Мне не то чтобы хотелось плакать, но я был раздавлен своей и еще чьей-то нелепостью. За окном проехала машина, осветив фарами газетные столбцы.
— Ты не спишь? — спросила Леночка.
Я не знал, как ответить. Сказать, что сплю, я не посмел, хотя это было бы лучшим ответом.
— Нет, — сказал я.
Она замолчала, опять надолго, не шевелясь и неслышно дыша. Такой тишины я не слышал давно, может, даже никогда не было вокруг меня такой тишины. Если бы она была поменьше ростом, хотя бы сантиметров на пяток-другой, думал я, все было бы проще. Я бы уже минут десять как гонял в ней свой поршенек, выуживая из нее различные звуки. Что может быть проще взять желающую этого женщину? Стоит только протянуть руку, дотронуться до нее жаркой ладонью, положить эту ладонь на живот, сдавить грудь. Больше-то ничего и не требуется, дальше все пойдет само.
Но я почему-то не мог. Я как-то странно ощущал себя сквозь весь мой стыд. Как будто она была мужчиной, а я женщиной — вот что втемяшилось мне в голову. Почему она не делает никаких попыток выебать меня? — такая мысль была бы уместна, приди эта мысль мне в голову. У нее же есть все, чтобы оттрахать меня как я этого хочу, или хотя бы так, как она это может. Мне ведь многого не надо, всего лишь немного ласки и проникновения, ласки проникновенной я желаю, вот чего. А он, или она… Я начал путаться в местоимениях, я определенно сходил с ума от безысходной тоски и одиночества.
— Знаешь… — начал было я и замолчал.
— Да? — спросила она через минуту, так и не дождавшись продолжения.
Черт, я понятия не имел, что еще ей сказать. Сказать, что я одинок, что хочу любви и боюсь ее пуще смерти? Боюсь привязаться к человеку, боюсь, что он потом бросит меня и я умру от еще большей тоски? Как сказать лежащей рядом обнаженной женщине, что я не хочу ее, потому что она элементарно выше?! Что эта разница в росте даже больше длины моего хуя? Вам это кажется смешным? Лично мне не очень. Если задуматься, есть в этих цифрах чтото насильственное и непоправимое, как в датах рождения и смерти.
Если бы я тут же мгновенно уснул — это было бы настоящим выходом. Ну, или умер, в крайнем случае. Я сейчас был готов даже на смерть — клиническую. До утра. А потом я поймаю ее где-нибудь в прихожей и все равно выебу. Стоя, под вешалкой, или посажу на кухонный стол. От моих толчков будет срываться на пол и биться посуда, а я…
Я устал. Очень устал. Повернулся со спины на бок, лицом к ней. Протянул руку. Она лежала на спине. Я коснулся пальцами ее лба, носа, бровей, щек. Затем коснулся подбородка. Губ. Слегка раскрыл их мякоть и ощутил твердь зубов. Если бы вы знали, как это тяжело мне давалось. Наверное, она чувствовала это, понимала всю нелепость таких касаний, но что могла поделать? Все-таки Леночка была умна, этого было не отнять, поэтому спихивать с дивана она меня не стала. Просто разомкнула зубы и приняла в рот мой палец.
Она сосала мой палец, а я все дальше и дальше проталкивал его, имитируя соитие — и это было до того невыносимо нежно и глупо, что я едва не заплакал. Возможно, и у нее выступили слезы, этого я не видел. Она просто сосала мой палец, как будто это был вовсе не палец. Не вынимая его из ее рта, я накрыл ее тело своим. Покрывало при этом скомкалось между нами, и я отшвырнул его свободной рукой. Мой член напрягся, и не было возможности стянуть трусы, я лишь выпростал его из них, как мог, она раздвинула ноги, я вошел и тут же кончил…
— Ты еще придешь? — спросила она утром, когда я, уже одетый, собирался уходить. Леночка лежала на диване, не пытаясь прикрыться сброшенным на пол покрывалом.
— Приду, — сказал я, целуя ее в губы.
— Правда?
— Конечно.
Когда я вышел из подъезда, то увидел, что во дворе дома находилась территория детского сада, огороженная деревянным штакетником. Из дверей желтого двухэтажного здания вытекала группа малышей. Они строились попарно: мальчик-девочка, мальчик-девочка. Почти все мальчики были ниже девочек. И только один, вихрастый и крикливый, был выше своей напарницы. Он был выше всех остальных, и вообще казался уродом среди нормальных детей.
Я отвернулся и пошел к остановке.
Приду ли я еще сюда? — я не думал об этом.
Я просто шел и рос.
ТО, ЧТО НУЖНО
Она играла на трубе — хорошо, пусть на флейте, — а я мучил скрипку, — ладно, контрабас. Мелодии не получалось.
Чего-то не хватало. Я знал, чего. Просто она была бездарна.
— Натяни чулки, — сказал я ей.
— Что? — она перевела дух. — Чулки?
— И плащ.
—????
— Давай, детка. Плащ. Мамин, не свой. Поживее.
Может, если я ей скажу, что люблю ее, она преобразится? Раскроется, соберется, сложится как мне нужно? Вряд ли. О, господи, вряд ли.
Я знаю, что мне нужно. Всегда знал. С тех самых пор, когда, лежа на полу возле книжного шкафа, дрочил, раскрыв первый том «Тихого Дона». В туалете — журнал «Здоровье». В кладовке — «Работница». По телевизору синхронное плавание и выступления гимнасток сводили меня с ума. Меня все время точил червь желания, и я ничего не мог с этим поделать. Меня одолевали фантазии, видения, я мечтал изобрести прибор, что-то вроде чипа, и кончать каждые четверть часа. Я хотел утонуть в море оргазма, вместо того чтобы блуждать болотом обыденности.
Господи, в отроческом возрасте, когда мои ровесники собирали гербарий рутинности, я нашел в твоих замыслах альтернативную сторону повседневности.
Позже, когда я получил все коды и доступ, начались сложности. Мне хватило первого раза, чтобы понять, где меня наебали. Все было не так — слишком вяло и предсказуемо, — не так, как мечталось долгими ночами. Я начал разбираться, в чем тут дело.
Может быть, в постели? В позах? В словах? В моем больном воображении? В чем же, черт побери?! В чем?
Рутина настигла меня там, куда я все время от нее убегал. Это был провал. Мне хотелось, как Плейшнеру, раскусить отравленного таракана и выброситься в окно.
Но потом я встретил ее — маленькую восточную девочку с изумительными ногами. Впрочем, они были кривоваты, но это пустяки, не правда ли? Она в первый же вечер взяла с меня расписку, в которой я обязывался исполнять все ее прихоти. Я не знал, под чем подписываюсь, но легко подмахнул бумаженцию.
Она научила меня многому. Первый наш раз она затащила меня в парадную. В отчаянии я предложил ей хотя бы подняться на чердак. Но она и слушать не хотела. Размахнулась и ударила меня по щеке жесткой ладош- кой. «Будь же мужчиной, — прошипела, стягивая трусики. — Ну же, выеби меня! Выеби как следует!»
Это было откровением. К тому же, к концу она стала стонать так, что я никак не мог сосредоточиться на своем члене, который, пульсируя от напряжения, в свою очередь не мог разрядиться.
Потом были рестораны, дамские комнаты, мужские туалеты, колоннада Исаакия, пыльные закутки Эрмитажа, пляж, Михайловский сад, фонтаны Петергофа, темный коридор пушкинского лицея и многое другое. Один мир открывался за другим, снова и снова, и не было конца этой цепочке. Потом она исчезла так же легко, как и появилась.
— Мне так больно!
— Потерпи, это скоро пройдет… Сейчас.
— Мне больно!
Все, что связано с болью, вызывает жгучий интерес. Ты чувствуешь, что живешь на полную катушку. Мало кто знает, как кончается после восьмого раза, когда вместо спермы выходит только воздух или что там еще остается у нас внутри. Когда сводит судорогой мышцы паха и стучит в голове кровь. Что делать с неутоленным желанием, когда больше не в силах его придушить объятиями и слезами? Как выразить свою страсть, когда отказывает физиология, что делать с ней, когда не хватает слов? И что там, на самом ее краю, над бездной?
Любовь — слишком затертое слово, как обмылок на кромке ванны. По-настоящему я любил лишь тех, кого мне хотелось съесть. Полностью, без остатка, — как собака грызть кости, в вожделении закатывая глаза.
— Ты меня укусил, дурак! Ты вообще, придурок или как? Больной!
На порно-сайтах наблюдается интересная статистика — больше всего заходят в такие рубрики, как: в офисе, в гос- тинице, анал, сосание яиц, оргия, секретарши, медсестры и т. д. Менее всего — такие как пытка вакуумом или золотой дождь. Усталые и голодные не интересуют практи- чески никого. Следуя этим раскладам, можно предположить, что люди, добирая то, чего им не хватает, опираются только на свою фантазию, без желания расширить ее границы. И уж совсем не хотят того, что, по их мнению, никак не связано с сексом.
Я действительно начал уставать. Большинство думает, что найти идеального партнера если не просто, то уж, во всяком случае, незатруднительно. Главная проблема — в размерах гениталий, думают они. Конечно, я согласен, здесь есть проблемы, и иногда проще сменить партнера, чем доказать ему, что это не так. Я сейчас говорю о другом.
— Пойдем. Вставай.
— Куда? Эй, ты куда?
— Выйдем на лестничную площадку и позвоним в дверь. — Ты с ума сошел! Идиот! Пошел вон! Не трогай меня!
Я тащу ее в прихожую. Ее груди трепыхаются от моих толчков. Она цепляет рукой висящий на стене телефон и бьет им меня по голове. Телефон большой, хоть и пластмассовый. Я сползаю по стенке на пол.
Она смотрит на меня сверху вниз, потом садится на корточки и вдруг слизывает с моего лба кровь. Затем наклоняется к моему члену. Сосет так, как будто это делает последний раз в своей жизни. Она дрожит и подвывает. Ее охватывает то, что называется страстью. Потом отстраняется, слизывает кровь и вновь сосет. Потом мы оба кончаем, я дрыгаю ногами, она целует мою рану, и кровь на моей голове перемешивается со спермой. Той, что на моей головке и на ее губах.
И это то, что мне нужно. Ненадолго, но все же…
ВРЕМЯ
Так она не сосала ни до, ни после. Сидя на стульчаке, она с каким-то новым для себя усердием (и волнением) предавалась этому занятию, что мне начинало казаться, будто ее подменили. Это была не моя жена. Ей богу, это была не она.
Она сидела на стульчаке, положив на ляжки свой огромный живот. Я смотрел сверху, как она с упоением заглатывает мой член, целиком, и думал о том, как продлить это очарование. Пахло хлоркой и тем, чем обычно пахнет в больничных туалетах: какой-то мимолетной летальностью, исходом, — и я никак не мог сосредоточиться на главном.
Наконец, я кончал, она вытирала рот, и мы выходили в коридор. Она провожала меня до лифта, и я целовал ее на прощание.
Сейчас я думаю, что это были самые счастливые моменты в моей жизни. Время будто остановилось и с интересом наблюдало за мной, за всеми моими действиями и ощущениями, и я, понимая всю свою незначительность, одновременно с этим открывал в себе тайную значимость.
Я почти не пил. С тех пор, как я проводил жену в роддом, мне расхотелось наливаться тем огнем, который грел меня раньше. Во мне зрело новое чувство, и оно было из тех, какие на протяжении всей жизни даются считанные разы.
Мой телефон молчал, и это меня устраивало. Я понимал, что это правильно. Время ограждало меня от всего лишнего, заставляя спокойно всматриваться в детали, ускользавшие до этого момента от моего пристального внимания.
Я приходил домой, открывал окна (на улице стояла июньская жара) и включал стереосистему. Телевизор смотреть не мог. Шел чемпионат мира, но я был не в состоянии досмотреть ни один матч до конца. Я не понимал, на хрена им всем это было нужно. Игроки бегали за мячом, судья дул в свисток, трибуны захлебывались в реве, — мне казалось, что никто из них не отдавал себе отчета в своих действиях. Все это было похоже на фарс, — вот до чего я дошел в своих заключениях, вырубая телик, и был недалек от истины.
Потом ложился спать. Спал ли? Конечно, спал. И даже завтракал, когда вставал утром. Жарил яичницу с ветчиной и с аппетитом ее съедал.
Потом время снова прибирало меня к рукам, и я не знал, куда себя девать. Хотел кому-нибудь позвонить и не мог вспомнить ни одного номера, кроме номеров экстренной помощи. Так и слонялся из угла в угол, как заключенный на прогулке под пристальным наблюдением.
Потом приближались часы посещения, и я ехал в роддом. Жена уже ждала — подходя к стоящему на пустыре четырехэтажному зданию, я видел ее в окне третьего этажа. Она махала мне рукой.
Сидя на диванчике в коридоре дородового отделения, мы о чем-то говорили. Жена спрашивала, я отвечал. Или наоборот. Я знал, что и я, и она выжидали момента, когда время, отведенное нами на формальности, начинало пикать, подходя к концу. Тогда мы, не сговариваясь, поднимались и воровато проникали в туалет. Она садилась на стульчак и смот- рела, как я расстегиваю ширинку и ремень. Больше никогда у меня так не дрожали руки. Это было сродни причастию.
И если на ее языке была облатка, то мне ее не хватало.
Жена была на дородовом, поэтому никто не знал, когда она родит. Это могло случиться в любой момент. Между сегодня и завтра стерлась граница, оставалось только сейчас, и в этом сейчас я, едва держась на слабеющих от разрываемых меня конвульсий ногах, кончал ей в рот. Потом у лифта целовал ее в губы, ощущая на них пронзительный вкус, и снова ехал домой.
На пятый день мне позвонил мой приятель Артур.
— Как дела? — спросил он.
— Пока не родила, — ответил я. Артур на том конце хохотнул.
— Подозреваю во всей банальности твоего ответа тайный сакральный смысл, — сказал он.
— Точно.
Он пригласил меня на вечеринку, которую устраивала его французская подружка. Она отмечала то ли День Парижской коммуны, то ли День взятия Бастилии.
— Какая разница, — сказал Артур, — если есть возможность протусоваться всю ночь.
— Кому?
— Тебе, ептить! — как маленькому, пропел он в телефонную трубку. — Давай, расслабься уже, а то тужишься не по делу.
Подумав, я согласился. Вернее, согласился, не думая. Может быть, все последнее время я ждал этого звонка. Больше не мог находиться в одиночестве. Короче, сказал «да».
Мы явились часам к десяти. Ариэль, так звали хозяйку съемной квартиры, поочередно расцеловала нас на пороге.
Потом вопросительно посмотрела на меня.
Я отрицательно покачал головой.
У нее были красивые длинные волосы. Они были черны, как прошлое ее тунисских предков. Она все понимала без слов.
— Не переживай, — ее акцент был чудовищен, и это было мило.
Нас проводили в большую комнату, где уже по диванам и креслам сидел народ. Знакомых пока не было. Наскоро представив нас, хозяйка уплыла на кухню.
Большинство из собравшихся были французами. Они преподавали на французском отделении университета.
Недолго думая, Артур подошел к шведскому столу, стоявшему у стены, и с хрустом распечатал бутылку водки. Затем налил себе и мне.
Мы выпили, не чокаясь, как страждущие путники, добравшиеся, наконец, до колодца. Французы разулыбались, будто перед ними сейчас разыграли сценку из русской жизни. Они впитывали наши жесты. Мне показалось, они вот-вот разразятся аплодисментами.
Через какие-то двадцать минут мы все играли в веселую игру. Русские, под предводительством меня и Артура, сражались с французской гвардией. Каждая из сторон выис- кивала по сусекам родного словаря синонимы к глаголу «любить».
— Шпокаться, — загибал пальцы Артур, и все ржали, как ненормальные. Французы пробовали пикантное слово на зубок, и оно им было по вкусу.
— Шоркаться…
Бородино не Бородино, но мы их били, как детей.
Постепенно вся эта французская вечеринка превращалась в русскую пьянку.
Время, до этого закручиваясь в тугой жгут, начало раскручиваться в обратную сторону.
Кто-то включил систему, и полилась тихая спокойная музыка. Тут же образовались пары. Притушили свет. Чьи-то руки лежали на моих плечах, я, в свою очередь, обнимал чью-то талию. Было легко и грустно, тяжесть последних дней слетела с меня, как сон. Я топтался на месте и все крепче прижимал к себе партнершу. Внезапно почувствовал, что могу сейчас отвести ее в другую комнату, и она без лишних слов возьмет в рот. Всегда чувствуешь, когда женщина хочет, потому что они умеют тебе это передать.
Оставив ее одну среди танцующих, я вышел из комнаты. Я даже не знал, какой у нее язык — русский или французский.
Войдя на кухню, я увидел восседающего за столом Артура и напротив него — крашеную девицу в окружении молодых людей. Все были пьяны.
Диспозиция была налицо: мой приятель готовился пойти в атаку.
Мой взгляд сфокусировался на противоборствующей стороне. Девицу представляла известная в узких кругах питерская художница-постмодернистка. Остальные вообще были мелкая шушера.
Тормознув в дверях, я с интересом прислушивался к их светской беседе.
— Встала и пошла в хуй, — предлагал ей Артур, пока не напрягаясь.
— А ты кто такой? — хорохорилась художница и обращалась к своей свите: — Кто нарисовал этого комсомольца говном на стене?
Артур, не замечая меня, упрямо гнул свою линию.
— Я сказал, встала и потопала прямиком на ослиную шишку.
— Кто это чирикает тут воробышком?
— Пошла в малый рот, сказал.
Она вытянула руку с отставленным пальцем.
— Отсоси.
Кто-то из ее свиты премерзко хихикнул.
Я подошел к ближайшему и, взяв его за шкварник, опрокинул вместе с табуретом.
— Быстро все поднялись на ножки и уебали отсюда, — сказал я.
Тут они и вправду вскочили на ноги, уж и не знаю с какими намерениями.
Артур стянул со стола пустую бутылку и, держа ее за горлышко, разбил о батарею. Его остекленевший взгляд казался близким родственником тому, что было в его руке.
— Кончай ее, Сэмэн! — заорал я, и они толпой, давя на ходу друг друга, бросились к выходу.
Потом время, божественное время, начало играть со мною в прятки, и я на целые столетия забыл о нем.
Мы пили, танцевали, снова пили, потом Ариэль плакала у кого-то из нас на плече, потом кто-то настойчиво пытался расстегнуть мою ширинку, но она не поддавалась, а вмес- те с ней не поддавался и я, помня, все время помня о главном и навсегда о нем забывая.
Часов в семь утра мы с Артуром брели по улице, как два флибустьера, только что пропившие свой пиратский корабль. Артур кидался на троллейбусы, пытаясь взять их на абордаж.
Мы расстались с ним на пересечении дорог, как и положено расставаться друзьям. Куда он поехал, я не знаю, мне было не до него.
Я тащился по утреннему проспекту мимо спешащих на работу прохожих и чувствовал, что что-то произошло. Я был не таким, каким еще был вчера вечером, и все вокруг было не так. Что-то произошло, и время оставило меня. Если раньше оно стояло, то теперь его не было вообще.
С бешено бьющимся сердцем я поймал машину. Мы мчались по городу, на его улицах не было пробок, но мне не сиделось на месте. Мне все казалось, что мы еле тащимся. «Бляхо, мы так никогда его не нагоним», — думал я в отчаянии.
Конечно, я был пьян. Когда ткнулся в справочное, слезы уже стояли в моих глазах, готовые излиться наружу.
Я назвал фамилию жены. Назвал ее палату.
Старушка в белом водила пальцем в своем журнале.
— Кесарево сечение, — прочитала она, щурясь под линзами очков. — Мальчик. Три восемьсот. Пятьдесят четыре сантиметра. Родила в три часа ночи.
Вот оно! Мои глаза обожгло, и я ослеп.
— А что… — хотел спросить, что можно принести, что нельзя, но не мог. Я захлебывался от слез.
— Ну, молодой человек, — умилилась старушка. — Ну что вы так-то! Милый мой, что ж ты ревешь-то так! Сынок!
Я вышел на улицу. Со всех сторон летел тополиный пух. Хрен знает, откуда он взялся. Может, я просто не замечал его раньше?
Я пошел в сторону метро. Шел и плакал, и не стеснялся слез. В моей голове в унисон мне рыдал Том Уэйтс. Он пел «Time», возвращая мне мое время.
Я шел и думал, как назову сына. И что если жена не будет против, то назову его Томом.
Да. Томом.
А если она все-таки будет против, то я все равно буду звать его так про себя.
Время, время, время.
Господи, это восхитительное время.
Оно не стоит на месте, оно не течет вспять.
Оно попросту исчезает.
ЖЕНСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ
В конце осени я устроился сторожем в женскую консультацию. Что там было сторожить? Хрен его знает, я не задавался подобными вопросами.
Мне нужно было приходить в восемь и дожидаться, пока не свалят последние посетители и врачи. Они смотрели на меня с плохо скрытым подозрением — и те, и другие. Я читал их мысли. «Что, — думали они, глядя на меня, — делает здесь этот онанист?» Я был для них одним из тех, кто заглядывал в окна в тот момент, когда они лежали врастопырку в своих гинекологических креслах.
Если говорить откровенно, их догадки были отчасти верны. Меня мучили вопросы, и я пытался найти ответ за гранями видимого. Я думал, что смогу ответить на них лишь после того, как изучу женскую физиологию с темной стороны луны.
Наконец, двухэтажное здание пустело, и я закрывался изнутри.
У меня были ключи от всех кабинетов. Поочередно открывая один за другим, я исследовал эти пространства. Рылся по тумбочкам и шкафам в поисках не пойми чего, садился в кресла и раскидывал ноги, пытаясь представить ощущения сидевших здесь до меня. Закрывая глаза, я пытался превратиться в женщину (хотя бы на миг), чтобы понять больше, чтобы разобраться во всем этом глубже. Совершая над собой усилие, я представлял, как в меня, в то самое место, где должно располагаться влагалище, входит член, но дальше этого дело не шло, потому что мне мешал мой собственный, который тут же начинал реагировать. Мне мешал сидящий во мне мужик, и я ничего не мог с этим поделать.
Но все равно это пустое здание меня завораживало. Здесь не было ни одной вещи — до колпачка шариковой ручки! — которая могла бы принадлежать мужчине. Десяток шкафов, набитых медицинскими книжками, и на всех — женские имена и фамилии. От тринадцати и до шестидесяти восьми лет! В них хранились секреты целого царства, и они были в моих руках. Но я не знал, что мне с ними делать. Я не верил в свое могущество.
После десяти я выходил на улицу и, заперев дверь, шел в ларек за пивом. Дождь лил как из ведра, я возвращался с пятью-шестью пузырями крепкого «Степана». Это была моя ежевечерняя доза, без которой я уже не мог.
Вымокший с головы до ног, я стаскивал с себя одежду и голый, с бутылкой в руках, ходил по коридорам, отражаясь в больших зеркалах у гардероба. Так и не поняв ничего в женской сути, я противопоставлял свою реальную наготу тому, что было изображено на плакатах вдоль коридора. Конечно, я боролся с ветряными мельницами и был смешон как никогда. Но мне было плевать, к тому же меня никто не видел. Мне было неуютно и тоскливо, ни одна из этих особ, чьи подноготные теснились на полках, не знала и не любила меня, — я был чужаком в этом призрачном городе женщин.
Мне оставалось только напиться, что, собственно говоря, я и делал.
В то лето я расстался с Люсей. Наш роман длился недолго, всего какие-то три месяца, но этого хватило, чтобы я (после нашего расставания) завис над пропастью…
Она научила меня кончать по-другому, не так, как я кончал, например, с женой. У Люси было маленькое ладное тело, а такой пизды я не встречал ни до, ни после нее. Она обхватывала своим влагалищем мой член, как рукой. Я бы мог ее поднять, находясь в ней, если бы захотел.
Еще у нее был компьютер, и она владела методом слепой печати. Мне нравилось, надиктовывая свои рассказы, подойти к ней сзади и, скользнув рукой в разрез платья, сжать ее грудь. Я представлял себя большим писателем, и кроме таланта у меня еще был мой хуй, который всегда можно было использовать по назначению.
Мне безумно нравилось приходить к ней и прямо на пороге, расстегнув ширинку, дать ей в рот. Ни с кем больше я не мог проделать такое. Образно выражаясь, эта девчонка держала меня за яйца не только когда сосала мой член. Ведь что на самом деле важно? Важно, чтобы тебя понимали от и до. Иногда для этого достаточно, чтобы перед тобой встали на колени и открыли рот.
И вот мы расстались. Я сидел на площадке детского сада под грибком и тянул баночное пиво. Стараясь ни о чем не думать, я наблюдал, как мои дети гоняли бабочек. Старшему было четыре, младшему — два. У меня были чудесные пацаны. «Что тебе нужно еще, что?» — спрашивал я себя и делал большой глоток. Сердце сжималось в детский кулачок. Я не знал, как мне жить дальше.
— Папа, смотри! — старший двумя пальцами держал за крылья бабочку. Младший, вытянув шею, разглядывал ее как чудо.
— Отпусти, — сказал я.
Он хлопнул ресницами и разжал пальцы…
Время от времени у меня проявлялись все признаки мании преследования. Мне начинало казаться, что за мной следят. Наверное, такое рано или поздно происходит со всеми сторожами. А что, если задуматься, в этом определенно было какое-то зерно. Мания преследования как профессиональная болезнь.
Все те, кто мечтал заглянуть между ног пациенткам этого заведения, теперь переключились на сторожа. Я для них был как участник реалити-шоу «За стеклом». Ей богу, это было неприятно, если учесть, что такого я совсем не предвидел, устраиваясь на эту работу. Я не к этому стремился. Они не давали мне сосредоточиться. Они мешали моим психофизиологическим изысканиям.
Обычно эти гаврики собирались на крыльце заднего входа, курили, выпивали и травили свои несмешные байки. Они громко харкали и гоготали, тем самым показывая всяческое свое пренебрежение к этому зданию вообще и ко мне — в частности. Я их раздражал как второстепенный персонаж, неожиданно появившийся в сюжете и оттеснивший главных героев далеко на задний план.
Но что они могли сделать? Собственно говоря, ничего. Так, каждые полчаса звонить в дверь, разбить пару стекол или обоссать кирпичные стены, — больше ни на что они не были годны. Один раз, правда, я слышал характерные стоны под окнами смотрового кабинета, но ничего не смог разглядеть, украдкой выглядывая из-за штор. Они явно провоцировали меня на необдуманные действия, но я был настороже.
Положа руку на сердце, мы были похожи. Просто у меня был доступ, а у них — нет, в этом вся разница. Они партизанили, а я действовал на передовой. Но если бы я им сказал, что здесь ничего нет и что нужно искать в других местах, — они бы мне не поверили. Подумали бы, что я их парю, чтобы единолично владеть тем, что им пока никак не давалось в руки. Мы были похожи, повторяю, только я зашел глубже и двигался все дальше, пока, наконец, не остался совсем один. В один из таких вечеров позвонил Гарик.
— Хо! — сказал он в трубку. — Никогда не пил в таком месте. На колоннаде собора Святого Павла пил, а вот в женской консультации не доводилось.
— Махнуться, что ли, предлагаешь? — усмехнулся я.
— Выпить предлагаю.
Через сорок минут мой приятель выкладывал на стол регистратуры диковинные пузыри.
— Сколько здесь платят? — вскрывая нарезку, спросил он.
— По твоим деньгам — я остаюсь им должен, — ответил я.
Он сел напротив и распечатал бутылку.
— Говорил я тебе — учись. А ты женился.
Мы выпили, потом еще. Я давно не сидел ни с кем за столом и потерял способность смотреть кому-то в глаза.
— Что с Люськой?
— А что с ней может быть?
Он обиделся.
— Хули ты тут, как на допросе, пинг-понг нарезаешь? Так не канает, братэлло.
Раздался длинный звонок, ободравший тишину с крашеных стен.
Гарик удивленно уставился на меня. «Это что еще за байда?» — вопрошал его взгляд.
Я в двух словах обрисовал ему картину. Про себя, про детей, про Люську, жену, гопников по ту сторону стен, — я не пощадил никого, мне ничего не было жаль. Все, что скопилось за это время в моей душе, вывалилось наружу.
— Так и хули ж ты сидишь? — хмыкнул на это Гарик. — Бери телефон, звони.
Если бы это было просто!
— Бля, че за мелодрамы ты тут разыгрываешь? — скривился приятель, разливая по новой. — Маде ин Индия, епта!
Давай, я позвоню? Давай, говорю!
Вместо этого снова позвонили в дверь.
Вот это уже было лишним. Я всегда говорил, что отсутст- вие вкуса и чувства меры ведут к необратимым последствиям. Короче, не сговариваясь, мы бросились к входной двери… Утром, когда я сдавал смену, в здании не было ни одного целого окна.
У нее звонок не работал. Я постучал.
Я хотел ей сказать, что бросаю жену, детей и переезжаю к ней. Я хотел покончить с этим раз и навсегда.
Люська открыла, и все сразу встало на свои места.
Пять месяцев — уже заметно.
— Не от меня? — только и смог спросить я.
Она отрицательно покачала головой.
Распластанный, я лежал на диване, как будто меня скинули с крыши.
— Писатель! — орала теща в большой комнате. — Какой он писатель!
— Тише, мама, — успокаивала ее моя жена.
— Ты мне рот не затыкай! — не сбавляла обороты теща. — Я таких писателей, знаешь, где видела?!
Мне было очень плохо. Я был отравлен алкоголем, криком, жизнью. У меня не было сил подняться и плотнее прикрыть дверь.
— Почему он не идет на работу! Почему?! Третий раз уже звонили!
— Мама, — уговаривала жена свою мать. — Ему плохо.
— Он должен пойти на работу! Его ждут, понимаешь ты или нет?!
«Меня никто не ждет», — шептал я.
Дети испуганно сидели в своей комнатке.
«Господи, господи, господи», — шептал я…
— Ты не любишь меня, — сказал я жене, когда она склонилась надо мной. Я плакал.
Жена тоже шмыгала носом. Потом молча легла рядом.
Не знаю, каким образом, но она забрала половину моей боли.