Я от нее поймать успел…
А. С. Пушкин
Он их, любя, боготворил,
Он благодарным оставался
И той, к которой приходил,
И тем, с которыми расстался.
Своя, чужая ли жена,
Порою страсть, порой причуда,
Но ими жизнь озарена,
И в каждой открывалось чудо.
И нет измены, нет греха!
Есть смена счастья и печали
В высокой музыке стиха,
Где голоса не отзвучали,
Где столько нежных губ и плеч,
Лилей и роз, огня и хмеля…
Но для себя его сберечь
Какие женщины сумели?
Что могут значить имена,
Число и место встречи новой!
Звалась ли Вечная Жена
То Анной Керн, то Воронцовой,
То Инезильей тайных грез
На берегах Гвадалквивира?
Он их воспел и превознес
И сделал вечными для мира.
А настоящею Женой,
То подчиняясь, то владея,
С ним шла дорогою одной
От Царскосельского лицея
До гроба только та, одна,
Что отражалась и горела
В других: звезда его, весна
И вдохновенье до предела.
Он не дошел, он не допел,
Вокруг него гасили свечи,
Но от нее поймать успел
Последний звук последней речи.
Накрыв его крылом своим
В снегах кладбищенской постели,
Она легла в бессмертье с ним,
Из рук не выронив свирели.
АТЛАНТИДА
Сейчас – «старье», а завтра – «старина».
Сейчас не нужно, завтра драгоценно
И Атлантида вдруг с морского дна
Всплывет наверх, по-книжному нетленна.
И мы преображенными войдем
В стоглавый том, где зазвучим фальшиво.
Кто сможет нас ужать, когда умрем?
Сумеет выслушать, пока мы живы?
Небрежно говорят о стариках:
«Отжившие! Вот будь они моложе…»
А наша память в крепких сундуках
Сокровища хранит, но для кого же?
Но для чего?..
Темно морское дно –
Ни проблеска, ни плеска, ни движенья.
Когда-нибудь поднимется оно,
Искажено в чужом воображенье.
Подходит близко двадцать первый век,
Дорога к изысканиям готова!
Гробокопатели библиотек
Начнут вздыхать, ища живого слова
В разрозненной, бесцветной скорлупе
Записок и заметок, что когда-то
Легли в архив, не угодив толпе,
Запутав факты, передвинув даты.
А слова нет! Упущена пора,
Когда оно само просилось в души,
Но были плотно замкнуты вчера
Глухие человеческие уши.
Лишь в белой ночи, в мраморе, в зиме,
Закутанной в снега, как в плащ из меха,
В глубокой театральной полутьме
Останется бродить и реять эхо,
Как будто распахнулись сундуки,
Открылись тайники воспоминаний,
И жемчуга словесные, легки,
У невских берегов шуршат в тумане,
И в медленном круженье белых пург,
Где чудится сквозь ветер бой курантов,
Та Тень, тот Дух, чье имя – Петербург,
Не сможет не узнать своих атлантов.
СНЕГОВАЯ ЛИРА
Когда бы вы ни родились,
О петроградцы, ленинградцы,
Сумели с детства к вам пробраться
И прочно в память улеглись
Все голоса, шаги и лица,
Весь рокот лиры снеговой.
Вот почему такой живой
Осталась прежняя столица,
Где время длится, длится, длится,
Где временам потерян счет…
Запутал числа ветер невский,
И вам навстречу Достоевский,
В двадцатый век шагнув, идет…
Давно отпевшие «Коль славен»,
Куранты крепости молчат,
Но все часы в домах звучат,
Когда припомнится Державин,
И сани, сданные в архив,
Опять скользнут на поворотах,
Мелькнет, закутанный в енотах,
Старик, столетья пережив…
А над Фонтанкой кони Клодта
Аничков охраняют мост,
И там, в круженье снежных звезд,
Шинелью запахнулся кто-то
И, воротник подняв к губам,
Лицо скрывает от прохожих.
Но нет и не было похожих
На Пушкина… Он знает сам,
Что каждый в Северной Пальмире
Запомнил с детства наизусть
Черты, единственные в мире,
И в лире – собственную грусть…
Как в городе бессмертном этом,
Где камень отражает звук,
Не стать, включаясь в вечный круг,
Писателем или поэтом?..
А на темнеющий гранит
В неиссякаемом потоке
Всё тот же самый снег летит,
Ложась, как на бумагу строки.
ЛАСТОЧКА
М. А. Дудину – отклик на его стихи о старом журавле и о ласточке
Да, я сама той ласточкой была
И на плече ютилась журавлином,
Вела к гнезду путем, как вечность, длинным
И помогла лететь, и привела.
И он меня всю жизнь не звал иначе,
Как ласточкой, хотя ни он, ни я
Не знали о стихах про журавля,
И я сейчас одна над ними плачу.
Спасибо вам за сладость этих слез,
За те стихи, где отражен всецело
Тот, с кем я смело над землей летела,
Когда меня до цели он донес.
РОЗА
Его памяти
На его груди лежала роза.
Им двоим один сужден конец.
Я совсем не Mater Dolorosa,
Я оруженосец и близнец.
Он, уснувший тихо и безвольно
Белоснежный, странно молодой,
Понимал в гробу, что мне довольно
Этой жизни, для него пустой.
Понимая, повернул нарочно
Голову чуть вбок, лицом ко мне,
Словно говорил: «Мы рядом ночью,
На рассвете, наяву, во сне…»
Серебрились легкие ресницы,
Скрыв глаза, но видел он сквозь них.
От него ничто не утаится,
Каждый шаг мой знает, каждый стих.
Я – близнец, не Mater Dolorosa,
Мне не страшен близкий гул огня.
Я заплачу лишь о том, что роза
С ним сгорит сегодня, а не я.
19 февраля 1975
ПРИСУТСТВИЕ
Твое присутствие со мной,
Твоя рука – в моей,
И, если холодно зимой,
Я не прошу: «Согрей».
Ты знаешь сам, без слов поймешь –
Ведь ты незаменим,
Ты ледяную дрожь уймешь
Дыханием одним.
Опять спокойно и тепло,
Ты видишь, я смеюсь!
Твое плечо – мое крыло,
Я под него забьюсь.
Я буду ждать с тобой вдвоем,
Чтоб ты сказал: «Теперь
Пора в дорогу. Что ж, пойдем?..»
И распахнется дверь
Последняя…
А что за ней
Лежит и ждет меня?..
Моя рука – в руке твоей.
«Иду!» – откликнусь я.
* * *
Мне будет жаль всего и вся.
Когда уйду, не унеся
С собою ровно ничего,
Туда, где нет ни фонарей,
Ни книг, ни окон, ни дверей,
Ни желтых листьев, ни зверей,
Ни твоего, ни моего…
Мне будет жаль издалека
И телефонного звонка,
И стука ведер поутру,
Снежка пушистого в руке
И нашей тени на песке,
Когда умру.
О жизнь, открой мне, научи,
Как сделать, чтобы кирпичи
Простых домов и плющ оград,
И отблеск лужи голубой,
В которой теплится звезда,
Навеки унести с собой
Не в рай придуманный, не в ад,
А в бесконечное «туда»!
* * *
Надо только уметь
От себя отрешиться.
Разве может запеть
В зимнем холоде птица?
Тишина, тишина
На земле и на небе,
А сугроб, как волна,
Поднимает на гребень.
То, что было сосной,
Стало белою дымкой
И стоит предо мной,
Как и я, невидимкой.
Не дыша, не шурша,
Снег лежит без предела.
Постепенно душа
От него посветлела.
Все дороги-пути
Отступили незримо,
И по снегу войти
Можно в старость, как в зиму.
ЧАЙКА
Фосфорическим, зеленым маревом
Тишина по городу текла,
Погружая улицы в аквариум
Из венецианского стекла.
Зеленели, чуть задеты розовым
От закатной тлеющей каймы,
Старые дома, в канале бронзовом
Выступая из подводной тьмы…
Северною ночью убаюкана,
Оглянись на прошлое, душа!
В нем когда-то у канала Крюкова
Отзвучал неповторимый шаг.
А сейчас в безлюдии, в молчании,
На секунду белым засветясь,
Чайка одиноко и отчаянно
У воды стрелою пронеслась.
И пропала, темнотою стертая,
В чаще бездыханных тополей.
Только крылья —
две руки простертые –
Задержались в памяти моей.
Ночью неподвижны чайки спящие,
Всем крылатым долгий дан покой,
Но она была ненастоящею,
Воплощенною моей тоской.
Знаю, почему она так мечется,
Ищет след потерянных шагов,
Залетев из равнодушной вечности
В лабиринты наших городов…
Раздели со мною одиночество –
Ведь и мне на поиски пора, –
Эвридика! Чайка-полуночница,
Безутешная моя сестра!
НОЧНОЙ КОРАБЛЬ
Ночью корабль причалил к окну
Прямо по воздуху. Это не снилось,
Это явилась в мою тишину
Верность и милость.
Что там на мачте маячит? Звезда?
В стеклах огонь разгорается желтый…
Ночью к домам приплывают суда.
Знаю, зачем пришел ты.
Белая тень заполняет окно
Сверху и снизу.
Легким туманом покрылось оно
В брызгах морского бриза.
А капитан не покинет руля,
Вейся, мой вымпел, вейся!
Ждет в тесноте невидимка земля
Нашего главного рейса.
Мне хорошо, что корабль стоит,
Мне хорошо, что туман кипит
Белою пеной,
Что капитан
Сквозь туман
Говорит:
«Будь корабельной сиреной!
Место твое впереди,
На груди
Нашей небесной шхуны».
Мачты гудят на Млечном Пути,
Мачты поют, как струны…
Тихо отчалил корабль от окна,
Медленно в стекла вплывает луна.
Нет корабля… Он далек, далек…
Может быть, вовсе не был?
Это еще не зов… Намек
На то, как уходят в небо.