Прелестно Ваше описание лекций, как само по себе, так и потому, что невозможно себе представить страны Запада, или нестерпимую Америку, где слушали бы стихи и о стихах на заводе или в магазине «Хлеб»! Что говорить о хлебопеках, когда даже наш «такой французский Жорж» никогда не слышал о Симонетте Веспуччи, удивился слову «пра-память» — и это при том, что получил высокое звание заслуженного работника культуры! Но, я вижу, Вы твердо решили «сеять разумное, доброе, вечное» даже на самой каменистой почве!
Сама я теорией как таковой интересуюсь умеренно, но вот за поэтический словарь заранее горячо благодарю. Хорошо, если это Шульговский – автор очень старый, но весьма компетентный и простой. Между прочим, забавная деталь: у него приводились примеры так называемой «минаевской рифмы», и один пример я чудно помню:
Мы танцевали визави с ней.
Стоящий рядом дипломат
Был всех людей мне ненавистней,
или:
И махая шляпою,
Громко «тра-ля-ля» пою.
Этот Минаев, всеми забытый родоначальник каламбурных рифм, так распространенных сегодня, был – и это-то и смешно, полковником и воспитателем в кадетском корпусе, где учился мой отец. Стихов он вовсе не писал и не любил, был офицер как офицер, и вот почему-то положил начало известному освобождению от канонов, почти сто лет назад. Но поговорим о главной новости: Вы не ошиблись, поставив многоточие после извещения о браке нашего Соловья! Крылатый раскрыл таза и рот очень широко, но молча, ярко глядя на меня, как будто вопросительно, а я ахнула раз пять, вероятно по числу точек…
Целуем Вас и любим.
Ваша Мария Вега
49.
4 июля 1974
«Я не люблю июля и боюсь…»
Дорогая Светлана, вот он и пришел, этот враждебный месяц, под знаком белой черепахи, и опять 37 градусов жары, сухие вихри, насыщенность электричеством и ощущение, что сама становишься черепахой. Всякая работа валится из рук, дико хочется спать и нечем дышать. Конечно, такое состояние умеет только способствовать меланхолии и мрачным мыслям, что мы так и закиснем в Берне, с нашими радужными мыльными пузырями. Крылатый разговаривает со мною, как с маленькой: «Будем, будем в Москве, и в Ленинграде будем, и все друзья появятся, как в сказке», а когда я удивляюсь его оптимизму, он его называет простой моральной гигиеной.
Посылаю Вам стихотворение «Скамейка», толчком к которому, помимо моих личных впечатлений от Бордигера (там я, повернув голову в сторону совсем лилового, дымного моря, увидела ту самую мраморную скамейку, в зеленой, длинной траве, которую так часто видела в повторяющемся сне…), послужили строчки Луговской: «Сестра моя, Сафо». Вот они, эти нити от одного к другому…
Утешительная сторона летней жизни: прекратились мои французские занятья и да здравствует свобода и письменный стол! По карману это прихлопнуло, но зато музе легче!
Крылатый и я крепко Вас обнимаем, целуем, прочно держим в сердце и хотим верить, что увидим.
Ваша Вега
50.
22 августа 1974
Дорогая Светлана,
очень сильно переживаю с Вами грустную повесть о могиле Евгении Александровны, но сколько в ней прекрасного! Рядом с безразличием людей, Академии, с ужасным будто бы осквернением могилы, цинично забросанной мусором с дороги, – рядом с этим такое ценное, такое чистое, такое поражающее: Ваш вечер, и месяц в небе, и Ваши посаженные цветы… Ведь если она видит, то видит только это, а не человеческую низость. Грустным остается только факт ухода из земной жизни ее чудесных картин, труда стольких глубоких, творческих лет. От них должна широко литься красота и радость, а куда прольется, к кому, какими каплями, вместо того, чтобы течь широкой рекой…
Прекрасно и то, что, введя Вас к Евгении Александровне, я сильнее приблизилась к Вам, словно соединив Вас с нею, я сама для себя сотворила чудо: благодаря этому, она соединила меня с Вами, через себя, в каком-то новом плане, встреча существует и продолжается… Хотя – ох, как хочется встречи просто в Москве, теплой и ощутимой! Целуем оба и надеемся.
Ваша Вега
51.
17 сентября 1974
Дорогая Светлана,
вчера, поехав насчет доверенности в посольство, ощутила странную, тихо угадывающуюся перемену в воздухе и по намекам, улыбкам и по внезапно обрушившимся на меня советам, вроде сертификационных рублей, поняла, что какая-то новость висит над головой, но на более упорные вопросы я получила ту же улыбку Моны Лизы и загадочные слова: «Подождите немного, мы ждем… Ответ не замедлит придти». Я ждать перестала, но настроение сильно приподнялось, а Михаил Максимилианович, стоило мне заговорить, заявил, что необходимо узнать, сколько тут в Берне стоят такие кровати, которые днем поднимаются на стену, делая комнату большой. Какой практичный морской волк!
Меня глубоко взволновало, что именно Вы, Светлана, читаете мои стихи людям, по разным уголкам Родины, мне видятся в этом залог близкого и настоящего возвращения, вопреки всему.
Еще одним из прекрасных сюрпризов было письмо от Джоконды — Дины Анатольевны Терещенко и ее книжка стихов, очень мне по сердцу. Напрасно она умаляет свои качества поэта. Но я ей обо всем напишу От ее «Янтарного дня»» — чувство свежести, искренности, чистоты и, слава Богу, с ее стихами отдыхаешь от лоскутного словоблудия иных современных поэтов. Адрес мой на письме Дины Анатольевны, так же, как и на бандероли, написан Вашей рукой, но я, конечно, предпочла бы целое письмо.
Если бы Вы знали, с каким нетерпением я жду, – мы ждем, – каждый раз письма из Москвы, о Вашей работе, о поездках с просветительским факелом поэзии в руках, обо всей живой, громко пульсирующей жизни столицы, которая так близка и так невероятно далека… Будут ли златоустовские снимки!? Вот все думаю, а ведь Иву я никогда не видела. Сажаю ее мысленно в дом мечты, перед кроватью, влезшей на стену, и ставлю перед вами обеими чай – непременно с бородинским хлебом… Вот то-то наговоримся!
Целую очень крепко, со всей любовью. Крылатый шлет тысячу приветов
Ваша Вега
Декабрь 1974. Канун Нового года
Дорогая моя Светлана!
В пятницу 27-го Крылатому ампутируют ту же ногу, колена. Ему очень плохо.
Целую Вас крепко, мысленно держусь за Вашу дружбу и любовь.
Будьте со мною!
Ваша Вега
52.
2 января 1975
ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА
Раскованному рыцарю
То, что я одна в пустой квартире,
В неподвижной, стылой тишине,
В целом городе и в целом мире, –
Только сон…
Прислушайся ко мне.
Слушай сквозь дремоту. Протяни мне
Нить в твое далекое окно.
Видишь, как синеет сумрак зимний,
Как, с зимою слитые в одно,
Тихо в Дом мы возвратились Отчий.
Сказка звезды в облаках зажгла.
Хорошо нам, новогодней ночью,
С рыцарями Круглого Стола.
Вот Аленушка и белый козлик,
Вот Светлана, посреди гостей,
Вот Вадим, в дыму табачном, возле
«Города потомственных дождей».
Вот и сам он, город неизменный,
С львами, стерегущими Сенат…
Вот к столу подводит Андерсена
Оловянный маленький солдат…
Трубочист, откупоривай вина!
Остается ровно полчаса,
Чтобы нам корабль доставил Грина,
Алые раскинув паруса…
И, простясь с больничною палатой
(Больше ни за что и никогда!),
Будет пить шампанское Крылатый…
У него на шапочке звезда…
А пробьет двенадцать, – я надену
Из шести зеленых звезд браслет…
Старый год уснет. Ему на смену,
В новых зорях, сколько новых лет?..
Пусть над скорбью занавес опущен,
Пусть в снегах замерзли боль и страх!
Распахнулись двери: входит Пушкин
В опушенных инеем бобрах.
Дорогая Светлана,
вот, что мне навеяла Ваша открытка с трубочистом, Андерсеном и семью звездочками. Вы меня увели из Берна, ввели к себе и усадили, вместе с Раскованным Рыцарем, за круглый стол. Когда я дописывала последнюю строчку этого стихотворения, зазвонили все колокола Берна, поздравляя с Новым годом. Я выпила стакан ледяной минеральной воды и пошла спать. Отпраздновала только тем, что мысленно взглянула на бутылку шампанского, стоящую в холодильнике, и мысленно подняла бокал за дорогих рыцарей Круглого Стола. Если суждено, мы разопьем ее позже, когда Крылатый вернется домой. Осуществится ли это возвращение и когда?
На 9.30 вечера 31-го (11.30 по-московски) у меня был заказан Ваш телефон. Наконец вызвали. «Номер не отвечает». У меня упало сердце. Все-таки держала трубку и слушала. В трубке гудела ночь.
Где вы все были? Где, в каких московских лабиринтах, таился круглый стол? Я села за свой, – не круглый, и стала писать стихи.
Целую Вас крепко, люблю, чувствую рядом с нами. Крылатый сегодня просил Вас от всего сердца обнять.
Ваша Вега
53.
31 января 1975
Дорогая Светлана,
я уже не живу, а просто горю и сгораю, передавая все мои силы, всю волю, всю любовь, все тепло моему Раскованному Рыцарю, остающемуся до конца рыцарем без страха и упрека.
По признанию докторов – надежды нет.
О чем писать? Страдания, перенесенные с привычной стойкостью, отпустили это искалеченное и укороченное тело, остался дух, остался взгляд, остался шопот и подобие улыбки, и выступило вдруг, за каких-то два дня, совсем обновленное, худенькое лицо мальчика. Есть большое успокоение, свет, неспешный уход, но руки уже не могут держать стакан.
Ваше четверостишие о Раскованном Рыцаре помнил сквозь весь бред. Иногда он спрашивает: «Что пишет Светлана?» Вчера прошептал: «Всех их люблю. Как всё хорошо…»
Дорогая Светлана, напишите ему несколько слов, ЧЕТКО И КРУПНО, чтобы он мог разобрать, для него это будет очень хорошо.
Целую Вас крепко, стараюсь всё время чувствовать Вас рядом, как тогда, в страшные ночи в гостинице «Россия»… когда Вы спасали меня…
Ваша Вега
54.
<не датировано>
Дорогая Светлана,
мой Крылатый скончался 15 февраля, в 8.30 вечера (0.30 по-московски). Не могу писать. Напишу, когда начну жить. Сейчас лежу под свинцовой горой. Жду хоть несколько слов от Вас. В воине марта меня уже не будет на Вабернштрассе, а куда я денусь – неизвестно, так что торопитесь написать.
Я звонила Вам по телефону и опять, как на Новый год телефон не ответил. Где Вы?!
Целую Вас крепко.
Ваша Вега
55.
11 марта 1975
Дорогая Светлана, может быть, и лучше, что в Вашей патриархально-снежной зиме, в дорогом сердцу Златоусте, Вы пребывали в полном неведении о всей моей боли и благоговейном отчаянии, когда от меня уходил ЗЕМНОЙ мой Крылатый (потому что сущность его, «дух, дыхание, душа» – со мною неразлучны). Вы пишете так жизненно, так сочно и красочно, что это было для меня как бы порывом налетевшего свежего воздуха и на некоторое время вывело из состояния лунатизма и призрачности, в котором я как-то шевелюсь, среди картона и тумана. Уже уходя, уже в другом измерении, он говорил в своей больнице: «Отчего теперь всегда туман?», а было яркое солнце и в окнах, и на кровати. Я еще видела это солнце, особенно прекрасное, когда оно залогом заливало открытый гроб, и Крылатый спокойно спал среди моря цветов. Солнце его всё время сопровождало, сделав его, – не отличавшегося «красотой», — более прекрасным, чем красивым, и никакой смерти не было, а был торжественный и всепрощающий уход, была необыкновенная молодость не молодого, а юного, истончившегося белоснежного лица мраморного рыцаря, с которого упали тяжелые латы… Зато потом спустился туман, и я удивляюсь, когда говорят о чудной погоде и о солнечном свете.
Ну и хорошо, что Вы ничего не знали о страшнейшем из крестных путей. Вам было бы тяжело, и пусть мои письма, вероятно, бредовые, пропали бесследно на К-9
Он ушел 15-го и был сожжен 19-го февраля.
Под конец жизни, оставлявшей его день за днем, он не раз повторил: «Вы раскованный рыцарь крылатый…» Какое пророчество было в этом четверостишии, поспевшем к дню последнего рождения!
И все-таки о нем я сейчас писать не могу. Когда-нибудь… Сейчас меня так затрепала жизненная проза и борьба за существование, что и слава судьбе за эту суматоху, за верчение белки в колесе. Получилось странно: я не хочу жить, мне не нужно здесь ничего, ни осточертевший немецкий язык, ни дурацкие и бесплодные поиски пристанища. 1 мая въедут в эту квартиру, в этот наш «Дом Покоя» чужие люди, и я, конечно, никогда не подойду близко к каменной лестнице и к нашим березам. Где-то я буду проделывать то, что стало нелепостью, т. е. жить, мне совершенно всё равно. Вероятно, буду даже что-то есть в гостях, хотя для меня пища – тот же картон, тот же туман. Но – я здорова, ничего меня не берет, и в этом вся нелепость.
Иногда, но больше во сне, чем наяву, – потому что существуют снотворные таблетки и дают возможность спать, — я вижу Родину и сознаю, что только возвращение туда имеет смысл и утешительную силу, но по-видимому возврата не будет. Здесь «наши» мне ласково говорят, что разрешение придет с минуты на минуту, но эта минута что-то затерялась в вечности. Вот я и стянула кушак и, в моем летаргическом сне, снова взялась за прерванные занятия французским, больше для успокоения властей, чтобы не мучились вопросом, на что я существую, чем для покупки грошевых апельсинов и хлеба. Есть упоение в бою. Это упоение поддерживает во мне Крылатый, просивший, если я поеду на Родину, опустить урну с его пеплом в Черное море или в Балтийский залив, а если трудно, то закопать в русскую землю. Может быть, поняв, что возврата нет, так и сделаю: употреблю всё хранимое на трехнедельную поездку и выполню его последнюю просьбу. Жить так или иначе перестану, – здешней жизнью жить. Ведь суть-то «в небе насущном»… Ланги умеют уходить, а Крылатый всегда говорил мне, что я его духовный близнец.
Итак, готовлюсь к раскладушке. Уничтожила всё, что могла, наполнила пластиковые мешки клочьями рваных бумаг, годное людям – раздарила. «Что несешь? – Охапку писем, на подоле пыль». Этого хватит
О том, что говорил мне Крылатый, о том, как он прекрасно и интересно (это его слова) жил, обрубленный и приговоренный, в больнице, как видел, не видя, уже не глазами, а новым зрением, о том, что ему открывалось, сейчас говорить не буду. «Доктора возятся с моими какими-то ногами. Ну как им объяснишь, что эта мертвые ноги мне не нужны? Что они лежат на какой-то кровати, где-то, а сам я свободен и передвигаюсь, как хочу…» И рассказывал, как он видит не вещи, а сущность вещей, в какие глубины творения и любви проникает…
Если где-то усядусь, сейчас же сообщу. Но что-то это недоступно. Цены зверские.
Целую Вас нежно и печально. Рвусь к Вам, к родным деревьям и воздуху.
Ваша Вега
56.
12 марта 1975
Дорогой мой Свет в окне!
Сейчас пишу немного, потому что времени нет, а усталости тонны. Решается моя судьба: как будто наклюнулась мансарда, в приятном месте, вечером молодая и самоотверженная женщина, Кати Биссинг, пойдет смотреть, и, если найдет приемлемой, то завтра я с ней полезу на эту мансарду. До этого сдавала комнату какая-то русская, я обрадовалась, но оказалось, испугалась меня, как чумы, из-за «Одолень-Травы»… Остается очень мало времени – я обязана еще до мая покинуть Вабернштрассе, чтобы квартиру без меня, пустую, скоблили и натирали, а где же мне-то преклонить голову? Дикое и странное состояние, в котором я нахожусь, не поддается описанию. Ходит какой-то автомат. Не узнаю себя в зеркале. А ведь я, как-никак, поэт? Неужели этого люди не понимают? Разве поэта так затаптывают? Впрочем, не я первая, не я последняя из затоптанных. Самое странное, что и это пройдет, как прошло всё. Простите, что перешла в минор.
Целую со всей любовью, жду писем, стихов. Возьмите меня домой, добрые люди! Я умею готовить и по-швейцарски дивно убрать комнаты. А стихи будут писаться сами, в какие-то минуты…
Всегда Ваша Вега
57.
25 марта 1975
Моя родная Светлана,
сейчас пришли два письма сразу. Если бы я могла, как Вы, оставаться с глазу на глаз с моей внутренней жизнью и природой, если бы меня оставили в покое, с ним, с собой, с нежными маленькими почками, не боящегося холода, – всё можно было бы видеть в другом свете.
Но я могу только кричать ему, чтобы не отходил, чтобы помог мне преодолеть человеческую сутолоку, грубость, в которой я задыхаюсь. Вся дрянь повседневности вылезла на поверхность, делая из меня марионетку. Полиция конфедеральная, полиция кантональная, полиция для иностранцев, налоговый инспектор, заполнение диких, непонятных анкет, бумаг, бумажонок – Боже мой, неужели человек не имеет права просто молчать и сидеть в углу? Да, если бы я могла… Берн, в самый день 15-го февраля, вдруг совершенно изменился, теперь он чужой, враждебный, – не мой, не наш Берн, не тот, в котором было 10 лет огромного счастья. Вещи в квартире потеряли лицо, теплоту. Они тоже стали кантонально-конфедеральными, а опустелые ящики шкапов похожи на пасти акул. Ушли растения, за которыми прятались тигры, ушли любимые Крылатым книги: «Надо жить и питаться». Денег нет.
Ночью я остаюсь, наконец, с ним и двигаюсь среди тысяч осколков зеркала, разбившегося 15 февраля. Как ни сильна боль от этих ранящих осколков, эта боль благословенна и чиста. А утром опять – кантональные, конфедеральные…
И вдруг – письмо от Вас. Как прекрасно, как чисто, как правильно Вы всё понимаете, поэт мой дорогой и друг! Конечно, я не могла не залиться слезами, читая, но какие это хорошие слезы!
Вергилий звонил сегодня утром: «Голубушка, переждите где-нибудь…» А кантонально-конфедеральные будут пережидать?
Крылатый, помоги, научи не метаться.
Я знаю, что вспыхнувшей за Вашим окном в снегах Златоуста поразившей Вас звездой был он. Эти Ваши письма так драгоценны что я не могу с ними расстаться. Стихотворение о море и раковине – тоже драгоценность, которую кладу в ларец, а ларец – в ту хрустальную башню, которую он научил меня строить.
Целую Вас со всей моей безграничной любовью.
Ваша всем сердцем Вега
58.
7 апреля 1975
Моя дорогая Светлана-Титан!
Опять пишу, о маленьком, о скучном скучнейшую прозу. Брожу, как волк в клетке, от тоски не знаю, к чему себя приспособить. В свидание на Родине уже не верю. Не веря, сижу наготове. Парадокс. «Претерпевший до конца спасется» – почему-то звучит у меня в ушах, но где же этот конец?
Сегодня питалась чашкой кофе и куском хлеба. Завтра и этого не будет.
Как я Вам благодарна за письма! Ведь это самое дорогое, что у меня есть. Умоляю, поговорите с Вергилием, пусть он Вам правду скажет. А я всякую правду, самую страшную, предпочитаю медленной муке.
Целую Вас, Свет-Титан, и тоскую.
Ваша Вега
59.
14 апреля 1975
Дорогая Светлана,
дарю Вам, ко дню рождения, эту очень молодую Вегу, еще не взявшую себе имя звезды. Эта карточка всегда висела в изголовье Крылатого. Он ее называл «Орленком» и часто смотрел на нее, говоря об ее печали и о предчувствии чего-то большого и тяжелого, что лежит впереди.
В этом платье печальном
Вы катались Орленком,
Милым, сказочным герцогом сказочных стран…
(Вертинский)
Крылатый всегда напевал эту песенку; одну из очень старых, из эпохи «Вертинский-Пьеро».
Мне очень захотелось послать это молодое, грустное лицо, с которым столько связано воспоминаний и которое мне больно видеть, потому что слишком много в нем колеблется между верой в то, что Крылатый убит, как это объявлялось официально, и неверьем в это недопустимое, в то, чего не могло быть, надо ждать, а может быть, не надо.
В Черном море шли, прошли,
Не вернулись корабли…
И еще почему хочу дать Вам себя – Орленка, что это изображение его не покидало с тех пор, что мы нашли друг друга, и в нем много его самого. То, что от него, не может не принести счастья.
Крепко целую. Ваша Вега
60.
8 мая 1975
Дорогая Светлана,
выбравшись из того, что было «Домом Покоя» и превратилось в круг ада, я была в таком упадке, что тут же заболела. Какой-то даровой доктор из поликлиники принялся искать у меня все несуществующие болезни, и, убедившись, не без грусти, что у меня нет ни флебита, ни холеры, ни колик в печени, соблаговолил, под конец, посмотреть мое горло и найти ангину. Я так от этого осмотра устала, что расплакалась, и тут, неожиданно, мой эскулап обрадовался, найдя «жемчужное зерно». «Вы плачете? – тихо спросил он, нежно кладя руку мне на голову, – вам страшно?» «Нет, – свирепо сказала я, вывертываясь из-под отеческой руки. – Я не испытываю страха, я не страдаю манией преследования и галлюцинациями. Но я переустала и сильно озябла, пока Вы меня осматривали, хочу пить и не в силах сделать себе чай». Разочарованный, он ушел, а я всё еще стучу зубами. Эта никчемная болезнь длится 8 дней, но сегодня стало легче, я даже без отвращения съела два сухаря, выпила чашку кофе и принялась играть в такую игру: что за страна, что за дом, где я живу, и как я сюда попала?
Смутно помню, что привезли меня в машине, что где-то рядом старый Берн, медвежий ров, «Сад Роз» и очень древние башни да синяя река, но может быть, что ничего этого и нет. Еще запомнились сады, полные магнолии, вырезанных из картона, – как вырезано теперь всё в отжившем для меня городе. Мансарда же моя, открывшаяся мне сегодня, когда я начала приходить в себя, – лучшая из всех и Вам вполне подошла бы, перенесись она в Москву. Далеко не клетка для канарейки, комната эта имеет 5 метров в ширину и почти столько же в длину. Стены, как все чердачные, скошены, что придает им уют, облицованы белыми плитками, изолирующими от шума. В стене — белый, ввинченный фонарь, совсем как иллюминатор в каюте корабля. Большая лампа на бронзовой высокой ноге стоит на полу, между дубовым столом и глубоким черным креслом, вдоль одной из стен – низкая дубовая библиотека. Наивные белые занавесочки на окнах, телефон у изголовья кровати. Есть коридор, маленькая симпатичная кухня, ванна – сидячая, что я люблю. Эти декорации приятны, но так же нереальны, как неживые магналии. В доме (из-за плиток «анти-шум») – гробовая тишина. Может быть, здесь вообще никто не живет, а может, и самого дома тоже нет.
Глядя в окно, можно играть дальше. Крыши черепичные, всё тонет в густой зелени, главное – в необъяснимой тишине. Рядом – рощица. Единственный живой звук – птичьи голоса. Долго держала окно открытым: опять появилась та невидимая птичка, которую я три года слушала, когда давала уроки в этой части города, она поет только здесь. Судя по голосу, – маленькая. И негромко поет-говорит, но сквозь весь птичий гомон ее слышно. Она как-то отчаянно одинока.
Целую Вас крепко, жду письма, на адрес Маргариты Бергер. Есть ли почта здесь, в этой бесконечной зелени, я еще не знаю.
Ваша Вега
61.
19 мая 1975
Моя дорогая Светлана,
торжественно сообщаю, что известная Вам Вега сегодня поднялась с одра болезни, ходит на макаронных, вареных ногах и чувствует, что зверские антибиотики взяли-таки верх над всей борзой сворой стрептококков. Выйду впервые послезавтра и получу Ваш пакет, загадочно полученный посольством, несмотря на адрес Маргариты, по которому Вы его отправили, как я и просила. Не стоит и понимать.
Конечно, кроме антибиотиков, помогло и то, что я спала, как медведь в берлоге, в этой сплошной тишине, и отоспалась за долгие бессонницы и за весь ужас укладки, чистки, переезда и отчаянного нервного потрясения.
Звонил Вергилий, просит никуда не выезжать из Берна, ввиду скорости «последних мер». Верить ли? Не верю, но… жду!
Будь Вы рядом, я могла бы найти утешение в том, чтобы говорить о Крылатом. Здесь – могу ли я о нем говорить?! Мне, представьте, сказала (в утешенье) одна соболезнующая особа: «Я гораздо больше пережила, чем Вы: не одного, а целых трех мужей похоронила, от всех на память оставила по паре запонок и всегда над ними плачу. Вы такого не переживали!» О себе можно только молчать.
Читали ли Вы «Гаспара Хаузера» (автор – Вассерман), был ли он переведен на русский? Одна из моих любимых. Так вот, маленького Гаспара всё детство держали в подземелье, ему приносили пищу, но никто с ним не говорил, он никогда не слышал человеческого голоса и не умел говорить. Всё его имущество состояло из маленькой белой деревянной лошадки, – единственного друга.
На моем чердачке я чувствую себя подчас Гаспаром и беру с полки ту крошечную белую лошадку (мой Пегас), которую Вы мне подарили. Представьте себе это одиночество в чужих стенах.
Целую Вас и люблю. До послезавтра!
Ваша Вега
62.
22 мая 1975
Моя дорогая Светлана!
Как изумительно начался этот день, – наше с Крылатым заветное число, когда я в полночь вошла в «елочный» домик за горбом земли! Рано проснувшись, я его поздравила и всё думала, чем отметить этот день? В открытые окна сально пахло сиренью. Это были его любимые цветы. Я спрашивала себя, где, из какого сада можно будет утащить хоть одну ветку для него, как вдруг явилась гостья. Вошел не человек, а огромное, невероятное, бледно лиловое облако сирени – целое дерево! Потом, из-за этого Врубеля, вынырнуло сбоку маленькое лицо в белом чепчике – знакомая медсестра, которую я видела когда-то где-то, радостно поздоровалась и сказала, что, узнав, где я теперь живу, (а она немного успела поухаживать за Крылатым…), она вдруг решила, что я буду рада сирени и вчера, с вечера, срезала все, что смола удержать рука, и вот привезла мне, поездом, потому что живет теперь не в Берне, а на Тунском озере, и теперь ей надо спешить на работу. Эстер, так звали мою чудесную гостью, исчезла сразу и я поняла, что ее вообще не было, сирень пришла сама. Какой подарок Крылатому!!!
Второе событие, отметившее наше число, – Ваша книга стихов, а всего невероятнее, пожалуй, даже всего страшнее, – по своему проникновению, по одухотворенности, по нездешнему, уже из иных миров, подходу к тому, что для меня вся правда, вся крылатость, весь уход, всё слияние с «небом насущным», всё олицетворение Крылатого и его сущности – всё это в легком, как ветер, как вдохновение, рисунке, посвященном его памяти. Это прекрасно, более того – совершенно, и я не от горя плакала, держа перед собою Ваш рисунок, а от счастья.
Теперь о загадочности самой бандероли, невзирая на адрес, она вдруг оказалась на столе… в советском посольстве, и кто-то в ее получении расписался. Подписал явно Бегемот!
Но так или иначе, чудо произошло, и Вы намобоим подарили долгожданную книгу к нашему 22 мая! Поздравляю Вас с тем, что Вам дано, и нас, с тем, что мы от Вас получили. Наверно, успех большой? Да может ли быть иначе? Даже среди слонов поэзии, Вы все-таки белый слон.
Но отойдем от поэзии и красот жизни и перейдем на очень скверную прозу. Автор письма, которое привожу ниже, – директор пенсионной кассы Флориды, откуда Крылатый получал пенсию, и куда наш консул делал запрос о том, буду ли получать какие-то осколки этой пенсии я. Вот ответ:
«Единственным человеком, являющимся наследником недавно скончавшегося мистера М. Ланг, является его брат, мистер Борис Ланг. Так как нам доподлинно известно, что он давно умер, то мы требуем от Вас официального свидетельства его смерти. Если Вы его пришлете, то будьте добры заплатить 49 долларов и, отдельно, в другом конверте, 91 доллар.06, а также вернуть нам пенсию мистера М. Ланг за 6 месяцев, после чего Вы будете иметь право на сумму, равняющуюся пятнадцати дням с 15 февраля 1975 года».
Я была так ошеломлена, что бросилась к телефону и прочитала письмо консулу, очень милому человеку, который после каждой фразы испускал: «О-о!», а потом посоветовал послать это письмо «покойному мистеру Борису Лангу», который, как ему от меня известно, преспокойно живет в Америке 45 лет, так что ему проще выслать им свидетельство о своей смерти, чем мне из Швейцарии. «И пусть он с ними там разбирается!» – заключил он.
Я написала Борису сейчас же, и дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо, когда он всё это прочитал. Горький юмор нашего века!
Что касается меня, то погибну я от руки Вергилия, по-прежнему страстно умоляющего меня не уезжать из Берна, ввиду скорых перемен.
И все-таки – у меня прекрасное 22-ое мая!
Целую Вас со всей любовью.
Ваша Вега
63.
16 июня 1975
Дорогая Светлана,
хотите знать продолжение истории с «давно покойным мистером Борисом Лангом»? После того, как разъяренный Борис взял у доктора справку о жизни, чиновники прислали ему бумагу, где написано буквально следующее: «Дорогой мистер Ланг, мы очень извиняемся, что ошиблись, считая Вас мертвым…» И далее: «Покойный мистер Михаил Ланг, женатый на Екатерине…» – тут уж я подскочила на стуле (Катя – это жена Бориса)! Дальше я читать не стала, сейчас же сунув это «сочинение» в конверт и отправила Борису Максимилиановичу, приписав, что никогда не подозревала, что Катя-то, оказывается, не его жена, а я – не я! Ну, что Вы скажете обо всей этой американской бегемотовщине?!