Корабль не шел. Шли две большие радуги
По усмиренной грозами воде.
Они переливались и не падали,
Они возникли неизвестно где,
Из сердца океана дымно-синего…
В пространстве без начала и конца,
Они спокойно к кораблю придвинули
Два фосфорических полукольца.
Темнел туман, горячий и недышащий,
До сотворенья мира был такой…
Шли радуги… Мы их шагов не слышали,
Мы очутились под двойной дугой,
И побежали, вдоль безлюдной палубы,
Мерцанье семицветного огня…
Таких ворот я без тебя не знала бы,
А ты в них не вошел бы без меня,
МНЕ ВСЁ РАВНО
Мне всё равно, какие видел сны,
Кого ласкал, и лгал кому, и верил.
Такой, как наша, звездной глубины
Еще никто из смертных не измерил.
Ведь мне одной упал на сердце дар,
И счастье сумасшедшее досталось:
Твой самый поздний, буйный твой пожар
И самая последняя усталость.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Рядом ляжет
И расскажет,
Гладя волосы рукою,
Всё родное, всё такое,
От чего печаль уснет:
О сугробах
Крутолобых,
О дымящейся поземке
И о том, как тонкий, ломкий
У пруда мерцает лед…
След от санного раската..
На рябине
Лунный иней…
Я их видела когда-то
Из окна.
Снегом белым.
Скороспелым,
Колосится синий воздух,
И плывет, в пушистых звездах,
Тишина…
СИРЕНЬ
Ты никогда не видела сирени
Такой огромной, пышной густоты.
Не на земле она растет, а в пене
«Фаты Невесты» – так зовут цветы
Пушистей снега и белей кипени.
Они похожи на морской прибой
И высоко возносит над собой
Лиловое кипение сирени.
Она шумит и ходит ходуном,
Размашистые ветви раскидала.
Здесь дом вчера стоял, но где же дом?
Здесь улица была – ее не стало.
Цветы, как брызги, сыплются кругом.
Лиловым шквалом правит ветер шалый.
А облачный корабль плывет, плывет
Там, наверху, в лазоревом затоне.
Его сирень ветвями захлестнет,
И, полоненный, он в цветах утонет.
Ты облаков усопших не жалей:
Их ветер похоронит в нежной пене
«Фаты Невесты»… В этот день весенний
Сирень идет на приступ кораблей.
СМЕХ БОГОВ
Подползает гроза, подползает,
Отступает и снова ползет.
От свинцовой воды изнывает
Потемневший, глухой небосвод.
Просверкнет золотыми зубцами,
Разевая гигантскую пасть,
И проглотит беззвучное пламя,
Не давая на землю упасть.
Затаил стопудовые слезы,
Им давно бы пролиться пора,
Но лишь ночью бродячие грозы
Бесноваться начнут до утра,
Чтобы каждой из них полновластно
Проявить сумасшедшую мощь,
Чтобы сделалась ночь темно-красной
И хлестал ее огненный дождь.
А пока и помедлить неплохо,
Пошататься вокруг да кругом
И от первого тяжкого вздоха
Удержать неподатливый гром,
Но зато как сорвется!..
И сразу, Сквозь разрывы, раскаты и рев,
Я услышу знакомую фразу
О «гранатовом смехе богов».
Помнишь, так говорил ты, бывало,
И, спокойные щуря глаза,
Улыбался, когда бушевала
Над тобою и мною гроза…
Из сборника
«НОЧНОЙ КОРАБЛЬ»
(Ленинград, 1982)
ПЕТЕРБУРГСКИЕ МЫШИ
Петербургские мыши
Еле слышно шуршат
И выводят под крышей
Шелудивых мышат.
По обоям все выше,
На комод и на шкап,
Забираются мыши
В легком шорохе лап.
Сгустки бархатной пыли
И в дыре, и в норе
Не такими ли были
При царе – при Петре?
В деревянных стропилах,
В тюфяках, в кладовых
Добрый город кормил их,
Как своих домовых.
Сотни полок с томами
Ценных библиотек
Не под их ли зубами
Исчезали навек!..
Вечер близится. Тише…
Пол скребут коготки.
Любят старые мыши
Собираться в кружки,
Любят пыльные были
Собирать для внучат, –
Всё, что люди забыли…
И внучата молчат.
Сложат хилые лапки,
Зыркнут бисером глаз,
И у каждой прабабки
Что ни ночь, то рассказ.
И без лишних расспросов
Вспомнит старая вмиг,
Что носил Ломоносов
Очень вкусный парик!
В моду ввел Грибоедов
Воротник до ушей,
И, атласа отведав,
Десять юных мышей
Опьянели от сладких
Заграничных духов
И уснули в тетрадках,
Не читая стихов.
Да и «Горе», что молча
Он под мышкой унес.
Было горьким от желчи
И соленым от слез.
Было мало ли, много ль…
Если мышь завелась.
Прогонял ее Гоголь:
«Ты в Диканьку не лазь!..»
Внукам скучно, ах, скучно
И они шепотком
Просят: «Бабушка, лучше
Расскажи о другом,
О талантах, о славе…
Ими город велик.
Не рифмуй, шепелявя,
“Воротник” да “парик”».
Не она ответит:
В дряхлой памяти брешь.
Сало славой не метят,
А талантов не съешь.
В лунном призрачном свете
Ночь грустна и тиха…
На щербатом паркете
Шелуха… Чепуха…
ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО
Ставни плотно задвинуты,
Годы в ночь опрокинуты,
Словно не было их никогда.
Маша с косами русыми
Тихо звякнула бусами,
И взошла над сиренью звезда.
На лужайке с опенками
Серый домик колонками,
Как свечами, украсил подъезд.
Темной ночью Ивановой
Распускаются заново
Маргаритки для бледных невест.
В речке месяц качается,
В колпаках загораются
Керосиновых ламп светляки.
И рука осторожная,
Словно птица тревожная,
Чуть касается чьей-то руки.
Вот за стулом Лаврецкого
Бакенбарды дворецкого –
Чай заварен и ужин готов.
И перчаткою нитяной
Он от Лизы Калитиной
Отгоняет ночных мотыльков.
А за дверью в гостиную,
Где лежит паутиною
Лунный свет, неподвижен и нем,
У рояля, в томлении,
В вальсе, в рокоте, в пении,
От луны весь серебряный Лемм…
Наклонясь над Тургеневым
В переплете шагреневом,
Всё узнаешь и вспомнишь в тоске
(Не навеки ли спаяны?) –
Городскую окраину,
Тростники на туманной реке,
Эти сумерки летние
И себя, восьмилетнюю,
Заглянувшую в сумрачный дом –
За Орловской заставою,
За калиткою ржавою
Дом, что звался Дворянским гнездом
БАЛЕРИНА
Бабушка тоже была молодая,
Губы сердечком, на ручках колечки.
Часто ночами сидела при свечке,
Карты тасуя, о счастье гадая.
О королях и валете червонном,
О бородатых и вовсе безусых.
Возраст неважен! Кто спорит о вкусах?
Был бы герой, как в романах, влюбленным.
О петербургских салонах мечтала,
Где, улыбаясь, о ней говорили,
Если она беззаботно порхала
В замысловатых фигурах кадрили.
Так и жила… Выступала в балете,
На бенефисах цветы получая,
Не замечала, не чуя, не чая,
Что вкруг нее происходит на свете.
В школе учили хорошим манерам,
Верности трону и Господу – тоже.
Был горизонт ограничен партером,
Сверху увенчанным царскою ложей.
Слухи ползли по стране… Разве слухи
Могут свободно проникнуть в кулисы?
Хоть и шептали в кулисах актрисы,
Будто сановники нынче не в духе,
Будто народ… Ах, о нем ли забота?
Где-то в тумане мелькают крестьяне,
А на подмостках – работа до пота,
Правою, левою, в малом батмане!
Осенью было и страшно, и глухо…
Ежась от ветра, брела по панели…
Красноармеец в потертой шинели
Громко сказал: «Замерзает старуха!» –
Видно, не ей, а какой-то прохожей…
Только вот улицы вид изменили:
Это окраина города или
Невский проспект, на себя не похожий?
Грустно у булочной в очередь встала…
Бьются в дожде кумачовые флаги…
Выдали хлебец в газетной бумаге…
Так беспредельно, так странно устала…
Что же творится, скажите на милость?
И почему задрожали колени?
Это она, поскользнувшись на сцене,
В малом батмане вчера оступилась!
У режиссера тяжелый-то норов:
«Плохо работаешь! Видно, заснула?»
Впрочем, полвека с тех пор промелькнуло,
Не упрекать же теперь полотеров.
Смутно Вчера перепуталось с Завтра,
По-сумасшедшему сдвинулись годы.
Пляшут пунцовые флаги Свободы,
Машут руками на крыше театра…
В ситцевой спальне, в коробке конфетной,
Спрятан альбом, там вчерашнее живо.
На фотографии, в гриме, красиво
Личико каждой товарки балетной.
«Ишь ты, какие мы все молодые,
Я Катенька, Наденька, я и Анета!
Нынче одни похоронены где-то
Те, что в живых, – почему-то седые…»
Не помолилась, не перекрестилась,
Не было больше ни веры, ни силы.
Только у темной иконы спросила:
«Господи, что с Петербургом случилось?»
Стала кровать неудобной, не впору,
Ноги болят, да и в сердце ломота…
«Если хворала, случалось мне что-то
Долго, в слезах, толковать режиссеру.
Что и кому расскажу о себе я?..»
Молча листала, листала страницы,
И на уснувшие в вечности лица
Желтая ручка упала, слабея.
А через сутки в пустом переулке
Вынесли гроб из кирпичного дома.
Бабушка, словно листок из альбома,
Тихо спала в деревянной шкатулке.
1976, Ленинград
МУЗА
Снова в путь! В дожди, в туманы,
В дом, но не домой.
Поднимайте чемоданы
На этаж восьмой!
Сквозь стальные переплеты
В лифт за мною входит кто-то,
Рядом встал… Не ты ль?
Что несешь? Охапку писем,
Полушубок с мехом лисьим,
На подоле пыль?
Муза, муза, ты чудачка,
Гостья чердаков!
Там в пустынных окнах скачка
Рваных облаков.
Там… А впрочем, почему же
Не стянуть кушак потуже,
Если хлеба нет?
Лишь бы тот, кто ночью вышел,
Нас с тобой внизу услышал
И увидел свет.
ОЗЯБШИЙ ВЕТЕР
Прижимается ветер к стене освещенного дома.
Он устал разбивать себе лоб о деревья и скалы.
А впустили бы в дом, как бы добрая печь обласкала,
Как согрела бы душу огня золотая истома!
Прижимается ветер и тянется пальцами в щели,
Плачет тоненьким голосом, в крепкие двери стучится.
Люди в доме ворчат, говорят, что сквозняк из ущелий,
Говорят, что стучится ночная, недобрая птица.
Надо птицу прогнать, надо дверь заложить одеялом,
И подбросить поленьев, и уголь разбить кочергою,
Грея руки над пламенем желтым, оранжевым, алым, –
Только люди за это заплатят ценой дорогою…
Там, у печки, никто не боялся ни снега, ни стужи,
Там старуха спала, помолясь благодушному богу,
А простуженный ветер метался и рвался снаружи
И ложился ничком, припадая губами к порогу.
«Отворите! – кричал. – Помогите мне силы набраться,
Добежать до огня!» – и в протяжном, пронзительном вое
Он так яростно начал проситься, ломиться, стучаться,
Что окно расколол, и распалось оно, как живое,
И тогда он ворвался, свистя, завиваясь воронкой,
По пути закрутив на разбитом окне занавески,
Оборвал провода, опрокинул и ранил ребенка,
И огонь зашатался в предсмертном испуганном блеске.
И погас, не стерпев ни напора, ни силы размаха,
Уползая в золу, прикрываясь ее пеленою, –
Он не знал и не чуял, что ветер, слабея от страха,
Проклинает себя и дыханье свое ледяное.
Вмиг от печки остывшей повеяло холодом. Где ты,
Золотое тепло, раскаленное красное сердце?
Что осталось на свете от ветра, озябшего ветра,
Умолявшего только впустить его в дом – обогреться?
Ничего не осталось!.. У ветра – ни плоти, ни тени,
Даже отзвуки дикого голоса разом умолкли.
Боязливо трещат, коченея, чернея, поленья,
И проходит метла по ковру, подбирая осколки.
КАТОЛИЦИЗМ
Монахинь тихие стайки
В глубокой нише креста –
Как будто слетелись чайки
К ногам воскового Христа.
Привела их сестра Мария,
Пастух небесных овец.
У нее очки роговые
И белоснежный чепец.
В деревянной резьбе подножья
Маслянисто огни блестят.
Деревянные ангелы Божьи,
Как солдатики, встали в ряд.
Кто с флейтой в руке, кто с лютней,
Но где же куклам запеть?
На тарелку церковные трутни
Собирают не мед, а медь.
Наверху, склонясь над балконом,
Сквозь каменные кружева
Смеются ящер с драконом
И с толстым котом – сова.
Корабль католической веры
От сырости мутно-сер.
Сестра Мария – химера
Страшнее других химер.
Крючком изогнутый коготь
Стучит о нагрудный крест:
«Нельзя моих пленниц трогать,
Отнимать у Бога невест».
А в туманном чаду кадильном
Среди цветов восковых
Молчит над престолом пыльным
Восковой, неживой Жених.
ЖАЖДА
Ни ключевая ценная вода,
Снопами брызг взлетевшая высоко,
Ни темно-золотые струйки сока
Из сердцевины спелого плода,
Ни в доброй фляге старое вино,
Ни тающий ломоть янтарной дыни
Меня не утолят…
В какой пустыне
Такою жаждой мучиться дано?
О капле влаги в устьях мертвых рек
Взывал ли кто протяжнее и горше?
Упасть на снег, лицом зарыться в снег
И зачерпнуть, и полные пригоршни
Прижать к губам…
Пушистый белый ком
Впивать одним медлительным глотком
Там где-нибудь, у городской заставы,
У верстового старого столба,
Куда под вечер приведет судьба,
Где все сойдутся: правый и неправый.
КУКЛЫ
Разных кукол на заказ
Мастерила я не раз,
Карандашиком цветным
Рисовала лица им.
В желтом месяца луче,
Кто в лохмотьях, кто в парче,
Куклы выстроились в ряд,
Что-то ночи говорят.
Семь царевен, пять цариц,
То казненных, то черниц –
Ксений, Марф и Евдокий,
С ними несколько Марий,
Обреченных королев…
Я лепила их, согрев
Глину в пригоршне руки,
Завивала парики.
Лоскуток цветной прикинь
К тельцу книжных героинь,
Глаз прищурь и посмотри:
В белом – Эмма Бовари,
Красным бархатом Нана
Облита, оплетена,
А на донну Анну лег
Черных кружев мотылек…
Перепутались века!
Куклы, ростом в два вершка
К жизни вызванные мной,
Дышат в комнате ночной.
Сколько зим и сколько бед!
Ни одной счастливой нет.
ИСХОД
Убегают с чердаков,
Из ненужных сундуков,
Покидают том за томом,
Отрываясь от страниц,
И бегут над старым домом,
Мимо труб и черепиц.
Люди скажут: «Листопад?
Или ветер? Или град?»
Но до правды далеко им,
А чердак отныне пуст.
Над полуночным покоем
Шелест, шорох, шепот, хруст.
Тащит, тащит Трубочист
В водостоке желтый лист
И Дюймовочку увозит
От безглазого Крота.
Воздух чист. Слегка морозит.
Голубая даль пуста.
Оловянный, в блеске лат,
Чутко шаркает Солдат
С балериною бумажной,
И в надзвездные края
Богдыхан уходит важный,
Пряча в клетку Соловья.
Промелькнули и прошли.
Дальше, дальше от земли,
И озлобленной, и тесной,
Где для сказки места нет,
К неоткрытой, неизвестной,
К самой дальней из планет.
Утром тихо и светло.
Люди скажут: «Намело
Много сора и былинок,
Да и книги надо сжечь.
Что нам книги без картинок?»
И старье забросят в печь.
Только теплятся в углу
Две скорлупки на полу,
Да у старой черной кошки
Расширяются зрачки:
Это Золушка в окошке
Обронила башмачки.
МЕТЕЛЬНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Я весела,
Хоть из села
Ушел он воевать.
Черна изба,
Дымит труба,
Пуста моя кровать.
Он в щеку бил,
Да щеголь был,
Он песни распевал.
Что вспомнить мне?
Герань в окне,
Луну да сеновал…
В других домах
Лукавых свах
Ковровые платки.
А на меня
Из-за плетня
Косятся мужики.
Скучать начну –
Ногой качну
У печки колыбель:
«Спи, мой сынок,
Пусть наш порог
Засыпала метель!
Пусть в окнах пыль,
Ведь ты бобыль,
Как цветик полевой.
Не плачь… Молчи…
Слышь, на печи
Скребется домовой?
В глухой ночи
Он кирпичи
Считает – раз, дня, три
Ведь есть у них,
У домовых,
Свои календари.
И два, и три,
А там, смотри,
И двадцать лет пройдет,
А домовой
Над головой
Счет кирпичам ведет».
Плеснет метель,
И колыбель
Опять качнется вбок…
Но кто вздохнет,
Но кто споет
(Не о тебе ль, сынок?):
Он в щеку бил,
Да щеголь был,
Он мне не дал кольца…
Что вспомнить мне?
Туман в окне,
Прощанье у крыльца…
ЛЕТО ГОСПОДНЕ
Черный год не увидел лета:
Оно покинуло мир.
От домов уцелели скелеты
Над воронками мертвых дыр.
А в улицы-катакомбы
И воя, и рокоча,
Как кегли, летели бомбы,
Взрывая вихрь кирпича,
Рыча, рокоча, и воя,
Взметая, взвивая прах,
Как будто сердце живое
Искали в рваных домах.
Не прежний, не наш, не добрый –
Свирепый, слепой Господь
Ломал железные ребра,
Крушил бетонную плоть.
Но сердца найти не мог он
Оно скатилось давно
Из выбитых черных окон
На двор, на гнилое дно.
Там, в последней забившись щели,
Музыкант ютился, горбун.
У охрипшей виолончели
Не хватало басовых струн.
И она истошным дискантом
Фальшивила о тоске.
Виляя трехцветным бантом
На мировом сквозняке.
НОВЫЙ ГОД
(Оккупация)
От барака до барака.
В лужах раздвоясь.
Фонари горят из мрака.
Освещая грязь.
Чаща проволок колючих.
Голод. Холод. Тьма.
Пролетает в низких тучах
Черная зима.
Что мне ткет судьба-ткачиха?
Нити не видны.
Новый год крадется тихо
Вдоль слепой стены.
Не устал винтовкой звякать
Сторож у ворот.
Полночь бьет…
Не надо плакать –
Это Новый год!
ВЕРСАЛЬ
Как будто они не бывали,
Те годы, тот ужас и смрад:
Опять фейерверки в Версале
И в праздничных залах парад.
Давно ли в смертельной тревоге
Дрожала от залпов земля,
Вдоль старой версальской дороги
Сгорали дотла тополя?..
Проносятся бритые бритты
В рольс-ройсах на праздник ночной,
И топчет дворцовые плиты
Пруссак с необъятной женой…
Но раны вчерашние живы,
Не зажили шрамы от пуль.
В канавах, заросших крапивой,
Лежал партизанский патруль.
Из каждой ложбинки и щелки
Гремели разрывы гранат,
И сыпались градом осколки
На липа мальчишек-солдат,
На черные, потные лица
(А в рот набивалась земля)…
И снова Версаль веселится,
С врагами веселье деля.
Сейчас на гигантском помосте,
В сверкающем вихре ракет,
Увидят залетные гости
Военный французский балет…
С трудом на глухом перекрестке
Мы в каменной нише найдем
Непрочно прибитые доски,
Размытые долгим дождем.
Здесь с каждою буквой истертой,
Как будто идущей ко дну
Уходит из памяти мертвый,
Когда-то спасавший страну.
Еще иногда позолота
Блеснет кое-где с высоты,
Еще с благодарностью кто-то
К доске прикрепляет цветы,
Но только всё реже и реже:
Дорога сюда далека…
Весеннею зеленью свежей
Прикроется скоро доска,
И спрячутся скромно во мраке
От глаз угловых фонарей
Французские Пьеры и Жаки
И с ними наш русский Андрей…
Как розу надгробную, музе
Я имя его отдаю:
Пусть знают в Советском Союзе
О русских, погибших в бою.
Пусть знают о том, что на свете,
Сквозь кривду, развал и разлад,
Росли эмигрантские дети
И выросли в русских солдат.
Связали и крепкие нити
С Россией – плела их война…
Храните, храните, храните
Угасшие их имена.
И младшеньким детям, и дедам
Пошлите отрадную весть:
Вели партизаны к победам
За мир, за свободу и честь.
И в зареве дальних пожарищ,
Глотая свинцовый туман,
Шел с ними их русский товарищ,
Шел к смерти Андрей, партизан.
О люди, когда-то вы знали,
За что эта кровь пролилась…
И в пышных гостиных Версаля
Расходятся гости, смеясь.
О страшном, об огненном годе
Ни слона, ни памяти нет.
Но нет и страшнее пародий,
Чем этот военный балет!
1950, Париж
* * *
Страницей каменной раскрыл Париж,
Проветривая пыльные седины.
В окошке голубятни море крыш,
Плеснув, окаменело, сгорбив спины.
С подоблачной чердачной высоты
Разглядываю сонмы серых зданий,
Химер на башнях, тюрьмы и мосты
В подзорную трубу воспоминаний.
Тумана перламутровая высь,
Она воздушной наклонилась чашей
Над городом, с которым мы сжились,
И над его судьбой, что стала нашей.
Всё так же спорами гремит Сенат,
Всё те же рыбаки стоят вдоль Сены,
И девушки, как пять веков назад,
Ткут при свечах, в подвалах, гобелены,
Вплетая нити в рыцарский доспех,
Грудь женщины и головы на плахе…
Всё тот же схоластический орех
Ломают босоногие монахи.
И каждый раз по-новому хорош,
Свистя чижом навстречу канонаде,
Веснушками обрызганный Гаврош
Под пулями стоит на баррикаде…
Вот у реки старинные ларьки –
В них книжный мир с его трухою хрупкой.
В бальзаковских ермолках старики
Его хранят, попыхивая трубкой.
Истории запутанный дневник
Листает невнимательный прохожий
И, не вникая в смутный говор книг,
Прельщается шагреневою кожей…
Одну игру сменив другой игрой,
Всех городов ребячливо-наивней,
Париж на землю проливал порой
Каскады роз и кровяные ливни.
Немало выстрадав и одолев,
Плечом к плечу с его мятежным духом,
Я вижу – он лежит, уснувший лев,
Но и во сне тревожно водит ухом,
Прислушиваясь…
Даль еще тиха.
Леса окрестные сомкнулись плотно,
И на флюгарке крылья петуха
В безветрии опущены дремотно.
Еще не вспыхнул красный гребешок!
А зоркий глаз косится на восток:
Когда же смогут в общем кличе слиться,
Булыжники рассветом опаля,
Неспящий голубь со стены Кремля
И гальская проснувшаяся птица?
1964, Майами
АМЕРИКАНСКАЯ НОЧЬ
Отгремели автомобили,
Отсверкали огни кино.
Бродяги давно допили
В притонах плохое вино.
Торгашу-конкуренту в пику
Взрастил финансовый туз
Парниковую землянику
Величиной с арбуз…
Погрузив необъятный хобот
В оскверненный им небосвод,
Проложил говорящий робот
До Венеры бомбопровод.
И, отклеив ресницы-спицы
От своих смертоносных глаз,
Мисс Америка спать ложится
В облаках голубых пластмасс…