, футбольное поле с погнутыми воротами, заросли репейника и за всем этим — лесополосу, за которой раньше росла рожь, а теперь разросся целый микрорайон. Меня волновали многие вещи, но ни одна из них не подходила под понятие добра и зла. Сделав последнюю затяжку, я выстрелил бычком, прицелившись в крышу голубятни. С моего пятого этажа закинуть на нее хабарик — раз плюнуть. Она горела восемь раз, но ни разу по моей вине.

Окурок, не долетев, упал на землю. На балкон второго этажа вышел дядя Гриша. По обыкновению, он был пьян. Держась руками за перила, он начать ссать. Что-то тихо пел, пошатываясь, ссал в штаны и плакал. Он стоял долго; моча, стекая, капала в траву. Потом так же тихо зашел внутрь.

Вдохнув напоследок ночного воздуха, я слез с подоконника и лег в постель.

Мне приснился мой двор…

Помню, во втором классе пришла новенькая девочка и ее посадили со мной за одну парту. Ей хватило дня, чтобы почувствовать себя в своей тарелке. Я же стал ее лакомым блюдом. На переменах она наваливалась на меня всем телом и кричала во весь голос: «Я зэнюсь на нем! Я на нем зэнюсь!» Это было настолько дико, что я не знал, что мне делать. Девочка была большая, как пятиклассница, с сильными руками и цепкими пальцами. Она сминала меня на стуле, как молочный пакет. Потом начинался урок, и я мучительно ждал перемены и молил, чтобы она не наступала вообще. Я согласен был просидеть так всю жизнь, трясясь от невозможности и безысходности, лишь бы экзекуция не повторялась. Я не мог ни убежать, ни дать ей отпор, я был настоящей жертвой детского насилия. Самым несчастным человеком в этой школе. После этого дня я сказал родителям, что больше не пойду в школу. На все их расспросы я отвечал одно: «Не пойду, не пойду». У меня случилось истерика, когда меня попытались наказать. Мне хотелось выброситься с балкона. Я до сих пор падаю, вспоминая те дни. Я ненавижу свою память…

Мы стояли ранним утром на балконе у Радика: я, Радик, Альбертик и Маодзедун. Родители Радика уехали в деревню. Всю ночь мы играли в карты и пили бражку, которую его отец бодяжил в большом металлическом бидоне. Я стоял с эмалированным ковшиком в руке и нес чепуху.

Все ржали, только Мао был недоволен.

— Хорош, Серег, — канючил он. — Ты задерживаешь тару.

— Холос, Селег, — передразнил я его. — Ты заделживыишь талу.

Мао злился, но не мог ответить.

— Ты проиграл, — сказал я ему. — Ты плоиглал.

Пацаны снова заржали.

Я смотрел на этого пьяного узкоглазого черта. Как он вообще оказался здесь? Кто его сюда звал?

Было где-то часа четыре утра. Радик постоянно гасил наши голоса.

— Тихо вы, — сквозь слезы шипел он. — Меня родаки за яйца подвесят.

Все представляли подвешенного за яйца Радика, и смех снова сводил желудки.

Я отпил из ковшика и снова посмотрел на Мао.

— Тебя кто сюда звал?

— Ладик, — ответил тот.

— И где ты должен сейчас находиться?

Мы играли на спор: проигравший должен был перелезть на соседний балкон и просидеть там ровно час. Что он там будет делать, никого не волновало. Играли все, и вот этот хитрожопый китайский лидер, проиграв, теперь пытался задурить нам мозги.

— Пей быстлей, — твердил он мне, не выговаривая «р». — Мы талу ждем.

— Кто, бля, ждет? — поднимал я брови, в то время как Альбертик, обессиленный от смеха, присел на корточки. — Кто это «мы»? Ты, давай уже, Сунь Хуй Вчай, с вещами на выход.

Мао мялся. Ему было не смешно. Шутки для него кончились.

— И правда, Дзедун, чё ты еще здесь делаешь? — переводя дух, спросил Альбертик.

Альбертик не я, с ним не поспоришь. Мао шагнул к перилам.

Соседний балкон стоял впритык — нужно было просто перекинуть ногу и перелезть. Делов было на семь копеек. Если бы проиграл я, давно бы уже сидел там без лишних слов.

— Смотрите! — Мао вдруг вытянул руку.



Что еще? — мы повернули головы туда, куда он показывал.

Через ряд от нашего с одного балкона на другой перелезала старуха. Она делала то же самое, что намеревался сделать Мао, только до земли было не пять, а четыре этажа.

Что ей было нужно на чужом балконе? В какую игру и кому она проиграла? Старуха уже почти перелезла, когда Мао внезапно вскрикнул.

Я видел, как она заваливается спиной в пустоту, как вскидывает к небесам ноги в приспущенных до икр толстых чулках, словно таким образом дико молила о пощаде и милосердии. Я хотел закрыть глаза или отвернуться, но не успел. Я проследил ее падение до самой земли, и ковшик, выпавший из моих рук, спародировал ее падение…

Наш балкон выходил во двор. Я гордился тем, что жил на последнем этаже и никто не мог плюнуть мне на макушку. Я смотрел сверху на соседа, поблескивающего лысиной на третьем, и думал, что как бы там ни было, а он — в моей власти. Облокотившись на перила, сосед делал вид, что спокойно курит, на самом же деле ему было не по себе. Пару раз он даже глянул наверх. Мои плевки пролетали далеко от него, на уважительном расстоянии, но ему все равно что-то мешало расслабиться.

Наконец, он снова задрал голову и обратился ко мне:

— Эй, сосед, ты не в меня часом целишь?

— Здрасьте, дядя Ген, — сказал я.

— Здорово, пострел, — ответил он…

Вован Малаховский жил на первом. У него вообще не было балкона. Оказавшись первый раз у меня, он обалдел.

— Екерный бабай! — горели его глаза. — Высотища!

Я снисходительно смотрел на него. Он был борцом и любому во дворе мог запросто навалять. Только не мне и только не сейчас.

— Ну так, — сказал я и цыркнул сквозь зубы. Это что-то должно было обозначать.

Малаховский прочитал по-своему.

— Думаешь, ссу? — подозрительно глядя на меня, спросил он.

Я пожал плечами. «Почему бы нет», — значил этот жест.

— Думаешь, ссу, да?

Если бы я знал, что за этим последует, я бы сказал «нет». Но я сказал «да».

Дальше было вот что: он перелез на ту сторону и, вцепившись в перила, повис на руках. Его ноги болтались в пустоте.

Повисев секунд десять, Вован подтянулся и перелез обратно. Никто даже не заметил его финта.

— Теперь ты, — глядя на меня, сказал он.

Я криво усмехнулся. Нашел камикадзе.

— Ссышь, — констатировал он.

— Ссу, — согласился я.

Тогда он закинул ногу на перила и снова полез наружу. — Считай до ста. — Да пошел ты… — Считай!

Я начал считать. Он висел, наливаясь лицом, как помидор, а я стоял рядом и считал до ста. Считал и думал сквозь счет, чем же мы отличаемся друг от друга и кто в итоге из нас дурнее.

— Ну что? — переводя дыхание, едва не кричал Малаховский. — Кто ссыт? Кто?

— Хорош, Вован, успокойся, — я пытался его приобнять. — Ты че завелся?

Под балконом росли два дерева. Их кроны доходили до третьего этажа.

Вован посмотрел вниз.

— А хочешь, прыгну? — не отрываясь взглядом от зовущей его листвы, произнес он.

— Да пошел ты на хуй! — заорал я. — Пошел на хуй отсюда!

— Я спрыгну, — твердил он, заворожено глядя вниз. — Я щас спрыгну. И мне ничего не будет.

Меня охватила паника. Я не знал, звать мне на помощь или бежать. Остановить своими силами этого безумца я не мог.

Малаховский уже примеривался, нащупывая глазами место приземления. Не желая ничего видеть, я бросился в квартиру. Мне хотелось спрятаться в самом тесном и темном углу. Я не желал иметь ничего общего с тем, что сейчас должно было произойти.

Забегая в ванную, я услышал крик и треск веток…

У меня не было совести. У меня не было ничего, кроме моей жизни.

— У нас будет банда, — собрав нас, салабонов, в кучу, внушал нам Надфиль — двадцатипятилетний парень с умом десятилетнего ребенка. — Кто умеет свистеть?

— Я, — как в школе поднял я руку.

— Так, — он повернулся ко мне. — Ну-ка, свистни.

Я свистнул.

— Отлично, — кивнул Надфиль и расплылся до ушей. — Тогда слушай…

Я вышел во двор ранним воскресным утром. Двор спал. Ярко светило солнце. Прохладный воздух пах чем-то неуловимым. Я задрал голову на окна Надфиля и увидел синее небо.

— Надфиль, — тихо, словно боясь кого-то разбудить, позвал я.

Потом три раза свистнул.

Будто собачку приманивал.

«Он не услышит», — подумал я, но Надфиль тут же вышел на балкон.

Он помахал мне в ответ.

Затем перелез через перила, раскинул в стороны руки и оттолкнулся.

Открыв рот, я смотрел, как Надфиль летел над двором, как надувалась на спине его рубашка, как трепыхался свесившийся с шеи маленький оловянный крестик. Я видел, как ему было здорово парить над нашим двором, и какой он испытывал при этом кайф.

«Смотрите», — будто говорил он, — «смотрите, я умею летать». Это было восхитительно. Я смотрел на его полет, разинув рот. Я знал, что все это продлится недолго, но если я это запомню, то уже не забуду до самой смерти. Я знал, что это когда-нибудь кончится, — когда-нибудь, но не сейчас.

Потому что сейчас все только начиналось…

МИНУТЫМОЛЧАНИЯ

Ненавижу такие минуты. Стоишь, даже не скрывая, что тебе неинтересно, и все. Ни присесть, ни закурить (закурить! ни хера себе я загнул), ни пойти поссать, потому что не успел дома. Торжественная линейка, ага. Наш дерик (директор) придурошный чешет что-то о героях Великой Отечественной, то и дело заглядывая в бумажку. Я не против героев, базара нет, они молодцы и все такое, но, блин, каждый год одно и то же!

Наша школа носит имя Александра Матросова. В актовом зале висит огромная картина маслом, как этот Матросов с перевязанной головой и с автоматом в руках бросается на маленькое окошко дота. Пулемет поливает, а он бросается. Трындец. Я не могу представить себя на его месте. Много раз пробовал, но не могу, и все. А тем чуваком, который внутри дота палит, почему-то могу. Вот я палю-палю, и вдруг — бац! — словно мешок с картошкой упал и окно завалил. И ни хрена не видно.

Вся школа стоит перед этим дебилом-директором, который мне два месяца назад пендаль засадил, и все подыхают от скуки. А представьте, если бы он вместо этой байды рассказал, как пер свою жену в первую брачную ночь. Тогда бы вся школа, небось, подалась бы вперед. Налегла бы на носки, чтобы получше все расслышать. Как наш дерик ломал целку своей жене и как та орала и царапалась, вытаращив глаза. «Сама! Сама!» — кричала она, отбиваясь ногами, а дерик бегал вокруг нее и пыхтел, как паровоз.

Но пендаль он мне все же засадил, гнида. Перед всем классом. Перед Светкой Коломиец, в которую я… Ну да ладно, это к делу не относится. К линейке этой не относится… Он-то думает, что я забыл. Раз здороваюсь с ним, значит, простил. Хер-то с два. Наши дорожки еще пересекутся. Обязательно должны пересечься.

Рядом со мной по правую руку стоит мой друг Санька Шипков, попросту Шипок. Он громко сопит, что-то там у него с носом. Левая ноздря не дышит вообще. Если ему рот скотчем залепить, а правую ноздрю заткнуть пальцем — умрет на хер. Погибнет, и все. Мы дружим с третьего класса. С третьего по девятый — шесть лет. Есть еще Зуб, Леха Зубов, но его сегодня в школе нет.

Наконец, дерик объявляет минуту молчания. Получается, что объявил он ее себе, потому что все молчали и так. Умора! Цирк прямо! Мы стоим в спортзале, молчим всей школой, дверь в коридор открыта, и там уборщица роняет ведро. «Едрить-колотить», — говорит она. Негромко, но нам слышно. Ведро гремит, уборщица бормочет ругательства, а у нас минута молчания. Дерик уперся взглядом в невидимую точку и застыл, как истукан. Будто не слышит ничего. Обычно, когда объявляют минуту молчания, я не могу сдержаться. Все это фуфло, по-моему. На хера цирк устраивать? «Давайте почтим память погибших минутой молчания». И все ржут потихоньку про себя. А не хер провоцировать. А тут еще уборщица со своим ведром нарисовалась. Все стоят и угорают потихоньку. Шипок кулаком бьет меня по ляжке. Но сейчас мне не смешно. Устал че-то я, да и ссать охота. И потом, Зуб куда-то потерялся. Заболел, что ли?

Вы, наверное, думаете, что я урод там какой-то, что там совести у меня нет и вообще. Но это не так. Я просто не люблю, когда врут. Внаглую. Одни врут, другие делают вид, что верят. Что мне остается?

Взять моих родаков. Да я уверен, умри кто-нибудь из них, другой бы даже не дрогнул. Ну и что? На хера тогда жить вместе? Спрашивается. Из-за меня? Я тут при чем? Почему, в натуре, не сказать правду: «Я хочу, чтобы ты сдох (сдохла) ». И разойтись раз и навсегда и больше никогда не видеться. Ведь это же просто! Гораздо проще, чем, живя в одной квартире, неделями не разговаривать друг с другом.

У нас со Светкой будет не так. Я краем глаза смотрю на ее профиль. Она сидит со мной за одной партой и иногда случайно(!) задевает своей коленкой мою ногу. От этого у меня надолго встает и путается в складках трусов — мне больно, но я терплю, не решаясь как-нибудь поправить.

Первый урок — история. Историка зовут Захар Захарович. На переменах он закрывается с англичанкой в классе, и там… Что они там могут делать, когда ему за семьдесят, а ей не больше тридцати? В школе, на перемене. Все уверены, что он ее долбит на учительском столе. Причем, долбит в очко, потому что у нее волосатые ноги. Какая здесь связь, не могу взять в толк. Понимая, что это бред пьяной обезьяны, никто не хочет признать, что все не так. Даже девчонки перемигиваются, когда они закрываются. Некоторые утверждают, что видели в замочную скважину, как он ее драл. И позы показывали. Англичанка стояла раком, подняв согнутую в колене ногу. И член историка описывали, кривой и длинный, как отрезок скрученного шланга.

На самом деле у Захара Захаровича скручена левая рука. Она меньше здоровой правой и вывернута ладонью кверху. И сгибается странно, как будто в другую сторону. Ладонь детская, и на ней всего три пальчика. И не понять, какой из них мизинец, а какой большой.

Ходят слухи, что он мальчишкой партизанил во время войны, и однажды попал в плен. Короче, его там пытали,



чтобы он выдал своих. И вот там-то руку ему и перехерачили. Но выдал он или нет, никто не знает.

Я сижу и думаю, смог бы я вынести пытки? Ну рука еще — хрен с ней. Пусть выкручивают. А вот если член? Представьте, достают ваш хер, кладут его на разделочную доску и говорят: «Не скажешь, где друзья-партизаны, нашинкуем твою сосиску на сорок семь кусочков. И торопиться не будем». Ну то, что на сорок семь, это я, конечно, загнул, но на двадцать два вполне бы могли.

Я много раз об этом думал. Как бы я поступил, окажись на месте пленного, которого пытают. Этого в кино не покажут. Я думаю, есть такие пытки, под которыми сдашь кого угодно. Если не сильно любишь, конечно. Например, своего отца я сдал бы и без пыток. А вот мать… Ну не знаю.

Или…

Я снова кошусь на Светку. А ради нее? Смог бы я ради нее вытерпеть боль и унижение, а потом еще и смерть до кучи? Я закрываю глаза. Вот холодные бесцеремонные пальцы вынимают из штанов мой член, малюсенький от страха, и оттягивают его, больно сжимая крайнюю плоть. «Где она?» — спрашивают у меня на немецком, а я этим членом толком даже никого не трахал. «Вас из дас?» — глупо спрашиваю я и получаю по морде, а потом… Бр-р… Все, дальше представлять не хочется. Не пойму, стыдно мне или нет, но я чувствую огромное облегчение, когда думаю, что это неправда. Что не нужно мне никуда хер свой совать, что не будут его дверью зажимать. И глаза выкалывать тоже не будут. И что, возможно, Светка любит только меня, а все немцы (беккенбауэры и шумахеры) — просто клевые ребята.

Светка пришла в наш класс сразу после Нового года. Мы только вышли с каникул, а Шипок — я с ним за одной партой сидел — приболел. Короче, место рядом со мной пустовало. «Это новенькая, зовут ее Светлана Коломиец, прошу любить и жаловать», — представила классная Людмила Федоровна девчонку. Я сначала не разглядел ее толком, — мать с отцом целую неделю выносили друг другу мозг, заодно и моему порядком перепало, — короче, я мало что соображал. Мне было до лампы, кто и куда пришел. Я плыл, тупо уставясь в одну точку. «А сидеть она будет… — классная обвела глазами класс и остановилась на моей парте. — Сидеть будет с Ипатовым Сергеем». «Как со мной? — очнулся я. — Со мной же Шипков сидит!» «Ни хера! Заколебали вы меня с Шипковым! И вообще, закрой хавальник — галдеть будешь в морге!» — Людмиша ничего такого, конечно, не говорила, только, если бы сказала, ее сразу бы все зауважали. А так, когда ее выводили из себя, она натурально начинала лаять. Ее специально злили, чтобы послушать, как она лает.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: