Посвящаю
Война промчалась огненной грозою,
Геройские прославив имена.
О подвиге Космодемьянской Зои
Узнал весь мир и помнят времена,
И не она одна – другие дети
Бессмертный отзвук для себя нашли
В писателе, художнике, поэте,
Но за пределами родной земли
Вам никогда никто не говорил
О мальчике по имени Кирилл.
Мы помним ужас тех годов жестоких,
На родине сердца слились в одно.
Здесь — в одиночку гибнуть суждено,
И тем труднее верность одиноких.
Она тверда, как заостренный меч,
Ее заветы мужественно строги.
Благословен, кто смог ее сберечь
И не сойти с намеченной дороги!
О нем так мало: месяц, день и год,
Названье лагеря, потом – забвенье.
В Германии был выведен в расход
Сержант французского Сопротивленья
Кирилл Радищев…
Дальше рвется нить.
Пришла пора стихами свет пролить,
Быть может – в книге, может быть – в журнале,
На эту жизнь, на эту смерть в тюрьме.
Они бесславно спрятаны во тьме,
Но я хочу, чтобы вы правду знали!
Городам, колхозам, школам, селам
Посылаю мой простой рассказ
О парижском мальчике веселом
С васильками темно-синих глаз.
Смоляные пряди из-под шапки,
Лоб открытый и бесстрашный взгляд…
Он играл, как все мальчишки, в бабки
И шалил, как все они шалят.
Только странная жила забота
В наплывавшей на него тоске,
Только он украдкой имя чье-то
На снегу чертил и на песке.
Сидя в классе на последней парте,
Он, не поднимая головы,
Мог часами изучать на карте
«Путь от Петербурга до Москвы».
Доля эмигрантов – доля нищих
На задворках европейских бар,
Но ребенок знал, что он – Радищев,
А с последней буквы – «Вещий дар».
Озаренный этим вещим даром,
Понимал он с колыбельных лет,
Что ему повесили недаром
На стене прадедовский портрет.
Приготовив вечером уроки,
Он любил смотреть издалека,
Прежде чем заснуть, на лоб высокий,
На седые букли у виска,
На орлиное лицо героя,
Узнавая в нем черты свои,
И открылось бытие второе
В будничном, привычном бытии.
Детство, осененное портретом!
Детство жарких чаяний, мечты…
Стал Кирилл в двенадцать лет поэтом,
С музою радищевской на «ты».
Он понять стремился мир огромный,
Но, вникая в мудрость школьных книг,
Выше всех ценил наш гений кровный.
Несравненный русский наш язык.
А когда подрос, большой и смелый,
То задумчивый, то озорной,
Знойно, по-цыгански, загорелый,
Девушке он снился не одной.
Но певала мать, и песня в душу,
Как цветок нетленный, залегла:
Про высокий берег, про Катюшу,
Про степного сизого орла…
Париж молчит. Париж уснул.
Идет немецкий караул,
Стучит во мраке каблуками…
И темнота, и тишина…
И все же ночь пьяным-пьяна,
Ночь, процветает кабаками.
Над входом – черное сукно,
За входом – свечи и вино,
Лакеев быстрое скольженье,
И лучшая из всех минут,
Которую зовут и ждут, –
Минута головокруженья.
Они пришли сюда втроем.
Им нравится играть с огнем:
Для виду взяв по рюмке водки,
Они усвоили устав,
Друг другу тайно передав
Распоряжения и сводки.
Кругом – мундиры, блеск погон,
Речь иностранная и звон
Бокалов с пеною Моэта.
За тостом, вперебивку, тост:
– Чтоб перешли такой-то мост
Семь эшелонов в час рассвета!
– Смерть партизанам! Всех стереть!
Развеять вражескую сеть,
Что в спину бьет без передышки… –
В углу смеются: до зари
Тот мост взорвут вот эти три
Еще безусые мальчишки.
Вот эти три, что, сидя в ряд,
По-русски громко говорят,
Смеясь, разыгрывают пьяных:
– Ха-ха! – и галстук на боку,
Но по-солдатски, начеку,
Трезвы, револьверы в карманах.
Часы спешат, часы бегут,
Часы разведчику не лгут,
Минут едва-едва осталось…
Втроем встают. Втроем ушли.
А скрипка всхлипнула вдали,
Как будто с сыном мать прощалась.
– Не отставай, иди скорей! –
Но слишком много здесь дверей,
Все в черных сукнах, все похожи.
Где выход?.. За которой вход?..
– Налево! Вправо! Вот он, вот!.. –
Спешили, спорили, и что же?
Навстречу, перерезав путь,
Два офицера. Прямо в грудь
Толкнули, хлопнули по спинам:
– Ты здесь хозяин или я?
А ну-ка, русская свинья,
Посторонись и дай пройти нам.
Тебе давно пора понять:
Россию мы, за пядью пядь,
С лица земли почти что стерли.
Нам пыл ее дано пресечь,
А ей навек в болото лечь
С мечом германским в мертвом горле.
Пока ты цел, пока ты жив,
Долой с дороги, грязный скиф,
Когда проходит победитель…
Кирилл молчал. А перед ним
Качался, сквозь сигарный дым.
Забрызганный шампанским китель
С крестом железным. Закипев,
Бичом хлестнул по сердцу гнев.
Взведен курок. Сухой щелчок
Сукно зеленое обжег,
Но пуля тела не задела.
Оскален бранью вражий рот…
Соломинкой в круговорот
Судьба, сорвавшись, полетела.
И вот нежданно никого
И ничего вокруг него,
В далеких залах суматоха,
А здесь пустая тишина.
Лишь из-под черного сукна
Лакей бормочет: – Дело плохо.
Ведь это… это сам майор…
Бегите через задний двор,
Никто вас ночью не разыщет!.. –
Товарищей и след простыл,
Как в воду канули. Но был
Один на тысячу Радищев.
И он сказал: – Я виноват,
Что промахнулся. Я солдат
И должен отвечать за промах…
*
В стекле зеркал обратный бег
Стенных часов в глубокий снег,
В далекий век… О вихрь знакомых
Событий, слов, видений, дум…
Сбежались люди. Крики, шум,
И лязг наручников, и снова
Всё, что случится, было встарь:
Тюрьма, решетка, ночь, фонарь
И сонный оклик часового.
- Владеешь языком немецким,
Других примет особых нет…
Был первым в корпусе кадетском,
И бакалавр в пятнадцать лет.
Награды… Высшие отметки…
Курс политических наук… Сорбонна…
Случай больно редкий!
Откуда средства, юный друг?
Кто вел тебя дорогой этой?
Кто на ноги помог вставать?.. –
И, тайной гордостью согретый,
Сказал Кирилл Радищев: – Мать.
– Ее мы знаем. Небогата
И впроголодь живет едва.
Решиться на такие траты
Не может бедная вдова,
Не будучи особой бойкой,
Твоя же мать тиха, как мышь.
Она служила судомойкой,
Кассиршей… Для нее Париж
Был горькой школой. Крепко била
Ее судьба…
Всё для тебя,
Щенок?..
– Она меня любила
И в люди вывела, любя.
– И в люди вывела?! В какие?
Кем стать хотел? Кому служить?
– Стать Человеком. Для России.
Работать для нее и жить… –
Молчанье. Шелестят бумаги,
И много лиц, и много рук,
И свастика на красном флаге
Как черный крючится паук.
Течет допроса часть вторая.
Так каждый божий день, с утра.
В немытых стеклах догорая,
Уныло гаснут вечера,
И скучно всем, и все устали,
Ломает писарь карандаш…
Какой бы пыткой ни пытали,
Ты не продашь и не предашь!
И каждый божий день сначала:
Пустые, мутные глаза,
Усов белесое мочало,
В тяжелом перстне – бирюза,
И в опостылевшей забаве
Вопрос, сулящий столько бед:
– Где взял оружие?
– В канаве.
– Как звать сообщников?
– Их нет.
Он устал проходить этапы:
Из тюрьмы – в подвалы гестапо.
Из гестапо – в военный суд,
Из суда…
Но уже не в силах
Помнить сеть канцелярий стылых
И, не зная, куда ведут,
Он дверей не считал. За ними,
Утонув в папиросном дыме,
Первый следователь, второй,
Третий, пятый… Бутылки рома…
И давно наизусть знакомо
То, что стало в веках игрой
Кошек с мышью… Так дни за днями.
Но Кирилл с каждым днем упрямей,
С каждым шагом себе верней.
– Ты подумай, мальчик, о маме,
Что ты делаешь, мальчик, с ней!
Ты ее пожалей, не мучай.
Для тебя это лучший случай:
В нашей армии место есть… –
Он сказал:
— У меня есть честь. —
Был начальник высокий, статный,
С головою античных статуй,
С белокурой шапкой волос.
Нежным голосом, слаще меда,
Говорил: — За дверьми свобода,
А ценой – ответ на вопрос.
Скажешь «да» – и в рядах «эсэсов»,
Вместе с нами спасать от бесов
Будешь родину, как солдат,
Как садовник гнилые листья
Выметает, любовно чистя
Дорогой прадедовский сад.
Не упрямься упрямством детским!
Хочешь воином стать немецким?
В каждом деле труден почин. –
Помолчав, прибавил любезно:
– Заработаешь крест железный,
Лейтенанта получишь чин…
Первый следователь, усатый,
Говорит: – Скоро час десятый,
Незаметно крадется ночь.
Отдыхать могут даже наци.
Возражать на бред декламаций –
Это в ступе воду толочь. –
И сказал начальник с усмешкой:
– Продолжай. С допросом не мешкай,
Перещупай по всем статьям.
Чересчур этот парень пылкий!
Вот как ляжет с пулей в затылке
В самой дальней из свальных ям,
А не в яме, так с кандалами
Пусть в карьерах ломает камни, —
Чтоб построить нам путь в Москву!
– Отвечай подобру-поздорову, —
Убеждает допросчик снова.
Отвечает: – Пока живу,
Не слабеет данное слово,
И со мной умереть готово
Нерушимое слово «нет».
Грузовик слепым бегемотом
Подползает к черным воротам.
Это вечер или рассвет?..
Это вечер судьбы короткой.
За оконной ржавой решеткой
Жизнь кивнула ему, простясь.
В монотонном гуле машины
Шелестели, шуршали шины,
Рассекая ливень и грязь.
Жить осталось ему недолго, –
Только где-то синеет Волга.
И на Спасской башне звезда
Полыхает розовым жаром…
– Может быть, когда буду старым…
Может быть, никогда, никогда?..
Радищеву ли бояться?
Но с отчаянной болью снятся
Нева и Москва-река,
А навстречу дожди косые,
И сквозь слезы плывет Россия
Мимо черного грузовика.
Тянет ливень тугие струны…
От Парижа до Зонненбрунне
Ничего, кроме серой мглы.
И всё время рядом другое:
Бубенец звенит под дугою
Или звякают кандалы?
Возвращается ветер на круги:
В российской разгульной вьюге,
Колыхаясь, тонул возок,
Ноги кутала полость козья,
Шелестели, шуршали полозья,
И блестел слюдяной глазок,
А кругом только ветер вольный
Да полей невидимых ширь.
Бородатый, в шубе нагольной,
Отъезжал от Первопрестольной
Александр Радищев в Сибирь.
Фельдъегерь обмерзшим глазом
Читал бумагу с приказом,
Обрастая снежной корой.
Разметанной тенью птицы
Чернела внизу страницы
Подпись императрицы
Екатерины Второй.
Слишком много о ссылке мы знаем,
Слишком многим знакома тюрьма.
Мы о них неохотно читаем
И не сходим, как прежде, с ума.
Скоро время смягчит и обточит
Нашу память, скользящую вниз,
Но сегодня читатель не хочет
Ни цепей, ни соломы, ни крыс.
Пусть сомкнётся в рассказе негромком
Нам Россией завещанный круг,
Чтобы предок гордился потомком,
Чтобы верен был прадеду внук.
По лицу земли,
В вековой пыли,
Там, где ветра гудит тетива,
Как степные львы,
Проходили вы,
Печенеги, литва, татарва.
То не волчий вой
Над рекой Москвой –
День и ночь раздается набат,
Плещут звонницы;
Мчатся конницы
От кремлевских ворот на Арбат…
Вновь горит земля,
На стене Кремля
Корсиканца качается тень,
Вновь над пашнями,
Рвами, башнями
Нависает удушливый день…
Годы вдаль идут,
Громче шум и гуд,
На границах скрестились мечи.
На сто верст кругом
Слышен танков гром
И железный полет саранчи.
Черных ядер град
И ручных гранат
Пересвист, перекличка в дыму,
В небе матовом,
Над Саратовом,
И под солнцем в спаленном Крыму…
Вы всё вынесли,
Крепко выросли.
Не склонили старинных знамен!
Славой братскою,
Сталинградскою,
Необъятный простор осенен…
И перестуком, от стены к стене,
В зловонной клетке – темном Зонненбрунне,
Бежала весть о яростном кануне:
Конец войне! Германия в огне!
Незримые гудели самолеты,
И знали все: из орудийной мглы,
В завесе, застилающей высоты.
Летят степные сизые орлы.
Пока прожектор шарит в облаках,
Нащупывая путь в бездонном небе,
Пьянеет смерть, и мечется впотьмах
И, пьяная, вслепую мечет жребий…
Несется песня… Поздно ей внимать,
Она всё отдаленнее и туше…
Ее в Париже напевала мать –
Про сизого орла и про Катюшу…
Что знаем мы? Что будем знать о том,
Когда и как ударил час зловещий?
Над камерой Радищева крестом
Зачеркнут номер, и выносят вещи,
Чтобы тупой лопатой кинуть в печь
Тетрадь стихов с другим тюремным хламом.
Какая память сможет всех сберечь?
Кто счет ведет всем безыменным ямам?
В Германии был выведен в расход
Сержант французского Сопротивленья,
Наш русский мальчик…
Месяц, день и год,
Названье лагеря… Потом – забвенье…
А в это время из родных долин,
Где грай вороний раздавался раньше,
«Калоша» в обессиленный Берлин
Былинною вступала великаншей.
НОЧЬ
Ночь давно поругана людьми,
Ночь ушла из неба городского,
А его прожгли насквозь и снова
Полосуют вширь и вдоль плетьми.
Щупальца прожекторов упорно
Шарят в том, что было темнотой,
И во мгле кроваво-золотой
Ночь поэтов кончилась позорно.
Как ей уцелеть, куда спастись,
Навсегда скатились с небосклона,
Где ослепли звезды от неона,
Где огнями затопили высь.
Но когда сойдет, дыша прохладой.
Час покоя к городским садам,
Вспомни: ночь заночевала там,
Хоронясь за каменной оградой.
Ночь теперь в забвенье, в тишине…
Загляни в бассейн, кусты раздвинув:
Вот она, средь бронзовых дельфинов,
Черная, лежит на черном дне.
ПТИЧКА
Птичка была невеличка,
С наперсток. Еле видна.
Я не знаю, какая кличка
Этой птичке людьми дана.
Боясь разбудить земную
Зелено-синюю сонь,
Рассвет подошел вплотную,
Но придержал огонь.
Вот тут-то она и слетела,
Падучей звездой мелькнув,
Одна в целом мире пела,
Раскрыла крошечный клюв.
Одна на земле туманной,
Одна в пустыне небес,
Брала на флейте стеклянной
Серебряный фа-диез.
И черные голые сучья
В моем раскрытом окне
Тянулись ко мне, как созвучья,
Сложившиеся во сне.
ФОНАРЬ
Январский снег кружился тихо…
В тумане тюлевых гардин
Качала белая шутиха
На черной палке апельсин.
Легла оранжевая долька
На старый книжный переплет,
А в целом мире были только
Зима, печаль, фонарь и лед.
Но есть ли что на свете проще
Воображенья?.. Полдень, зной
И апельсиновые рощи
Над средиземною волной,
Среди зубчатых скал – заливы,
Звон мандолины, плеск весла,
И на холме, в тени оливы,
Ленивый бубенец осла –
В свободном творческом размахе
Ко мне слетели с высоты…
А за окном, как черепахи,
Ползли продрогшие зонты…
ВЫСКОЧКА
Отдыхает буря, сад расчистив,
Все углы хозяйственно прибрав.
Уложила стопки желтых листьев,
Расчесала пряди мокрых трав
И легла в простор стеклянно-звонкий
Любоваться сквозь решетки рощ,
Как сложили зонтики опенки,
На поляну стряхивая дождь.
Тут каштан и спрыгнул! Круглый, гладкий,
Убежавший от семьи герой,
В курточке на бархатной подкладке,
Крытой лакированной корой.
До чего прекрасен, и свободен,
И бездумно устремлен вперед!
Глазки неощипанных смородин
Жадно смотрят на его полет:
Для какой он разоделся свадьбы?
Для каких готовится побед?
Покатиться бы за ним, догнать бы,
Поглядеть бы, поморгать бы вслед!
Он бежит, владея садом целым,
Жарким пурпуром осенних риз,
Но нельзя каштанам недозрелым
В одиночку прыгать сверху вниз.
Скоро упадут в колючих платьях
Сотни братьев в новый листопад.
Будут люди с песней собирать их
На ладони сизые лопат,
Только этому – пропасть без славы,
Заблудиться у кротовых ям,
Где он будет, сморщенный и ржавый,
Не по вкусу даже воробьям.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
Ветер на цыпочках входит в деревню,
Трогает ставни уснувших домов,
Гладит по спинам, над церковью древней,
Стадо уснувшее колоколов.
Сушит белье на веревке чердачной,
Двор подметает и долго потом
С каждой соринкой играет невзрачной,
С каждым сухим прошлогодним листом.
Утром – следы на примятой дороге,
Там, где прошли осторожные ноги.
РУКИ
Моему мужу
О руках мужчины – о руках
Мужественных, бережных и честных
И об их заслугах полновесных
Очень трудно говорить в стихах.
Очень трудно не в высоком тоне,
А в достойной правды простоте
Уложить в стихотворенье те
Мускулы, суставы и ладони,
Для которых равные друзья
Корабельный руль, перо и молот.
Обладатель рук уже не молод,
Но его рукам стареть нельзя.
В ночи вахт они не уставали
Вверенный корабль вперед вести,
Не сбиваясь в темноте с пути,
Одиноко лежа на штурвале,
Как не уставали строить дом,
Стены воздвигать, дробить каменья.
Много муравьиного терпенья
В радостном труде, на вид простом.
Много доброты в спокойной силе.
Одиноким, нищим и больным
Часто эти руки, как родным,
Жертвенную помощь приносили.
Не впадая в пафос похвалы,
Смею ли о платье умолчать я?
К празднику они мне сшили платье,
Не стесняясь женственной иглы.
Я люблю на загорелой коже
Блекло-синий якорь узнавать,
Но когда они берут тетрадь,
Этот жест мне остальных дороже,
Потому что дару суждено
Доказать, что жизнь прошла недаром.
Выдержанным станет, но не старым,
Много лет бродившее вино!
ДВА ДЕРЕВА
Два дерева оторваны от рощ,
В кирпичный угол городом забиты.
Горит фонарь. На ледяные плиты
Льет день и ночь неугомонный дождь.
Пирамидальная, как ночь, темна,
Щетинит ель колючий панцирь хвои.
От сквозняков хранит ее стена,
И что-то в ней гранитно-неживое.
А в стороне, от ветра охмелев
И воздух колотя ветвями хлестко,
Шатается, бормочет нараспев,
Как пьяная, вся рваная березка:
– О роща детства, где твои ручьи
И шапочки грибов на мшистом срубе?..
Разбередив корнями кирпичи,
Врастай, береза, в городские глуби!
Ей только бы, нацелясь, доплеснуть
До стойкой ели и ударить в грудь,
Взъерошенными листьями мотая,
Но шалых вихрей налетает стая,
Дугой обратной белый ствол креня,
И брызнули с ветвей каскадом слезы…
Терпенье ели близко для меня,
Но ближе мне отчаянье березы.
ИКАР
Н. Ф. Икару
Не гонясь за солнцем ярым
В пустоту и зной,
Он назвал себя Икаром
Для судьбы земной.
Он летел не разбиваясь,
Крыльев не сложив,
Он летел, другим на зависть,
И остался жив.
Не приклеенные воском
Крылья вдаль и ввысь
По сценическим подмосткам
Жизни пронеслись,
По руинам всех столетий,
Всех немых гробниц,
На которых летом дети
Кормят хлебом птиц.
Без распада, без сожженья,
Без каленых стрел,
Солнцем перевоплощенья
Сам себя он грел.
С этим солнцем, верным другом,
В бурю, наугад
Проникал он, крут за кругом,
Вслед за Данте в ад.
В ад умов убого-скудных,
В ежедневный наш
Тесный ад надежд подспудных,
В ералаш и блажь.
Так, в эдеме и в эребе,
Плотью в плоть войдя,
Солнце не в далеком небе,
А в себе найдя,
В мире старом был Икаром,
Тенью всех теней,
Не затронут темным жаром
Адских ступеней.
Посмотрите, вот он даст нам
Освещенный дом,
Сделав тусклое – прекрасным,
Черный цвет – цветком.
Нежно снимет струпья грязи
С придорожных трав
И взлелеет розу в вазе,
Это розой став.
МОИ СТИХИ
За окном – ни дождя, ни луны,
Ни дыханья, ни шороха листьев.
Тишиною дорогу расчистив,
К стеклам льнут невеселые сны.
И не скрипнет нигде половица,
И не всхлипнет проснувшийся кран,
Только чудится – черный туман
Над моею постелью клубится.
Но откуда серебряный звук
И чуть слышно ползущее эхо?
Отголосок печального смеха?
Или, выпав случайно из рук,
Под кровать закатился мундштук
С папиросой, еще не зажженной?..
Вновь колышется вкрадчивый звон:
Это где-то задет камертон,
Темнотою завороженный.
И, то там зарождаясь, то тут,
В спящих ящиках бусы катая,
Сонмы звуков – хрустальная стая –
Хроматической гаммой бегут.
Вот запутались, перемешались,
Под сурдинку ведут разговор,
Перешли из мажора в минор
И устало в миноре остались.
Да и как им уйти от него
И на волю сквозь стены пробиться,
Если нет ни звезды, ни зарницы,
Ни дождя, ни луны – ничего!
В пыльных ящиках, в склепах тоски,
Воскресенья короткого ради,
Для меня зазвучали тетради
И блокнотов сухие листки.
По ночам выпадает роса –
Долговечности капель не верьте.
Голоса вы мои, голоса,
Соловьи, обреченные смерти!
Мы не знаем ни дня, ни числа:
Подкрадутся непрошено скоро.
Ворох мертвых бумаг у забора,
Это всё, что я миру несла?
Много страшного в горьком вопросе.
Лжет мне полночь. Я полночи лгу.
Лучше добрую лампу зажгу
И огонь поднесу к папиросе.
Голосам прикажу замолчать,
И окно распахну, и услышу,
Как, струясь на траву и на крышу,
Свежий дождь начинает шуршать.
И опять карандаш осторожно
Оживет, по бумаге бродя, –
Ведь не слушать ночного дождя
И стихов не писать невозможно!
СОН
Будет дождик серенький, сквозь сито
Тот же самый, что давным-давно.
Будет по-вчерашнему открыто
Над парижской улицей окно…
Ни землетрясения, ни грома,
А простые, будничные дни.
И совсем спокойно мимо дома
Шагом медленным пройдут они.
Голову склоню и еле-еле,
Только взглядом о себе скажу.
Только взглядом русские шинели
В улицу пустую провожу…
Странный сон сегодня мне подарен
За такие сны всю жизнь отдашь:
Под моим окном калужский парень
На груди оправил патронташ…
Из сборника
«САМОЦВЕТЫ»
(Москва, 1978)
МУЗА
По имени музу просили назвать,
Просили наружность ее описать, –
Ведь разные музы бывают.
Но что я отвечу и как опишу
Единственный воздух, которым дышу,
И снег, что летает и тает,
Когда, леденея в тумане, блестящ
Невы беспредельной серебряный плащ…
Каков ее облик?.. Не в нем ли слились
Все белые ночи, холодная высь,
Все статуи Летнего сада?..
И нет ни лица, ни крыла, ни кудрей
У музы неназванной, музы моей, –
Души моего Ленинграда.
САМОЦВЕТЫ
Истамбул коричневым офортом
Сочетался с Рогом Золотым.
Над кипящим парусами портом
Чернь смолы и темно-рыжий дым.
А когда огромным желтым глазом
Солнце, заходя, в волну нырнет,
Истамбул, дробясь в чешуйках вод,
Дымчатым становится топазом…
Если вдаль под вечер поглядишь,
Видишь – в облаках земля пропала,
И растет из облаков Париж,
В переливах сизого опала.
Там, в молочно-мутной глубине,
Огоньки бегут, и тлеют розы,
Словно не на небе, а на дне
Бродят непроснувшиеся грозы…
Много есть на свете городов,
От соседства с морем бирюзовых,
Изумрудных – в отсвете лесов,
Или аметистово-лиловых…
Белокаменной Москву зовем, –
Кто назвать рубиновой захочет?
Но она красна своим Кремлем,
Исполин-рубин на сердце ночи…
Что ни город – новый самоцвет,
И земля своим убранствам рада,
Но таких жемчужин в мире нет,
Как туманный жемчуг Ленинграда.
Белой ночи, северной весны,
Волн балтийских перламутр и тайна,
Шелест невской медленной волны –
Всё в нем бесконечно и бескрайно.
Дивный жемчуг, он горит зимой
Радугами снежных вдохновений.
Гением был создан город мой,
И второй пришел на землю Гений.
И светлы, в кружении снегов,
Имена, начертанные рядом:
Над гранитом невских берегов
Петербург обнялся с Ленинградом.
Сентябрь 1970,Москва – Ленинград
ПОБЕДА
Скажи о ней, поведай,
Все люди знать должны:
Она звалась Победой
От первых дней войны.
В далекую дорогу
Она, врагу на страх,
Ушла, с бойцами в ногу,
В солдатских сапогах.
Она жила в землянках,
В окопах и на льду,
На пыльных полустанках,
В больницах и в бреду.
Кровавую дорогу,
Не потеряв лица,
Прошла с бойцами в ногу
До самого конца.
За ней идут герои,
И павшие встают,
И в небо голубое,
Гремя, летит салют.
Скажи о ней, поведай,
Пусть помнит целый свет:
Она была Победой.
Ей равных в мире нет.
ЛЕНИНГРАД ПОЕТ
Да, я читала книги о блокаде,
О сотнях трупов в страшном Ленинграде
О безмогильных, об упавших в снег,
О голоде, когда, под грохот боя.
Впотьмах варили с клейстером обои,
И этой пище рад был человек.
Восторг и ужас – вот что в сердце билось,
И столько слез в душе моей скопилось,
Что их не выплакать, не осушить.
О раны ленинградцев, раны зданий
И раны неба! В каждой вашей ране
Есть кровь моя, и с ней мне надо жить,
И с гордостью за вас, мои родные,
За девушек, что шли в часы ночные,
Неся в обледенелые дома
Не только хлеб и бинт для перевязки,
Но и тепло простой насущной ласки,
Когда снарядами гремела тьма…
Что от такой могло отвлечь их цели?
Шли, жертвуя собой, но пели, пели,
И с песней падали, вмерзая в лед…
Без стекол окна от огней ослепли,
Но, ослепленные, в дыму и пепле,
Прислушивались: Ленинград поет!
Я не была с тобой, мой город гордый,
Я не жила твоею верой твердой,
Не разделяла участи твоей,
Не видела истерзанного тела,
И подарить тебе я не сумела
Ни стойких сыновей, ни дочерей…
Закрою книгу, и глаза закрою…
К тебе, необоримому герою,
Приблизилась душа, тобой живет,
И голос твой, как птица в небе дальнем,
Над кладбищем летит Мемориальным.
Прислушиваюсь: Ленинград поет!
ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ
Цветку скажи:
Прости, жалею.
И на лилею
Нам укажи.
А. С. Пушкин
Две случайных строки
Беспечально легки,
Продолженья не будет у них:
«На лицейских пирах…
В Елисейских полях…»
Это ветер пропел и затих.
Но слова не придут,
Притаились и ждут,
Чтобы струны им были даны,
Только нет их для слов,
Для иных берегов,
Нет стихов для не нашей луны.
Как сказать я смогу,
Что на том берегу
Стикса… Леты… Быть может, Невы?..
Где и времени нет;
Где зеленый рассвет
Заблудился в разливах травы,
Между древних олив
И Михайловских ив,
В высоте, в глубине, вдалеке,
В лирной музыке чащ,-
Треуголка и плащ,
И лился и роза в рук?..
Ни о чем ни скажу…
Выхожу на межу
Царскосельских аллей –
Елисейских полей…
ГУСИНОЕ ПЕРО
На вид герой мой очень прост,
Но я о нем писать берусь.
Не сирин он, не алконост,
Не гамаюн, а гусь!
Вообразим: прудок, ветла,
Лужайка и косой плетень.
Вздремнуть стряпуха прилегла
В струящуюся тень.
А гусь, среди других гусей,
По мураве-траве, шажком…
Таких гусей России всей
Вкус хорошо знаком. И шею белую свернут,
Быть может, через пять минут,
А завтра – гости и обед,
И гуся нет… Как нет
Ни на траве, ни на земле
Следов… Но жизнь ушла!
Лежат на кухонном столе
Два неживых крыла.
Гусиных? Нет, уже ничьих.
Усердный барский брадобрей
Все перья выдернет из них,
Отточит поострей,
И перья разбегутся вмиг
По грузным письменным столам,
Где громоздятся стопки книг,
Пылится старый хлам
И мысль, как молния остра,
Проблещет змейкой золотой
От сочетания пера
С чернильной чернотой.
Перо бежит, перо живет,
В шандалах свечи зажжены.
Ночь Грибоедова плывет
Из лунной тишины…
Перо бежит,
перо скрипит,
И Пушкин до утра не спит,
И не скудеет слов игра
На острие пера.
Сложила я гусиный стих
И, дописав, грущу над ним.
О бедный друг друзей моих,
Бесславный аноним!..
И вдруг – виденье!
Синий пруд,
Ветла, лужайка и плетень,
И гуси медленно идут
В струящуюся тень.
А посреди лужайки той,
Земным теням и солнцу в тон,
Поставлен памятник простой,
Цемент или бетон.
Прямая линия легка,
Как рифма, – только взлет.
Перо уходит в облака
И в облаках поет!
Нелепый сон, наивный сон!
Он от реальности далек.
Есть только лиры перезвон
Да солнечный припек.
Наверно, не один поэт
Так просыпался поутру,
И всё же памятника нет
Гусиному перу!
СИНИЦА
У русских поэтов синица
Нет-нет да мелькнет на странице.
Чудесная Синяя Птица
В стихах поселилась давно.
И я никогда не видала,
Как полем она пролетала,
Клевала рябину Урала
И с ветки смотрела в окно.
Не слышала звонкого пенья,
И если порой, в сновиденье,
Летит, ускользающей тенью,
Крылатый большой василек, –
Я знаю, что это мне снится
Та самая птица синица,
Но сон мой не хочет продлиться,
А в небе рассвет недалек…
И жаль мне, что я не успела
Запомнить, о чем она пела,
Кружась над подушкою белой,
Касаясь моей головы,
И странно, что, русским поэтом
Считая себя перед светом,
Я так и останусь при этом –
С родною синицей… на «вы»!
ОБЛАКА
Идут облака, идут,
И чудится мне, что тут,
В заснувшем доме, они
Живут и дышат одни.
Идут волокнами дыма,
Проходят спокойно мимо
Тяжелых черных углов,
Где бьются тени косые.
Прохладен светлый покров…
Облака идут из России.
Растут, растут облака,
Касаются потолка,
Стоят у моей кровати.
Весь мир безмятежно тих,
А я лежу среди них,
Тону в белоснежной вате.
Как дружеская рука,
Легла мне на лоб, легка,
Прохлада из дальней дали,
Где любят меня и где
Ни в радости, ни в беде
Помнить не перестали.
Я знаю вас, облака,
Пришедшие издалека,
Имена шепчу дорогие…
Облака идут из России.
АЛЕНУШКА
Скатилось солнышко,
Заснуло в речке.
Зажгла Аленушка
Четыре свечки.
Одну не хочется:
Одна печальна,
Как одиночество
В дороге дальней
Две подвенечные,
А три – над мертвой…
Спокойней вечером
С огнем четвертой.
СКАМЕЙКА
Майе Луговской
О, почему я вижу эти сны,
Один другого ярче и яснее,
И почему до самой глубины
Проникнуть не могу и не умею?
Поверхностно коснусь и отхожу
В реальный мир дорогою избитой.
Грустя о сне, – о чаше недопитой
Заговорив, не до конца скажу…
И только раз, в Италии, давно…
Мне было почему-то суждено
Увидеть сон знакомый наяву:
Опушенная в длинную траву,
Покоилась забытая скамейка,
И на скамейке – бронзовая змейка.
Я не спала. Я знала, что живу,
Что в Средиземном море парус белый,
Как лермонтовский парус одинок.
Что к морю спуск обрывист и высок,
Что над сосною чайка пролетела…
Я не спала! Я возвращалась в сон,
Случайные приотворивший двери.
В Италии, в июльской Бордигере,
Сбегал к воде темно-зеленый склон.
Не шевельнулась змейка… Я присела
На край скамьи. И мрамор был горяч,
И море пело… Я таких удач
С разгаданными снами не имела.
Вдоль спящей змейки, свернутой кольцом,
Был чей-то росчерк, вдавленный резцом.
В начале буквы нет. Ни в середине.
Не брал резец? Скользнула ли рука?
В двух трещинах два черных паука
Запутались в мохнатой паутине.
Вторая буква – Альфа, – наше «А».
Ветрами и прибоями не стерта,
Она внедрялась в мрамор и жила.
Омега буквою была четвертой.
В Италии?.. По-гречески?..
О нет! Вне всех времен и всех меридианов.
Из сновидений, из морских туманов,
Рукой Сафо начертан этот след!
ИТАЛЬЯНСКАЯ ФРЕСКА
Дине Терещенко
Это вечно, это неизбывно:
Голуби, лимоны, синева…
Море, как всегда, поет призывно,
И такая же растет трава.
Так же блещут над притихшим садом
Буйные огни минутных гроз,
У торговки черным виноградом
Тот же флорентийский цвет волос,
А когда к щербатому карнизу
Птицы прилетят клевать зерно,
Так легко увидеть Мону Лизу,
Растворившую окно!
СЕДЬМАЯ УЛИЦА
(США)
Дома на улице Седьмой
Легко нарисовать ребенку.
Прямолинейною чертой,
Остриженные под гребенку,
Все на одно лицо, подряд,
Шкатулки белые стоят.
Зато в полнеба, заслоняя
Одноэтажные гробы,
Карабкаясь на все столбы,
Кружась, мерцая и сияя,
Раскрыв, как в покер, веер карт,
Царят гигантские рекламы.
Соревнования азарт
И рост коммерции упрямый,
Наперебой, наперекрик,
Наперескок: гараж, мясник,
Очки, корсеты, виски, шины,
Венки, стиральные машины,
Контор кредитных длинный хвост,
Танцкласс, больница, крематорий,
В огнях и буклях, выше звезд
Взлетают, хвастаясь и споря.
Под свистопляскою реклам
Автомобильный бег струится…
Но за углом – другое: там
Необычайное творится.
Мир джунглей к улице Седьмой
Подполз неслы