Гарриет Бичер-Стоу. Хижина дяди Тома
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Первое утро
Второе утро.-- Мать и торговец невольниками
Третье утро.-- Евангелина
Четвертое утро.-- Офелия
Пятое утро.-- Том и Ева
Шестое утро.-- Топси
Седьмое утро.-- Двойная смерть
Восьмое утро.-- Мученичество.-- Молодой барин.-- Освободитель
Госпожа ПАЛЬМЕР -- 32 лет.
Эдуард ПАЛЬМЕР -- 12 --
Елена ПАЛЬМЕР -- 11 --
София ПАЛЬМЕР -- 10 --
Действие происходит в Лондоне.
ПЕРВОЕ УТРО
-- Большая, большая новость! -- воскликнул десятилетний мальчик, с
живостью отворяя дверь классной комнаты, где две небольшия девочки, немного
постарше его, серьезно занимались своими уроками.
-- Послушай, Эдуард, -- сказала София, не отрывая глаз от тетради, --
если ты и сегодня приходишь мешать нашим занятиям...
-- И будешь рассказывать нам о твоих шалостях, -- прервала Елена, -- то
предупреждаю тебя, что мы будем принуждены пожаловаться маме.
-- Непременно, -- отозвалась София, поворачивая голову к Эдуарду.
-- Довольно! забудьте о моих прошлых глупостях, здесь идет дело о вещи
очень интересной.
-- В самом деле?-- спросила София, любопытство которой начало
возбуждаться.
-- И за которую обе вы, ручаюсь наперед, будете мне признательны: дело
идет о "Хижине дяди Тома".
-- О "Хижине Дяди Тома"!-- воскликнули обе девочки вместе.
-- Да, мама сказала мне, что получила наконец эту прекрасную книгу, о
которой все говорят так много и которую все желают прочесть.
-- Ты заслуживаешь, чтобы мы обе обняли тебя, Эдуард, за эту приятную
новость, -- сказали разом сестры.
В это время вошла госпожа Пальмер.
-- Хорошо, дети мои; мне очень приятно, что вы постоянно дружны.
-- О, мама, -- сказала София, -- Эдуард обявил нам, что ты получила
Хижину Дяди Тома, сочинение госпожи Стоу.
-- И я принесла ее вам, милые мои дети, чтобы тотчас-же начать чтение
вместе. Однако сначала надо нам начать с письма, которое эта добрая и умная
дама собственноручно написала всем английским и американским детям.
-- О, прочтите нам это письмо, милая маменька! -- поспешили воскликнуть
Эдуард и его сестры.
-- Вот оно:
"Милые дети Англии и Америки!
Один из моих добрых друзей приспособил к вашему юному возрасту книгу
Хижина Дяди Тома и просил меня сказать вам, в виде предисловия, несколько
слов об этой хижине.
Постараюсь рассказать вам, каким образом появилась на свет эта книга:
Давно еще, прежде чем хоть одно слово было написано о Хижине Дяди Тома,
происшествие это рассказано было в одном собрании детсй: этот-то изустный
рассказ был затем записан. Таким образом Хижина Дяди Тома по праву
принадлежит детям.
В милой маленькой Еве я изобразила портрет девочки-христианки.
Научитесь у нея, дети мои, быть добрыми ко всем вашим ближним, в особенности
к убогим и покорным; научитесь у нея говорить всегда с кротостью и делать
столько добра, сколько будете в силах.
Ева покажется вам очень милою и доброю; но было некогда дитя, еще
добрее и кротче: это наш Божественный Спаситель, Которого все мы обожаем,
обладавший детскою простотою сердца, незапятнанною даже помыслом греха.
Теперь сидит Он одесную Отца; но Он постоянно памятует, что был некогда
малым ребенком, и что Он сказал в зрелом возрасте: "Не препятствуйте детям
приходить ко Мне, потому что им принадлежит царство небесное".
Просвещенные Его любовью и наставлениями, дай Бог, чтобы все вы
сделались, подобно Ему, кроткими, чистыми и добрыми".
-- О, то, что ты нам прочитала, еще сильнее возбуждает в нас желание
услышать Хижину Дяди Тома.
Госпожа Пальмер. Прежде чем начну чтение Дяди Тома, я скажу вам
несколько слов об Америке, где происходит наша повесть. Америка открыта в
1492 году генуэзцем Христофором Колумбом, при помощи королевы Изабеллы
Кастильской, склонившей супруга своего, Фердинанда Аррагонскаго, пособить
знаменитому мореплавателю. В 1497 году флорентинец, по имени Америго
Веспуччи, поехал туда и утверждал, что он первый открыл материк и назвал
своим именем эту богатую часть света.
Кентукки, где мы найдем дядю Тома при начале нашего рассказа, -- штат,
или провинция по соседству с штатом Виргинии, окружен на западе рекою Огио.
Канада, о которой также будет здесь упомянуто, -- обширная страна
Северной Америки. В 1604 году, через сто лет после открытия ее бретонскими
рыбаками, французы начали там селиться постоянно: Генрих ИV выслал туда
целую колонию. В 1763 году Канада уступлена Англии.
После этого начинаю нашу повесть о Хижине Дяди Тома.
-----
За столом сидит дядя Том, лучший работник на плантации господина Шельби
и герой нашей повести.
Дядя Том -- мужчина высокого роста, сильный, с широкою грудью; лицо его
черно, как черное дерево, а крупные и выразительные черты свидетельствуют о
твердости и здравом уме, соединенных с добротою сердца. Все в нем
обнаруживает уважение к самому себе и сознание врожденного достоинства при
покорности и доверчивой простоте.
Смотрите, с какою заботливостью, сидя у стола, дядя Том усиливается
написать несколько букв из прописи, под надзором Жоржа Шельби, милаго
тринадцатилетнего мальчика.
-- Не так, дядя Том, -- говорит с живостью мальчик, видя, что старый
ученик его выводит в противоположную сторону хвостик, -- вместо g ты пишешь
q.
Почтительно выслушав обяснения молодого учителя, который, впрочем, для
примера ученику, написал несколько g и q, дядя Том понял разницу в форме
двух букв и, взяв снова толстыми своими пальцами карандаш, положенный было
на стол, терпеливо принялся за работу. Начертив несколько g как следует, он
весело воскликнул:
-- Не правда ли, господин Жорж, я написал хорошо?
-- Ну, тетушка Хлоя, -- сказал Жорж, -- я начинаю чувствовать голод;
скоро-ли испекутся бисквиты?
-- Испекутся? Нет еще, господин Жорж, -- отвечала тетушка Хлоя, -- но
они уже начинают отлично зарумяниваться.
Наконец Жорж сел ужинать с дядей Томом; потом тетушка Хлоя, напекши
довольно бисквитов, которые уложила красивым столбом, взяла на колени
маленькую дочь, еще в пеленках, и начала ей напихивать ротик бисквитами, а
после и себя не забыла. В то-же время два небольшие мальчика, Петр и Джозеф,
кувыркались под столом, с кусками бисквитов в руках то щекоча друг друга, то
дергая маленькую сестрицу за ножки. Наконец, посадив малютку на плечо, дядя
Том начал танцовать с нею, тогда как Жорж хлопал концом платка, а Петр и
Джозеф, прыгая вокруг, ворчали как медвежата. Это продолжалось до тех пор,
пока все не устали. Тогда тетушка Хлоя сказала:
-- У меня уже голова трещит от вашего шума! Надеюсь, что вы кончили,
потому что сегодня вечером у нас будет собрание.
Собрания эти происходили еженедельно в хижине дяди Тома.
Едва тетушка Хлоя договорила последнее слово, как в хижину вошли негры
господина Шельби: старики, пожилые женщины, парни и молодыя девушки. Они
сперва молились, потом пели, потому что негры любят музыку и имеют песни
своего сочинения, которые они приспособили к гимнам "о Небесном Иерусалиме"
и о единственной земле свободы -- "земле Ханаанской", в которую войти они
сгорают от нетерпения. Они распевали от искреннего сердца эти гимны: одни
смеялись, другие плакали, пожимая друг другу руки. После пения молитвы,
добрые негры, собравшись вокруг Жоржа, просили его еще остаться с ними и
прочитать им что-нибудь. Жорж избрал последнюю главу "Откровения" и, по мере
чтения, обяснял им, потому что мать с особенной заботливостью учила его
религии. Обязанность эту он исполнил чрезвычайно удовлетворительно для своих
слушателей, которые обявили, "что он в самом деле говорит удивительно ясно,
так, что и духовный лучше не изяснил бы". Потом дядя Том прочел молитвы
"хорошо до превосходства", как сказал один старый, добрый негр, потому что,
возносясь к Богу, сердце его было переполнено чувством. В то время, когда
дядя Том читал молитву, иные негры изредка присоединяли к ней и свои голоса,
потому что в деле религии считали его как-бы патриархом. Собрание это
продолжалось до глубокой ночи; наконец разошлись, и каждый негр удалился в
свою избушку. Дядя Том читал еще библию, возле него сидели дети и тетушка
Хлоя. Легкий стук в окно хижины в такую позднюю пору, заставил всех
вздрогнуть: все бросились отворять дверь в которую вошла Элиза, горничная
госпожи Шельби, держа на руках своего маленькаго, хорошенького Генриха.
-- Что случилось?-- спросили вместе дядя Том и тетушка Хлоя.
-- А то, дядя Том и тетушка Хлоя, -- отвечала Элиза, -- что я собираюсь
бежать и уношу с собой ребенка, потому что масса {Господин, хозяин.} его
продал.
-- Продал!-- повторили старики со страхом и подымая руки к небу.
-- Да, продал, -- сказала Элиза.-- Я вошла в кабинет чрез барынину
дверь и слышала, как масса говорил жене, что продал какому-то торговцу
невольников и Генриха, и тебя, дядя Том.
При этих последних словах Том всплеснул руками; глаза его выражали
горько-болезненное чувство; он бросился на старое кресло, а голова его
опустилась на грудь при одной мысли, что он должен будет оставить жену и
детей и перейти во власть какого-нибудь безжалостного плантатора. Тетушка
Хлоя старалась с Элизой склонить и его к побегу; но он отвечал, что не хочет
обманывать своего господина, который постоянно имел к нему доверие.
-- Нет, -- сказал он, -- хозяин всегда найдет меня на своей земле, как
и я всегда встречу его на ней.
Зная, что если он, ценнейший из всех невольников, не будет продан, то
господин Шельби непременно лишится всех прочих негров, благородный Том
твердо решился не предпринимать ничего, во вред господину, для своего
спасения. Теперь скажем несколько слов об Элизе. На другой день ужаснаго
разговора между господами, она должна была лишиться своего маленькаго
Генриха и отдать его в руки торговца невольниками. Генриху было только
четыре года, и он еще ни разу до сих пор не расставался с матерью. Как же
она могла спокойно согласиться на этот гнусный грабеж? Смерть казалась ей
гораздо отраднее. И вот она тотчас вознамерилась скрыться с ним и бежать по
направлению к так-называемым свободным штатам, т.-е. в ту часть Америки, где
нет невольников, а оттуда добраться до Канады, в которой она и ребенок будут
уже свободны. С этими мыслями она ползком добралась до кроватки Генриха.
Ребенок ее спал спокойно; курчавые волосы длинными буклями окружали его
личико; полуоткрытый румяный ротик повременам улыбался, а маленькия,
пухленькия ручки его небрежно были раскинуты по одеяльцу.
-- Бедное дитя! -- воскликнула Элиза, -- тебя продали! но мать спасет
тебя!
И, разбудив Генриха потихоньку, она поспешно одела его и побежала с ним
к хижине дяди Тома.
-- Куда ты идешь, мама?-- спросил Генрих.
Но мать отвечала:
-- Тс, Генрих! не надо говорить громко; злой человек пришел разлучить
Генриха с мамой, но мама не захотела и уходит с маленьким Генрихом, чтобы
злой человек не взял его.
-- А теперь, -- сказала Элиза, останавливаясь у дверей хижины, -- я
видела своего мужа сегодня после обеда, не зная тогда, что произойдет; его
хозяева так дурно с ним поступают, что, говорил он мне, хочет их оставить и
бежать. Постарайтесь, если можно, уведомить его, что я удалилась и по какой
причине, и скажите ему, что хочу добраться до Канады. Кланяйтесь ему от меня
и скажите.-- здесь она отворотилась на минуту и потом прибавила
взволнованным голосом:-- скажите, чтобы был добрым, сколько можно, чтобы мы
могли встретиться там, высоко.
-----
-- Сегодня мы остановимся на этом, дети мои, -- сказала госпожа
Пальмер, закрывая книжку.
-- Ах, мама, мы прерываем чтение на самом занимательном месте! --
проговорила со вздохом София.
-- Завтра мы снова начнем нашу повесть, -- сказала улыбаясь госпожа
Пальмер, -- и будем продолжать ежедневно, пока не окончим.
ВТОРОЕ УТРО. МАТЬ И ТОРГОВЕЦ НЕВОЛЬНИКАМИ
Госпожа Пальмер. Вчера, милые дети, мы остановились на том, что Элиза
убежала из хижины дяди Тома, чтобы скрыться от торговца невольниками,
который купил ее с Генрихом у господина Шельби, ее прежнего хозяина.
В то-же самое время человек этот, в сапогах со шпорами, шумно вошел в
гостиную господина Шельби и сказал самым недовольным тоном:
-- Могу сообщить вам, Шельби, самую гнусную новость: горничную взяли
черти и вместе с нею ребенка!
-- Господин Галей, вы забываете, что моя жена здесь, -- сказал сухо
господин Шельби.
-- Извините, сударыня, -- проговорил Галей с гневной физиономией и
слегка поклонившись, -- тем не менее повторяю, что это подлая низость.
-- Садитесь, сударь, -- сказал г. Шельби.
-- Я не ожидал подобной штуки, -- проворчал Галей.
-- Как, милостивый государь!-- воскликнул Шельби, оборачиваясь с
живостью.-- Что вы хотите этим сказать? Если кто оскорбляет мою честь, у
меня один только ответ для этого.
Вздрогнув при этих словах, торговец невольниками отозвался голосом, уже
менее громким:
-- Однако же неприятно такому доброму человеку позволить поддеть себя
таким образом.
-- Разделяю ваше неудовольствие, господин Галей, -- отвечал Шельби.--
Оно некоторым образом извиняет несколько невежливый ваш вход в гостиную; но
не следует однако же переступать известных границ. Я считаю себя обязанным
помогать вам в ваших поисках: к услугам вашим лошади, люди и все, что может
служить успеху вашего предприятия. Наконец, Галей, -- продолжал Шельби,
помолчав немного и переходя из недовольного тона в тон своего обычнаго,
хорошого расположения духа, -- кажется мне, вам ничего лучшого не остается
для успокоения себя от хлопот, как спокойно позавтракать с нами, а потом
поговорим, что нам делать.
Госпожа Шельби вышла под предлогом каких-то занятий и прислала толстую
мулатку с кофе.
-- Любезная хозяйка однако-же не слишком внимательна к вашему покорному
слуге, -- сказал Галей, неловко скрывая желание фамильярничать.
-- Я не привык слушать, чтобы о моей жене говорили подобным образом, --
холодно заметил господин Шельби.
-- Извините, извините, Шельби, я хотел только пошутить, -- сказал Галей
с принужденной улыбкой.
-- Не все шутки приятны, -- отвечал Шельби!
-- Посмотрите, пожалуйста, какая перемена!-- бормотал Галей как бы про
себя, -- сколько гордости и щекотливости с тех пор, как я уничтожил все его
векселя! Откуда этот важный тон? Смешно, честное слово, смешно!
Бегство Элизы привело в движение всех невольников плантации господина
Шельби. Они ходили взад и вперед, бегали, толкались, кричали; везде заметно
было, повидимому, желание услужить Галею в его преследовании, а в сущности
все они тайно сговорились задержать как мождо долее отезд торговца
невольниками. Вот что говорил один из негров, предназначенный сопровождать
Галея, своему товарищу, который тоже должен был разделить с ним это
поручение:
-- Внимание, Анди! Ясно, как день, что барыня хочет выиграть время.
Внимание, Анди!-- прибавил он громче и как-бы сам перед собою тщеславясь
своею проницательностью, -- конечно, барыня не желает этого. Пусть лошади
бегут куда хотят -- направо, налево, чрез луга, леса, я не буду им
препятствовать; а масса будет, без сомнения, ждать, пока все это кончится.
Не правда ли?
Анди улыбнулся насмешливо.
-- Внимание, Анди! внимание! Положим, что лошадь массы Галея брыкается.
Да, да, она брыкается!.. Выпускаем тогда пару других лошадей, как будто-бы
на помощь, -- повторил со смехом Сам.-- В самом деле это будет отличная
помощь! Не правда-ли, Аиди?
И оба негра, Сам и Анди, свесив головы на плечи, щелкали пальцами,
танцовали и предавались веселому продолжительному смеху, хотя благоразумие и
требовало удерживаться от этого.
Среди самого сильного взрыва этой веселости, успокоенный двумя или
тремя чашками отличного кофе, Галей показался на галерее, улыбаясь и почти
весело разговаривая с хозяином. При виде его, Сам и Анди, сняв с голов
несколько сшитых листьев, служивших им вместо шляп, поспешили стать у
стремян лошади, с намерением пособить барину, если встретится надобность.
-- В дорогу, ребята, -- сказал Галей, -- в дорогу и без замедления!
-- Не замешкаем, господин, ни минуты, -- отозвался Сам, подававший
поводья и державший стремя, тогда как Анди отвязывал пару других лошадей.
Едва Галей коснулся седла, как горячая лошадь мигом бросилась в сторону
и кинула всадника на мягкую траву, за несколько шагов от себя. Схватив
лошадь за узду, Сам сильно начал ругаться; но он сделал только то, что
нежданно в глаза лошади ударило солнце, которое он закрывал от нея прежде
своими черными волосами. Это нисколько не успокоило коня: повалив негра, он
поднялся на дыбы, фыркнул два или три раза и, лягнув всеми четырьмя ногами,
пустился вскачь, преследуемый вблизи двумя другими лошадьми, Билем и Жерри,
которых, по прежнему уговору, поспешил выпустить Анди, разразившийся
страшною бранью. Легко представить себе замешательство, бывшее следствием
этого случая. В то время как Сам и Анди взапуски друг перед другом
притворялись страшно взбешенными, -- собаки лаяли по всем направлениям, а
Мике, Моисей, Манди, Фанни, негры и негритянки обоего пола бегали, топали,
прыгали, хлопали в ладоши, кричали и выли с жаром и удивительным рвением.
С своей стороны Галей тоже метался как помешанный: бранился, шумел,
топал ногами, но все это было напрасно. Господин Шельби с крыльца, напрягая
изо всей силы голос, казалось с большим рвением распоряжался направлением
погони, а госпожа Шельби, стоя в комнате у открытого окна, смеялась и
дивилась стольким напрасным усилиям, хотя и догадывалась о настоящей
причине, замедлявшей окончание этой шумной сцены.
Наконец, торжествующий Сам появился около полудня. Сидя верхом на
Жерри, он вел запыхавшуюся, облитую потом лошадь Галея; но огненный взор и
дымящияся ноздри животного сильно свидетельствовали, что оно не утратило еще
любви к свободе.
-- Поймал! поймал!-- воскликнул Сам, бросая гордые взгляды во все
стороны.-- Если бы не черный Сам, то до сих пор ничего не было бы, конечно,
но я схватил его.
-- Ты! -- проворчал Галей сердитым голосом, -- если бы не ты, у нас не
вышла бы эта история.
-- Да благословит всех вас Господь, -- отвечал Сам, -- а в особенности
меня, который бегал, гонялся, ловил так, что на мне нет сухой нитки.
-- Довольно, довольно! -- сказал Галей, -- по милости твоих шуток я
потерял уже три часа; теперь в дорогу, и чтоб не было больше подобных
комедий!
-- Как же, господин, -- отозвался Сам умоляющим голосом, -- разве вы
хотите умертвить и нас, негров и лошадей? Негры едва в состоянии двигаться,
а лошади в мыле. Вы, конечно, располагаете выехать после обеда: ваша лошадь
устала и испачкалась, надо ее вычистить, Жерри хромает, да и барыня не
позволит нам так выехать. Притом нечего спешить, сударь: Элизу поймать не
трудно, потому что она не скоро ходит.
Госпожа Шельби, с любопытством прислушивавшаяся из окна к этому
разговору, сочла удобным вмешаться в него и, подойдя к Галею, вежливо
выразила свое сожаление о неприятном случае и просила его остаться обедать,
уверяя, что тотчас подадут на стол.
Хотя неохотно, однако Галей принял новое приглашение и, недовольный и
скучный, возвратился в гостиную.
-- А что, видел-ли ты его, видел-ли?-- спросил Сам, войдя в конюшню и
привязав лошадь к столбу.-- Ах, как это превосходно! В самом деле есть на
что посмотреть: танцует, скачет, вертится, проклинает нас. "Ба-ба-ба! --
говорю сам себе, -- бранись, старый негодяй, шуми, старый мерзавец!" Не
правда ли, хотел поймать лошадь? А может быть хотел поймать несчастных
негров? О, Боже, Боже! Еще и теперь вижу его красные глаза, словно
карбункулы. И ты, Анди, видел-ли ты его так, как я?
И Анди с Самом, опершись об стену, предались самому веселому,
чистосердечному смеху, который вознаградил их за долгое принуждение.
-- А что, Анди, -- сказал серьезно Сам, принимаясь чистить лошадь
Галея, -- ведь говорил я тебе, что проницательность славнее всего. Есть
разница между одним и другим негром. Приучайся, Анди, смолоду к
проницательности. Я заметил еще сегодня утром, чего желает госпожа, хотя она
не сказала ни слова. Проницательность, Анди, как говорит наш господин, есть
способность души, а способности не одинаковы у каждаго, но все могут их
образовать.
-- Может быть, -- отвечал Анди, -- по кажется, что сегодня я порядочно
помог твоей проницательности и недурно сыграл свою роль.
-- Анди, -- сказал Сам с видом человека, мнение которого непогрешимо,
-- ты малый не глупый; теперь я знаю, к чему ты способен, и в случае
надобности прибегну за советом; иногда и осел опережает мула. Теперь, Анди,
пойдем домой, и я уверен, что получим от барыни по лакомому куску.
Но оставим плантацию господина Шельби и возвратимся к бедной Элизе. Вот
она быстро удаляется от единственного пристанища; вот она, печальная,
задумчивая, убегает из-под покровительства доброй барыни, которая постоянно
оказывала ей ласки и расположение. С каждым шагом вперед она прощается с
каким-нибудь знакомым предметом. При холодном и ясном свете звездного неба
она поочередно смотрит то на кровлю, под которой родилась, то на дерево,
осенявшее первые ее игры, то на рощу, в которой провела столько счастливых
вечеров, склонив голову на плечо своего молодого мужа. Все предметы,
представляющиеся глазам ее, пробуждают в душе милые воспоминания и, словно
упрекая в побеге, спрашивают -- под какой кровлей отдохнет она спокойнее.
Но угрожаемая страшною опасностью, материнская любовь возросла в ней до
помешательства, заглушая всякое сожаление и превозмогая страх. Сын ее уже
мог бы идти возле матери, но она дрожит при одной мысли выпустить его из
рук. Эта мысль как-будто уже приближала опасность, и Элиза сильнее прижимает
дитя к груди и прибавляет шагу.
Замерзшая земля трещит под ногами беглянки, и это заставляет
вздрагивать бедняжку. Жужжанье мухи, полет птицы, каждый звук природы,
одушевленной или неодушевленной, быстро пригоняет кровь к ее сердцу, и Элиза
ускоряет шаги, и без того довольно поспешные. Она уже не чувствует тяжести
мальчика: он ей кажется перышком, стебельком; каждый сильный удар сердца от
страха увеличивает в ней сверхестественную энергию, толкающую ее вперед, а
бледные ее губы шепчут поминутно: "Господи, спаси меня! Господи, сохрани
меня!"
Сначала удивление и страх не давали спать Генриху, но мать так нежно и
заботливо убаюкивала ребенка, уверяя, что спасет его, что мальчик, котораго
глазки слипались, спросил только, доверчиво обняв ее за шею:
-- Скажи, мама, можно ли мне уснуть?
-- Спи, душка, если хочешь.
-- Но если я усну, мама, ты не позволишь ему взять меня?
-- Не дам, с Божьей помощью, -- отвечала мать, бледность которой
увеличилась, а большие черные глаза блеснули огнем.
-- Наверное-ли, мама?
-- О, наверное, дружочек, -- отвечала мать.
И ребенок уснул, твердо полагаясь на уверение матери.
После нескольких часов они пришли к месту, обсаженному деревьями, среди
которых пробегал прозрачный ручеек. Генрих попросил есть и пить, и мать,
перелезши через плетень, спряталась за большую скалу, чтобы не увидели ее
прохожие, и достала из котомки кое-что сестное.
Удивленный и огорченный, что мать ничего не ела, Генрих с детской
заботливостью обнял ручонками ее шею и усиливался положить в рот матери
несколько крошек; но бедной женщине казалось, что ее задушит малейшая крошка
хлеба.
Элиза постоянно отказывалась от нескольких повторенных попыток ребенка,
говоря: "Нет, милый мой Генрих, мама не станет кушать до тех пор, пока не
спасет тебя. Пойдем скорее вперед, вперед до реки", -- прибавила она.
Около полудня Элиза остановилась у одной фермы, понравившейся ей по
наружности, обличавшей чистоту и опрятность, чтобы отдохнуть немного и
купить кое-что из провизии. Потом она вошла в соседний постоялый двор, имея
в виду получить некоторые необходимые ей сведения.
-- Река Огио, -- отвечали ей, -- сильно разлилась и мутными волнами
своими катит огромные льдины.
-- Нет ли паромов в Б***?-- спросила она у услужливой хозяйки.
-- О, нет, паромы уже не ходят.
При этом огорчительном ответе, Элиза подошла к окну и едва показалась в
нем, как в ту-же минуту до ее слуха долетел крик, которым негры
предостерегают друг друга о неизбежной опасности. В одно мгновение она
узнала Сама, который, чтобы иметь и отговорку в крике, нарочно так надел
шляпу, что ветер сорвал ее. В нескольких шагах за ним галопировали Галей и
Анди.
Казалось, тысяча жизней сосредоточилась в сердце Элизы при этом
страшном зрелище. Скрытая дверь выходила прямо на реку, и вот злополучная
мать быстро схватывает ребенка, которого уложила было в постель, судорожно
сжимает его в своих обятиях и с быстротою молнии сбегает с ним по лестнице.
Но в то время как она добегала уже до берега, ее заметил торговец
невольниками. Галей соскакивает поспешно с лошади и с громким криком: "Сам и
Анди!" пускается в погоню за беглянкой, как борзая, преследующая оленя. В
эту роковую минуту ноги Элизы, казалось, не касаются земли; в одно мгновение
она очутилась над пропастью. Погоня за бедной матерью и ребенком была уже в
нескольким шагах. Толкаемая нечеловеческою силою, которую Бог придает только
отчаянию, Элиза с диким криком и сверхестественным проворством одним прыжком
перепрыгивает грязный поток, тянувшийся вдоль берега, и останавливается на
большой глыбе льда, которую река уносила с собою. Только одно безумие или
бешенство могло отважиться на подобный страшный скачок... Сам, Анди и Галей
невольно вскрикнули от ужаса.
Зеленоватая льдина, на которую она вспрыгнула, затрещала под ее ногами,
хотя она едва остановилась на ней. Испуская дикие крики и увлекаемая
безумной силой, она перепрыгивает с льдины на льдину, спотыкаясь, падая и
снова перепрыгивая. Она потеряла башмаки, чулки ее изорвались в нескольких
местах. Но она ничего не видела, ничего не чувствовала до тех пор, пока,
словно во сне, достигнув противоположного берега Огио, она не схватила руки
человека, помогавшого ей выйти на этот спасительный берег.
-----
Госпожа Пальмер (вставая в волнении). Милые дети, сегодняшнее чтение
наше окончено.
ТРЕТЬЕ УТРО. ЕВАНГЕЛИНА
Госпожа Пальмер. Вчера мы видели пример неустрашимости матери для
спасения своего ребенка. Дадим же ей несколько времени отдохнуть после
трудов и усилий, а сами возвратимся к дяде Тому.
-- Бедняжка Том!-- сказала Елена, -- мы оставили его в то время, когда
он должен был разлучиться со своим семейством.
-- Да, -- отвечала госпожа Пальмер.-- Сегодня мы находим его на
пароходе, тяжело спускающемся вниз по реке Миссисипи. На палубе движется
толпа путешественников различных состояний, среди которых напрасно бы мы
искали нашего покорного друга. Наконец, мы находим его уединившагося в углу
на чемоданах. Терпением и кротостью он успел несколько смягчить суровость
нового своего господина и даже возбудить в нем некоторую доверчивость, а
потому и пользовался свободой на честное слово, т.-е. мог ходить взад и
вперед по пароходу.
Всегда спокойный и услужливый, он ежеминутно помогал людям экипажа и
ремесленникам, с такою же охотою и поспешностью, как некогда на плантации
прежнего своего господина в Кентукки. В свободные минуты взбирался он на
корму и, прислонясь в уголку, был совершенно счастлив, если ему удавалось
читать по складам свою библию, несмотря на усталость.
Между путешественниками находился молодой, богатый плантатор по имени
Сен-Клер, живший в Новом-Орлеане. С ним была дочь, девочка лет пяти или
шести, за которой заботливо ухаживала одна дама, ее родственница.
Том не раз уже замечал этого ребенка; это было одно из очаровательных
созданий, находящихся постоянно в движении и неуловимых как летний ветерок
или сверкающий луч солнца. Все существо этой девочки было идеалом детской
красоты; вся она была какая-то воздушная, грациозная, точно маленькая фея.
Красота прелестного личика заключалась не столько, может-быть, в
правильности черт, как в дивной серьезности его мечтательного выражения. В
окладе ее лица и в прелестной обрисовке шейки и бюста было какое-то
благородство и очаровательная прелесть; длинные каштановые волосы с
золотистым отливом, покрывавшие повременам словно прозрачным облаком ее
ангельския черты, густые и темные ресницы, оттенявшия голубые ее глаза, --
все это так отличало ее от других детей, что каждый, кто только раз видел
эту девочку, оглядывался, чтобы снова ее увидеть, и потом долго следил за
нею взором, когда она грациозно пробегала по пароходу. Между тем она не была
ни серьезной, ни печальной: остроумная и невинная веселость часто появлялась
на ее кротком личике. Постоянно в движении, словно птичка, она переносилась
с места на место с быстротою молнии, улыбаясь, напевая песенку, слышанную в
самом раннем детстве, и как-бы погруженная в мечтание о счастьи. Всегда в
белом платьице, она мелькала как ангельская тень, и ни одного пятнышка не
было заметно на ее одежде; а эта золотистая головка и темноголубые глазки,
при постоянном движении ребенка, казались как-бы воздушным видением и словно
принадлежали неземному существу.
Одаренный впечатлительностью своего племени, Том следил, с постепенно
возрастающим интересом, за движениями маленького создания. Когда это детское
личико, отененное длинными золотистыми кудрями, когда эти темно-сафировые
глазки высматривали украдкой из-за тюка хлопчатой бумаги или сверкали на
верху дорожных мешков, тогда ему казалось, что он видит ангела, вырвавшагося
со страниц его Евангелия.
Внимательный ко всем ее движениям, Том видел ее часто блуждающую возле
того места, где Галей согнал в кучу, словно животных, свое стадо закованных
мужчин и женщин. Тихонько пробиралась она между несчастными неграми,
смотрела на них с нежным, грустным участием, маленькими ручками приподымала
их тяжелые оковы, потом удалялась со вздохом. Немного погодя, Том восхищался
ея возвращением с запасом леденцов, орехов и апельсинов, которые она весело
раздавала этим несчастным, и снова исчезала.
Чем более Тому хотелось познакомиться с маленькой барышней, тем менее
он чувствовал в себе отваги для этого. А между тем, Том обладал множеством
средств для привлечения детской дружбы: он умел искусно выделывать крошечные
корзиночки из вишневых косточек, вырезывать смешныя фигурки из орехов и
делать из бузинной сердцевины прыгунчиков; не было также никого искуснее
Тома в выделке различных флейт и свирелей. Обширные карманы Тома всегда были
наполнены этими любопытными и искусными предметами. Все это когда-то
предназначалось детям прежнего хозяина, а теперь служило средством для
завязывания знакомства или приобретения дружбы.
Несмотря на то, что, повидимому, все занимало девочку, она, словно
полудикая птичка, не легко подпускала к себе. Случалось иногда, что, подобно
такой птичке, она качалась на какой-нибудь связке канатов в соседстве Тома,
в то время как бедный невольник выделывал какую-нибудь дивную игрушку.
Ребенок принимал сначала с робостью и осторожностью маленькия вещицы,
предлагаемые Томом; но так как подарки были ежедневны, то между девочкой и
Томом не замедлило возникнуть и более близкое знакомство.
-- Как вас зовут?-- спросил однажды Том девочку, когда он полагал свое
знакомство уже достаточным для подобного вопроса.
-- Евангелина Сен-Клер, -- отвечала девочка, -- хотя папа и все
называют меня Евой. А тебя как зовут?
-- Меня зовут Томом. Но малые дети там, далеко, в Кентукки, всегда
называли меня дядей Томом.
-- Так и я буду называть тебя дядей Томом, потому что я очень тебя
люблю. Куда же ты едешь, дядя Том?
-- Не знаю, барышня Ева.
-- Как же это ты не знаешь?-- спросила девочка.
-- Так. Знаю только, что должен быть кому-нибудь продан, а кому --
неизвестно.
-- Мой папа может купить тебя, -- отвечала Ева с живостью, -- а если
купит, то у нас тебе будет очень хорошо. Сейчас же пойду просить его.
-- От души благодарю вас, барышня, -- отвечал Том.
В это время пароход остановился набрать дров, а Ева, услыхав голос
отца, бросилась к нему с быстротой газели. Том встал и поспешил на помощь к
рабочим.
Стоя у борта, Ева смотрела с отцом, как пароход удалялся от пристани;
колеса уже оборотились раза два или три, как вдруг вследствие сильнаго
толчка, потеряв равновесие, девочка упала в воду. Испуганный отец хотел
броситься за нею, но кто-то из пассажиров, стоявших назади, удержал его, а
Том в минуту соскочил в воду и, схватив девочку, пустился плыть вдоль судна
и подал ее всю вымокшую десяткам рук, единовременно протянутым для ее
спасения. Лишенную чувств, отец отнес ее в женскую каюту, где скоро Ева
пришла в себя.
На другой день под вечер, во время страшного зноя, пароход прибыл к
Новому-Орлеану. Когда путешественники собирались сходить на берег, дядя Том,
сидя в углу, скрестив на груди руки, с безпокойством посматривал на группу
людей, собравшихся на другом конце парохода. Там стояла маленькая
Евангелина, лицо которой сохранило только легкую бледность после вчерашнего
происшествия. Возле нея виден был красивый молодой мужчина, облокотившийся
на тюк хлопчатой бумаги и смотревший на большой бумажник, раскрытый перед
ним. С первого же взгляда можно было узнать в нем отца Евангелины. То-же
самое благородное очертание головы, тот-же цвет золотистых волос, хотя
выражение лиц было совершенно различное. В больших светло-голубых глазах
отца напрасно искали бы вы глубокой и мечтательной задумчивости Евы: все в
них было живо, решительно и сверкало земным блеском. Тонкия, нежные губы его
выражали гордость, соединенную с легкой иронией, а легкия и грациозные
движения обличали уверенность в силе ума и состояния.
Торг, начатый между ловким торговцем невольниками и беззаботным, щедрым
молодым человеком, мог бы окончиться очень скоро, еслибы последний, дав волю
своему шутливому настроению, не вознамерился нарочно продолжать его из
желания пошутить подолее, за что, конечно, он решился заплатить добрыми
червонцами. Но Ева, которой не известно было намерение отца, с безпокойством
смотрела на это; встревоженная, она взобралась на какой-то тюк, чтобы
сказать отцу на ухо:
-- Купите же его, папа; у вас много денег, что за дело до цены.
-- Что же ты сделаешь из него, Мими: трещотку или деревянную лошадку?
-- Хочу доставить ему счастье.
-- О, это дело другое.
В эт