ХАОС
У нее были короткие ноги и большая задница. Она шла впереди меня, постоянно оглядываясь и глумливо мне улыбаясь. Что-то дикое сквозило в ее взгляде — это сбивало с толку. Я не мог понять, что я к ней чувствую. Не мог собрать все свои ощущения в один пучок. При ходьбе она крутила жопой и так, и эдак — наверное, ей казалось, что это должно выглядеть соблазнительно. Господи, мне оставалось полтора месяца до дембеля, и весь ее нелепый вид и все вульгарные движения были ничто по сравнению с тем, что мне пришлось пережить за последние два года. Я воспринимал это как окончание трудного пути. Весь этот затянувшийся бред сжался до размеров ее крепко сбитого тела, которым мне пока никак не удавалось овладеть, — может быть, потому, что я привык, что до сих пор он сношал меня, а теперь вот по какой-то необъяснимой прихоти решил подставить свой зад.
Ее звали Рита, ее звали Марго и, наверное, звали как-то еще, но все эти имена были невесомы, пусты, потому что не имели никакого значения. Все, что я хотел, это справиться с собой, со всем тем, что происходило внутри меня, что открывалось неявственно, но довольно ощутимо. Я шел за ней по тропинке, меж камышей, время было раннее, бежевая ночь медленно перетекала в такого же цвета утро, и где-то вдали гудел паровоз, который должен был увезти меня из этих мест.
И вот она крутила задом, играла ножными мышцами, немного подпрыгивая при ходьбе, — так, что я, глядя на нее, невольно ощущал себя стариком, измученным и печальным, обреченным на то, чтобы только смотреть и вздыхать, не в силах найти подходящих слов, не говоря уже обо всем остальном. Это было четвертым нашим свиданием, а я никак не мог ей присунуть, потому что мой член в последний момент тушевался, как если бы вдруг увидел себя в зеркале и ужаснулся вздутых вен у самой своей головки. Дойдя до большого валуна, лежащего, как в русских сказках, посреди дорожки, мы прощались. Она что-то еще говорила, гримасничая изо всех сил, целуя меня крепкими губами, словно высасывая последние остатки моего мужества, и, махнув ладонью, скрывалась за поворотом. За ней смыкались камыши, она ныряла в них наподобие болотной русалки, и мгновенно все стихало. Я брел обратно, утомленный бессонной ночью и безуспешной борьбой со своей слабостью, отягощенный чувством бессилия и тоски. Все это выглядело нелепо, я был сломлен и в то же время понимал, что вся эта чепуха закончится сразу, как только я сяду в свой вагон.
Все началось с банальной пьянки, которая случилась в одну из белых ночей. Славику Сулиму родители прислали денег на его день рождения — не знаю, на что они рассчитывали, засылая ему кругленькую сумму, но потратил он их весьма прозаично. Мы затарились молдавским креп- леным вином в больших темных бутылках, называвшихся бомбами, и с нетерпением ждали часа, когда комендант, устав от раздачи пистонов, свалит, наконец, домой.
Так и произошло. Скрипа и Курочка привели своих подруг — Зойку и Марго. Наяды вели себя вызывающе. Казалось, наши взгляды будили в них тайные желания. Здесь, на краю занюханного северного городка, в солдатской каптерке, они воображали себя топ-моделями. Наше внимание было сродни фотовспышкам.
Не помню, когда я заметил интерес в ее глазах. Может быть, тогда, когда, взяв в руки гитару, сбацал что-то щемящее про яблоневый сад и музыканта с расстроенной скрипкой. Все это было не важно, за два года я привык к такому выражению своего одиночества. Я неплохо пел и мог вызывать разные дешевые чувства.
Короче, мне показалось, что Марго положила на меня глаз. В конце концов, всегда выбирают женщины — именно за ними остается последнее слово и решение давать или не давать. Зная, что от меня мало что зависит, как бы я ни распускал свой хвост, я просто ждал, когда меня поманят пальчиком. Курочка был клевым парнем, но сегодня его козыри, похоже, были у меня.
Время уже подбиралось к утру, когда Скрипа потащил свою девушку в сушилку. Это было нормально — он имел на это право, и Зойка пьяно посмеивалась и вертелась скользким обмылком в его могучих ладонях. Через минуту все казарменные помещения наполнились ее страстными воплями.
Курочка захотел того же и протянул Марго руку. Марго даже не посмотрела на него. Они сидели немного в стороне от стола, за которым мы продолжали попойку. Именинник лежал возле наших ног, улыбаясь во сне и пуская пузыри. Я краем глаза наблюдал за парочкой.
Курочка наседал, и его бубнеж тонул в Зойкиных воплях. Марго тупо уставилась в пол, словно ища поддержки у своих кроссовок, спрашивая у них совета. В эти мгновения она не смотрела на меня, сама решая сложную ситуацию.
Я упустил момент исчезновения Марго, потому что переключился на дембеля-летуна, непонятно каким образом оказавшегося за нашим столом. Он сидел в гражданской одежде и был похож на торговца оружием или наркодиллера — так смешно он выглядел. Вдруг жахнула дверь, как будто ее припечатали с той стороны огромной гербовой печатью.
Курочка сидел один. Его усы выражали показное равнодушие, но в глазах вспыхивали злобные огоньки. Первым очнулся летун.
— Куда она помчалась? — спросил он почему-то меня.
Я пожал плечами, думая о том же.
Курочка молчал.
Почти сразу же в каптерку ввалился Шамшура, ходивший отлить.
— Ритка побежала к болотам, — заявил он с ходу. — Слышите, эй! К бо-ло-там!
Курочка опять никак не отреагировал, зато летун тут же растопырил перья.
— А что, — быстро сказал он. — Это же не опасно?
Я снова пожал плечами, пытаясь сдержать себя и не ринуться за ней следом. Мне сейчас чудилось, что весь этот цирк был устроен специально для меня.
— Так не опасно?
— Как сказать, — туманно произнес я.
— Что ж мы сидим! — заорал летун. — Давай за ней!
Он вскочил на ноги и, бросившись в дверь, перелетел через ближайшую кровать, набирая высоту. Не глядя на Курочку, я встал и вышел следом.
В Печоре белые ночи не такие, как, например, в Питере. Кажется, солнце не опускается за горизонт, а просто присаживается на корточки у самого его края, чтобы справить нужду и немного передохнуть. Спать, накрывшись простыней, спасаясь от света и комаров, здесь привычное дело.
Я догнал летуна за асфальтовой дорогой, откуда начинались болота. Целое море болот! О, эта северная топкая равнина, бесхитростная на первый взгляд! Любой шаг может оказаться последним, так, по крайней мере, думал я в тот момент. Где-то далеко впереди я разглядел фигуру Марго, то исчезающую из вида, то вновь появляющуюся над болотом.
Мы были пьяны — здесь, на воздухе, это чувствовалось особенно отчетливо. Я смотрел на бегущего летуна, на его спину, на белую фасонистую куртку и такие же штаны, как они моментально становятся бурыми после первого же погружения в болотную жижу. Что ж, это было весело и легко, это было похоже на яркое продолжение всех безумных дней. Я тоже оттолкнулся от тверди и прыгнул на ближайшую кочку, которая тут же утонула под моим весом.
Хахаха! Мы настигли ее почти на середине болотного царства. Теперь оно окружало нас подобно необъятному вселенскому хаосу. Мы копошились в нем, как муравьи в огромной куче. Все трое выбились из сил. Меня душил смех, летун был, напротив, сосредоточен и серьезен, Марго же добавила от себя решительный настрой немедленно погибнуть. Вырываясь из наших рук, она бросалась по сторонам, ища глазами омуты поглубже, при этом воя и похахатывая.
— Пошли на хуй! — кричала она, сверкая безумными белками. — Все равно! Мне все равно!!
Нам то и дело приходилось выковыривать ее из глубин, разрывая на ней и на себе одежду, глотая зловонную жижу, плача и смеясь одновременно. Что-то дикое было во всем этом действе — случайно увидевший нас задохнулся бы от ужаса и омерзения. Но никто не видел этого безобразия…
Потом, все трое, лежали на спине и смотрели в небо, полностью выбившись из сил. Наверное, мы с летуном все же спасли ее в то утро — кто мог знать, чем бы это закончилось, не окажись нас рядом. Марго, и правда, была безумна — небо же светлело на наших глазах, наливаясь привычной синевой.
Прошел еще час прежде, чем нам удалось выбраться на сушу. На кого мы были похожи! Особенно жалко выглядел летун, еще пару часов назад смотревшийся как жиголо. Марго же все шло к лицу, вернее, к ее внутреннему бедламу. Себя оценить я не мог.
Нам попалось небольшое озерцо. Девушка тут же скинула с себя одежду и, оставшись в одних трусиках, бросилась в воду.
— Я ее выебу, — шепнул мне летун, так же раздеваясь. В общем-то, я был не против такого развития событий, потому что и сам настраивался на нечто подобное. Стянув куртку и штаны, я полез вслед за ними.
Теперь мы плескались, как дети. То, что невозможно было на болотах, легко происходило здесь. В один из моментов игры она подплыла ко мне и, прижавшись холодной грудью, обняла за шею.
— Давай сбежим от него, — шепнула она. — Давай.
Я кивнул, и мы разлепились. Потом, когда летун занырнул особенно глубоко, я погреб к берегу. Быстро подхватив одежду, мы скрылись в прибрежных кустах.
Кто пытался совокупиться на природе, тот поймет, о чем я говорю. К тому же Марго, играя в какую-то свою игру, долго упиралась, прежде чем позволила стянуть с нее трусики. Мои давно висели на каком-то суку, и комары и слепни принимали мою эрекцию за вызов. В конце концов, поерзав на вертящейся подо мной Марго, я проклял все на свете и, скатившись с нее, спешно оделся. Пошло оно все к чертям, твердил я про себя, пока она, презрительно усмехаясь, натягивала трусы.
Мы вышли на тропинку и столкнулись с летуном. Встреча была неожиданна для всех действующих лиц. Первой опомнилась Марго, сразу же кинувшись в чащобу. Ее никто не стал догонять. Убитые усталостью, мы с летуном добрались до казармы и, поднявшись на вышку, завалились спать.
В следующий раз я увидел ее через пару дней. Я валялся на кровати и смотрел телевизор, когда вошел один из арес- тованных, работавших за пределами комендатуры.
— Там к тебе пришли, — сказал он, переминаясь у тумбочки дневального.
— Кто? — спросил я.
— Баба, — ответил он, озирая наше спальное помещение. — В тракторе сидит.
Мне стало интересно. За нашим забором стояли два трактора — гусеничный и колесный. Они давно вросли в землю, пустив металлические корни. В одном из них сидела Марго.
Я сел рядом с ней и прикрыл дверцу. Стекол в кабине не было. Прямо перед нами под наблюдением казаха Жениса копалась в земле группа арестованных военных строителей.
— Привет, — сказала она, улыбнувшись. В ее волосах торчала заколка в виде стрекозы.
— Как ты добралась в прошлый раз? — спросил я, ощущая некоторую неловкость.
Она засмеялась. Я посмотрел на нее внимательнее. Она была совсем некрасива, но в моменты смеха ее лицо преображалось. Оно становилось понятным, как любое красивое лицо, наполняясь какой-то внутренней гармонией. Словно слаженно работающие органы — почки там, печень и так далее — заставляли внешнюю антенну, принимавшую их импульсы, настраивать под них всю оболочку. У нее были крепкие белые зубы, и я вдруг подумал, какой сладкой должна быть на вкус ее слюна.
— Позвать Курочку? — на всякий случай спросил я.
Она покачала головой.
— Я пришла к тебе, — сказала она и ткнула пальцем в мое плечо. — Ты что, не понял?
Я понял. Мы просидели в тракторе всю ночь. Это снова было похоже на фарс, но кто знает, как он выглядит по-настоящему, если никто не видел его в глаза? Тот, настоящий фарс, а не вымышленный и высосанный из пальца?
Не знаю, не знаю. Могу утверждать только одно, что так хорошо мне не было уже давно. От нее шли какие-то волнительные токи, или же это мои, бьющие из меня, отражались от ее кожи и снова входили в мою грудную клетку. Она была некрасива и где-то неуклюжа, но разве это имело большое значение? В тот миг, когда на тебя устремлены глаза, когда их взгляд вопросителен и лукав, что ты можешь поделать, обезоруженный и мягкий, как пластилин?
В тот раз мы даже не поцеловались. Это произошло на следующую ночь. Мы снова пили, теперь уже на заброшенном КПП, у самой дороги, ведущей к летунам на горку. Естественно, среди нас были Курочка и Зойка. Меж нами троими образовалось электромагнитное поле, и его напряг рос с каждой минутой. Все разрешилось мирно, потому что Курочка, в принципе, был понятлив и незлобив. Он мог урыть меня с трех ударов, но я был старше его во всех смыслах. Может быть, поэтому Марго выбрала меня, думал я, зажимая ее на длинной скамье, когда все разошлись кто куда. Разгоряченные алкоголем, мы боролись с ней в полутьме, едва не падая на пол с деревянного настила, изнемогая от желания и борьбы. Когда же, наконец, ее сопротивление было сломлено, мне уже ничего не было нужно — произошел самострел.
В тот раз я проводил ее до большого валуна, разделявшего новый и старый город, и с тех пор провожал постоянно. Она приходила ко мне через ночь, а я потом отсыпался, где придется: на вышке, на кухне и даже пару раз в пустующей одиночной камере. Меня никто не трогал — я был пустым местом, с меня больше нечего было брать. Я полностью сосредоточился на Марго и мыслях о доме, и эти два направления разрывали меня пополам.
Я слышал истории о том, как привозят из армии беременных подруг и с ними все безумие, весь бред и весь тот фарс, о котором я уже говорил ранее. Ведь всегда все было понятно без слов — как такое получалось на самом деле, без самообмана, без запудривания мозгов себе и другим. Такие девочки присасывались к воинским частям с единственной целью залететь и уехать из этой своей дыры, прихватив с собой другую, которая всегда была при них. Найти такого лоха, который бы, поверив в неповторимость и невозвратимость уходящего, был пленен очарованием настоящего, этим осколком счастья, тускло блестевшим на солнце. Если не получалось с одним, они тут же находили другого, потом третьего, четвертого, пока не добивались желаемого. Это было понятно, но не до конца. Что-то оставалось за гранями простых конструкций, в том, что нельзя было описать словами, которыми обычно описывают банальный трах.
Я не хотел в это верить. После того, как у нас все получилось и я достиг цели, я не охладел к ней, а, наоборот, стал тянуться. Она действительно была маленьким хаосом, я его чувствовал в ее теле, когда погружал в нее свой член, и это пленяло меня больше всего. Мне казалось, я нашел утешение в том, что наконец-то мог ощутить его своей головкой. Я мог получать наслаждение от соприкосновения с ним — что могло быть значимее для человека, ищущего истинные причины печали.
Пацаны, мои сослуживцы, посмеивались надо мной, перемигиваясь между собой. Заберет — не заберет, — забивались они ради смеха. Я же решал задачу посложнее: вынесу — не вынесу. Глядя на них, я думал, как и с чем вернутся домой они, что возьмут из этих мест, какую заразу подхватят. Не ту ли, от которой невозможно будет избавиться долгие годы.
Подходили к концу последние дни, и Марго, чувствуя близкое расставание, становилась все печальнее. Казалось, она убавила даже в росте. Я занес в каптерку кровать, и мы всю ночь любили друг друга, как могли. Несколько раз она просила кончить в нее, возможно, без всякого умысла, но я лишь пожимал плечами.
— Зачем?
— Чтобы ты остался во мне, — отвечала она, и я не понимал до конца, что это могло означать, отбрасывая первоначальные мысли о ее коварстве. Она не спрашивала, возьму ли я ее с собой, просто смотрела на меня, и в ее зеленоватых глазах я видел такую гамму чувств, что сразу же отводил взгляд. Там было всё, кроме любви. Или там была одна любовь, вобравшая в себя это всё. Я совсем запутался и не мог принять решение. Хаос не способен любить, говорил я себе, но тут же возражал: именно он и есть сама любовь.
Обычно мы оставляли каптерку за час до подъема и, пересекая спальное помещение, выходили на улицу. Однажды она остановилась у кровати одного из новоприбывших из учебки — тот спал, приоткрыв рот и выпростав из-под простыни руки. Парень был совсем юн, его лицо было чис- тым и свежим, как только что выпеченный батон. Марго всматривалась в его черты.
— Посмотри, какие красивые кисти рук. Какие длинные пальцы, — прошептала мне она.
— Присматриваешься к пополнению? — вырвалось у меня.
Если бы она влепила мне пощечину, это решило бы многое. Но она пропустила мой подкол мимо ушей или сделала вид, что не расслышала.
Потом кое-что случилось за несколько дней до моего отъезда. Мы гуляли с Марго по городу, комендант уже подписал приказ о моем увольнении, оставалось только заполнить обходной лист, но я не спешил. Мы дошли до пяти- этажного дома, в котором жила Зойка. Марго нужно было что-то там забрать у подруги, и я остался ждать ее на скамейке у подъезда. Я закурил. Сидел, дымил сигаретой, уставившись в серый асфальт, и не заметил, как рядом присела пожилая женщина.
— Вот что я хочу тебе сказать, — тихо заговорила она, приблизив свое лицо к моему. — Брось эту девушку.
— Что? — отшатнулся я.
Ее взгляд был требователен, словно она имела право так говорить. Словно была ее или моей матерью.
— Не пара она тебе, — твердо произнесла она.
В глазах женщины плавало безумие. Я снова столкнулся с ним! Меня охватило смятение, я не знал, что на это сказать. Просто встал и пошел прочь. Через несколько секунд я услышал свое имя. Меня догоняла Марго.
— Что она сказала? — в ужасе спрашивала она меня. — Скажи, что?
— Ничего, — я отводил глаза, продолжая движе- ние. — Отстань.
— Подожди! — Марго хватала меня руками. Ее голос дрожал. — Да подожди же ты!
— Отстань, — повторил я, не останавливаясь.
Марго разжала пальцы. Не оборачиваясь, я видел внут- ренним зрением, как она стоит, припечатанная моими словами. Все было кончено. — Я не могу полюбить непонятно что! — говорил я себе, убыстряя шаг. — Хоть бы и оно любило меня!
Она приезжала накануне моего отъезда, но я не вышел к ней. Как нелепо смотрелась она в седле тонкого спортивного велосипеда! Мы сидели в каптерке и пили одеколон, отмечая мой отъезд. Он, хаос, был во всем — я покидал его и никак не мог покинуть. Я видел в окно, как Марго, покружив перед воротами, крутит педалями в сторону города. Очередная порция одеколона обожгла мой рот и пищевод и провалилась в желудок. Велосипед скрылся из глаз.
— Не взял, значит, — рассмеялся Скрипа.
— Не вынес, — возразил я.
— Струсил? — серьезно спросил он.
Я не ответил.
На следующее утро я уехал.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Дверь открыл отец. Он отступил назад, пропуская меня в прихожую. Ярко горел свет. Мы стояли и смотрели друг на друга. Это продолжалось несколько секунд — отец застыл под турником, на котором я болтался пару лет назад, растерянно улыбался и не мог сказать ни слова. Затем послышались торопливые шаги, и появилась мать. Ее встревоженное лицо осветилось, едва она увидела меня.
— Сынок!
Сделав пару шагов навстречу, я обнял ее за плечи. Мы простояли так недолго — все происходящее было каким-то неуклюжим, неловким, — мне казалось, что я вообще обнимаю ее впервые. Я сильно смутился. Потом пришел черед отца. Мы пожали руки, он ткнулся лицом в мою щеку.
Я поставил на пол дипломат. Расшнуровал ботинки.
— А мы уж с утра тебя ждем, — на матери был новый фартук — такого я не помнил. Она ничуть не постарела, отец также выглядел бодрячком.
— Давай, снимай свой пиджак, вешай на вешалку.
— Это френч, — вставил отец, все еще нелепо улыбаясь. — Вон весь в медалях, как у генерала.
Я отметил про себя, что у него не хватает зуба. В верхнем ряду.
— Китель, — сказал я, расстегивая пуговицы.
— Что? — не понял он. — А, ну да. Китель, конечно.
— Ванну примешь? Или душ? — засуетилась мать.
— Душ.
— Давай-давай. Мыло, шампунь, полотенце — все найдешь, все новое. Я тебе зубную щетку купила — зеленая, в пластмассовом стаканчике. Мойся хорошенько, сынок, не спеши. А потом за стол. Мойся.
Я вошел в ванную. Не был здесь два года, а как будто вчера чистил тут зубы. За время моего отсутствия на стене, в самой середине, треснул кафельный бордюр. Кажется, и это я знал.
Сняв с себя рубашку, брюки, трусы и носки, шагнул в ванну. Покрутил краны, настраивая воду, перевел на душ.
Вода обожгла ледяной струей, но сразу же вслед за ней пошла теплая. Задернул полиэтиленовую шторку и глубоко вздохнул. Да, наконец дома.
Потом я насухо вытерся большим махровым полотенцем. Оно было черным, как цвет моих погон, с каким-то рисунком. На стиралке нашел новые трусы и свои старые спортивные штаны. Натянул свежую доармейскую футболку.
На кухне был накрыт стол. Вкусно пахло жареным мясом, что-то бурлило в кастрюле на плите. Посередине стола между тарелок стояла большая бутылка водки.
— Садись, — сказала мать. — Вот сюда, на свое место.
Не забыл еще?
Она улыбнулась.
Я улыбнулся в ответ. Душ освежил, навел фокус. И уже можно было адекватно реагировать на происходящее.
— Там подарки в дипломате, — произнес, присаживаясь к столу. — Тебе, отцу. Где он, кстати?
— В спальне, одевается. А то ходит в своей майке, как голодранец. Я говорю ему, иди, оденься. А он — рано, рано… А подарки потом. Успеется с подарками. Ты будешь суп?
— Суп? — переспросил я. — Суп буду.
На кухню вышел отец в белой рубашке и сел напротив. Его редкие волосы были тщательно зачесаны на пробор.
Он сразу же потянулся к бутылке. С хрустом свинтил пробку.
— Погоди, — мать поставила передо мной дымящуюся тарелку. — Ты чего спешишь-то? Пусть сначала поест.
— Так пусть, — согласился отец, разливая по рюмкам. — Мы выпьем, и он поест. Одно другому не мешает. Я прав?
Конечно, прав.
Мать лишь покачала головой и тоже села.
— Может, и тебе супу налить?
— У меня от твоего супа в животе булькает, — отшутился отец. — Мясом закушу.
— Не говори ерунды, — сказала мать. Она никогда не понимала такого его юмора.
Мать сама не пила и не любила, когда кто-нибудь пил в ее присутствии. Ничего не изменилось — она и сейчас все это выносила с трудом. Даже мой приезд не был здесь для нее большим оправданием. Она запросто могла подхватить початую бутылку со стола и унести ее в комнаты.
Мы чокнулись и выпили.
Я стал есть суп, отец принялся жевать мясо. Мать смотрела на меня, я чувствовал ее взгляд, но не решался на него ответить. Тикали настенные часы, еле слышно бормотало радио. Мы молчали.
— Сколько ж ты не был дома-то? — вроде как обращаясь ко мне, но глядя на мать, спросил отец.
— Два года и два месяца, — ответил я, глядя в тарелку.
Отец тут же наполнил по новой.
— Переслужил, — резюмировал он. — Ну, давай, за встречу.
— Хоть тост сказал, — покачала головой мать. — А то прямо как алкаши — молча.
Мы снова выпили. Я ел и прислушивался к себе. Ждал первого прихода и никак не мог расслабиться. Что-то происходило во мне — я был дома, и, вместе с тем, меня как будто здесь не было. Большая часть отсутствовала, потерявшись где-то по дороге, и я никак не мог ее найти. Еще сегодня утром, прощаясь с ребятами в аэропорту, я был собой, но несколько часов полета, изменив мир вокруг, изменили и меня.
За столом царило напряженное молчание. Мне было неуютно — я не мог понять, в чем тут дело, и они чувствовали это, как будто это мое состояние передавалось им кап- лями воды из кухонного крана. Мне даже показалось, что мои родители опасаются встречаться со мной глазами, как будто я не был их сыном или же вернулся домой обожженным изнутри и снаружи. Будто на моем лице цвела сибирская язва напоминанием тех мест, откуда я воротился.
— Ну, как там, в армии? — отец наконец-то подал голос. — Все нормально?
Пожав плечом, я криво улыбнулся. Собрал остаток буль- она в ложку и отправил в рот.
— Нормально.
— Ну и хорошо, — мать взяла мою пустую тарелку и переставила ее в раковину. — Картошечки с мяском, — заторопилась она, словно я собирался уже отказываться. — Сейчас наложу, сейчас.
— А ты сама чего не ешь?
— Не хочу, сынок, — ответила она, ставя передо мной наполненную тарелку. — Целый день тебя ждала, перенервничала немного. Ты ешь, не беспокойся. Гляди, а то отец все мясо подъест.
Отец разлил еще раз. Наконец-то меня стало понемногу накрывать. Я принялся расспрашивать о родственниках, о знакомых, о своих друзьях, о соседях. Мать обстоятельно отвечала. В общем-то, я все это знал по ее письмам — но эти новости доходили до меня из другого мира и казались выдуманными, ненастоящими, — я не мог соотнести их с собой, поставить рядом. Впрочем, как и сейчас.
Ничего интересного не произошло. Мое отсутствие стало событием только для меня.
— Ты еще куришь? — спросил отец, вставая со стула. — Пойдем на лоджию, подымим.
— Пусть поест, — задохнулась мать. — Чего ты отвлекаешь от еды-то?
Я тоже поднялся.
— Доем, мам. Покурю и доем.
Мы прошли по коридору в зал, вышли на лоджию. Она была застеклена.
— Сам стеклил? — спросил отца, когда он поднес к моей сигарете спичку.
— Да ну, — ответил он. — Мастера приходили.
Он открыл одну створку, и мы, опершись локтями на раму, высунулись наружу.
Тополя подросли и доходили верхушками до нашего четвертого этажа. Спускалась ночь, прохлада несла свежие запахи травы и земли. Внизу вдоль асфальтовой дороги горели фонари. Мы стояли, выпуская дым, плечо к плечу. Гдето за соседним домом, напротив, раздался девичий смех.
— Гуляет молодежь, — сказал отец.
— Ага, — отозвался я. Больше не знал, что сказать.
Потом мы снова сидели за столом, снова пили, теперь уже отец рассказывал свои новости. Работа, рыбалка, умер его старый друг, еще кто-то развелся, кто-то куда-то уехал — слова отца вползали в меня вагонами и стопорились где-то там, в темном тупике.
Несколько раз мы выходили курить. Я почти уже освоился, вернее, подтаскивал потихоньку недостающие поначалу свои части, принимал их по ходу дела и расквартировывал в себе без лишних упреков. Явились, и слава богу, — хоть и с опозданием, — какое мне было дело до того, где они болтались все это время, как добирались и все такое. Опьянев, мне хотелось вдохнуть полной грудью и расставить все по своим местам, собрать себя полностью без лишних телодвижений, не показывая виду, что я обеспокоен пустотой внутри, заполненной какой-то щемящей тоской, от которой не мог избавиться, как только переступил порог родного дома. Где-то далеко, в этот поздний час, другой я делал свои дела, не имеющие с этим местом ничего общего, покуда кто-то сидел за столом со своими родителями, пил водку, говорил малозначащие фразы и слушал такую же белиберду в ответ. Кто из нас был настоящий? Меня не было так долго, мое время текло иначе, чем оно двигалось здесь, поэтому я никак не мог попасть в новое течение, — меня не принимала его вода, я не мог с ней слиться.
— Давайте спать уже, — сказала мать, когда бутылка стала подходить к концу. — Завтра приедут родственники, дядя Паша с тетей Леной, нужно будет в девять утра встретить их на автовокзале.
— Еще по одной, — сказал отец.
Мать покачала головой. Делайте что хотите, говорил ее сердитый вид. Она повернулась и вышла из кухни.
Мы допили и пошли курить.
Меня развезло. Я хотел сказать отцу, что мне почему-то очень грустно. Что я рад их видеть — его и мать, но ничего не могу поделать с собой. Хотел, чтобы он понял меня, понял и простил, потому что я его единственный сын и сегодня вернулся из армии.
И вот открыл рот, чтобы сказать ему об этом, но отец начал первым. Он стал рассказывать, как полгода назад к ним приехал молодой парень, позвонил в дверь, сказал, что служил со мной. Его звали… а черт его знает, как его звали, может, мать запомнила, лично он забыл сразу же. Даже не обращался к нему по имени, так просто на «ты» и называл. Они усадили его за стол, накормили, ну и выпили с ним, естественно. Парень даже какие-то подарки привез, сказал, что я просил что-то купить, чтобы не с пус- тыми руками. Хвалил меня, какой я друг, как выручал его не раз, короче, он вел себя так, как ведут нормальные люди в такой ситуации. Мать даже прослезилась, глядя на него, будто это я вернулся — сидел за столом и шутил, пытаясь их развеселить. Ну, выпили, закусили, а потом он стал приглашать их в ресторан. Сказал, что угощает, что очень хотел бы посидеть, послушать музыку и все такое. Мать отказалась, сказав, что хватит, уже посидели и если он устал с дороги и ему негде ночевать, то ради бога — место найдется и для него. Но он был настойчив, и отец согласился, потому что ресторан находился рядом с домом, нужно было только перейти проспект. Мать не хотела его отпускать, но они все же пошли. Заказ делал парень, не глядя на ценники. У него действительно были деньги, потому что он сразу расплатился — так вот сам захотел. Отец успокоился на этот счет, и они продолжили пить, не забывая закусывать. Парень сначала бойко отвечал на вопросы, продолжая рассказывать обо мне, порой говоря такие вещи, которые просто невозможно придумать. Короче, он знал обо мне все. Действительно знал меня. Сомнений быть не могло — это было так. На вопрос отца, сколько он пробудет в этом городе, тот неопределенно пожал плечом, повторив мой жест один в один.
Парень сначала отвечал на вопросы, потом его как-то сразу накрыло. Отец тоже уже был хороший, но все же заметил перемены в его поведении, в его состоянии. Как будто ему враз стало плохо, скрутило и повело. Может, в туалет? — спросил его отец. Тот кивнул, поднимаясь и останавливая отца, вознамерившегося его сопроводить. Я сейчас, сказал он и ушел, пошатываясь. Когда прошло десять минут, десять или пятнадцать, отец забеспокоился. Он спустился в туалет, но парня там не было. Отец прошелся по залу. Никого похожего. Никто его не видел, швейцар не подтвердил, что кто-то выходил. Встревоженный и раздосадованный, отец вышел на улицу и, на всякий случай, прошелся по окрестным дворам, приглядываясь к сидящим на скамейках у подъездов. Было уже темно. Наконец отец решил пойти домой. Когда он подходил к дому, окна нашей квартиры были темны. Почувствовав неладное, он взбежал наверх, распахнул дверь и увидел такую картину. Ярко горел свет. Парень стоял в прихожей и, сгорбившись, надевал свою куртку, а метрах в трех от него стояла мать… Отец никогда не видел ее в таком состоянии. Лицо ее пылало, волосы были растрепаны — она была вне себя. Что случилось?! — заорал отец и тут же, недолго думая, ударил парня по лицу. Тот закрылся ладонями и, кажется, заплакал. Не бей его, сказала мать, пусть уходит. Что случилось? Отец снова замахнулся. Все нормально, ответила мать, со мной ничего не случилось. Прошу тебя, пусть он уйдет.