О ПОВЕСТИ «СЛАВЯНСКАЯ ТРИЗНА»

ОТЗЫВЫИ РЕЦЕНЗИИ

На произведения Михаила ПОПОВА

 

Виктор АСТАФЬЕВ

ЧТО ЧИТАЮ?

О повести «Последний патрон»

Фрагмент

("Литературная газета", 1991, 9 января)

Неожиданно в юбилейном номере "Севера" обнаружил очень хорошую повесть "Последний патрон. Хроника недавних дней". Автор — молодой прозаик из Архан­гельска Михаил Попов. Боюсь, на нее не обратят вни­мания, а надо бы повесть заметить и поддержать. О том она, как майор отставной, "афганец", приходит восста­навливать сельское дело в пустую деревню и что из этого получается, какие сопротивления внутри народа. Мы все твердим, что сопротивляется партактив, партбюрократия. Сопротивляется, конечно, чего уж отнекиваться, а тут прозаик показывает: сам народ не хочет ничего больше делать. Почитайте — написана повесть хорошо.

А вообще это редкость — встретить нынче в журнале добротно сработанную прозу молодого неизвестного автора.

 

 

Вадим БЕДНОВ

ВРЕМЯ ВИНОВАТО?

О повести "Арап — черный бык".

Отрывок

("Северный рабочий", 1991, 26 января)

Главный герой повести — Иван, инвалид войны, в 42-м председатель колхоза, впоследствии разжалованный в бри­гадиры, а потом — рядовой колхозник. Перед читателем проходит простая и удивительная жизнь труженика, для которого работать — все равно что дышать, и в то же время труд его осознан как необходимость, как помощь ближним, как святое дело. Высока цена свершаемого им на земле (и в самом прямом, и в образно-символическом смысле), даже если он и ошибается, поступает, так сказать, неправильно. Чего только не приходилось делать одноно­гому Ивану — через не могу, через нестерпимую боль, зачастую почти безвозмездно, за так!.. Помогали совестли­вость и развитые житейским опытом душевные чистота и доброта... Рядом с ним — родственная ему душа Офимья Павловна да и другие колхозники (исключая мелкого, подленького Пискунка). Что все это — правда, после книг Ф. Абрамова доказывать не надо, как не надо доказывать, что то время порождало суровые, жестокие требования и меры и к виноватым, и к правым.

Жизнь и судьба Ивана тесно переплелись с жизнью и судьбой колхозного быка Арапа, который стал для жителей деревни незаменимым помощником: он и пло­тину отворял, и пахал, и возил — делал то, что не могли делать безлошадные крестьяне (лошадей угнали на войну). Природа на выдумки хитра и... добра, если люди сроднились с ней. Вот и создала она этого удивительного быка людям на благо и во спасение. Первое появление Арапа на страницах повести величественно и символич­но — это колосс, напоминающий сильных и добрых животных из русских сказок.

Почему же гибнет он? Потому, что районщику надо делать план, иначе партбилет — на стол. Полторы тонны живого мяса не хватает до плана, и эта цифра оборачи­вается не только смертью для быка, но и уничтожением веры в справедливость, в победу добра. Районщик не злой, он выполняет государственное задание; он и рад бы не убивать Арапа, но как тогда с планом, а значит, и с собственной судьбой?.. Время виновато? А не слиш­ком ли много грехов своих мы списываем за счет времени, особых обстоятельств?

Не стану пересказывать содержание повести, скажу лишь несколько подробнее об ее трагической концовке. Зло порождает зло. Убивают (расстреливают) Арапа — некому отворить плотину, пули пробивают пожарный рукав — сгорает деревня. Да, все в жизни взаимосвязано, за ошибки, за бездумность, за равнодушие приходится расплачиваться не только сегодня, но и послезавтра. Даже маленький Минька косвенно втянут в "акцию" по унич­тожению Арапа, и душа мальца, соприкоснувшись с жестокостью, словно теряет свою чистоту. Как потом казнится он, когда его совесть созревает вместе с ним!..

Повесть написана выразительным, я бы сказал, жест­ко-живописным языком, с естественным употреблением диалектизмов и просторечных слов. Трагическая сцена в конце динамична (как и ряд других острых сцен), "убий­ственно" точна в своей скупой образности.

Повесть М. Попова произвела на меня сильное впе­чатление и после второго, въедливого прочтения. Она не только о недавнем прошлом, но и с нашей современностью связана: бездумно, легкой душой вырываем мы свои корни из родной земли, безоглядно расставаясь с тем живым, что нас взрастило, а порой и губим это живое — ради материальных благ. Об этом последний абзац повести, рисующий "заросшие кустарником дедовы навины", злоба дня здесь налицо. С болью говорит взрос­лый Минька: "Земля, верни назад Ивана! Земля, верни назад быка! Разве ты не видишь, как без них тяжко?! Или ты не слышишь меня?" Этому нельзя не поверить.

 

 

Шамиль ГАЛИМОВ

«МУЖСКИЕ СНЫНА БЕРЕГУ ОКЕАНА»

("Правда Севера", 1994, 5 апреля)

Повесть "Мужские сны..." написана на фактах жизни заполярных буровиков, изыскателей природных богатств Крайнего Севера. Материал писателем хорошо освоен и выношен, изучен изнутри, так сказать, своим личным участием, своим "сердцем и кожей". Это принципиальная посылка автора: Попов не любит писать на основе при­близительного знакомства с предметом, лишь доскональ­ное знание материала дает автору свободу обращения с ним. И в то же время он не становится заложником своих наблюдений, рабом материала, простым регистра­тором виденного. Он творчески преобразует материал. Это свойство подлинного художника.

В повести нет детальных и скучных описаний обста­новки, процессов труда, условий и обстоятельств жизни буровиков, действия самой буровой установки, той про­изводственной воды, которая еще не так давно заполняла

пухлые и затянутые повествования о героическом труде советского рабочего класса. Человек в таких книгах за­частую оттеснялся на задний план, герои становились придатками машин.

М. Попов идет по другому пути. У него в фокусе всегда личность персонажа, каких бы людей он ни изо­бражал, его нравственный мир, состояние его духа и сердца, эволюция мыслей и чувств.

Героев в повести немного. Это бригада буровиков мастерского участка, живущих на "точке", в балках и работающих посменно. Начальник участка старательный и исполнительный инженер Игорь Сунцов; фатоватый интеллектуал Борис Полонихин, студент-заочник юрфака, знаток искусства и ценитель женской красоты; много переживший и много знающий старик Никодим Иванович Качегов, старательно оберегающий от других свой смерт­ный грех; грубый и туповатый Венька Кирута; просто­душный и беспечный Мишка Парамонов; главный герой повести Алексей Баскин, бывший зек... Все они очень разные, но далеко не простые, не заурядные личности. У каждого из них свои душевные глубины, свои узлы и извивы, свои тайники. И автор не спешит просветить их до конца, "до донышка", мы их постигаем медленно, постепенно, как в самой жизни.

В повести нет биографий героев, их предыстории, нет даже почти неизменных у других писателей развер­нутых авторских характеристик. Герои показаны в не­многих сценах и эпизодах, но сами эти эпизоды — точное попадание в цель, дающее богатую информацию о душевном состоянии героев.

Не избегает автор и исключительных, экстремальных положений. И здесь, пожалуй, проявляется еще одна черта самобытного письма М. Попова: его стремление к стилевой раскованности, к художественному многообразию, к использованию красок не только реалистических, но и крайне редких, романтических. Таковы эпизоды, связанные с историей главного героя Баскина, его дра­матической любви, с изменой любимой женщины; сцены, повествующие о гибели одного из героев повести, и особенно финальные картины, где Баскин, рискуя соб­ственной жизнью, пресекает смертоубийство.

О художественной состоятельности этих сцен, конечно же, можно спорить, они в смысле их жизненности, по­жалуй, уязвимы, но писатель сознательно идет на это: ему важно дать свое понимание поведения героя, свою концепцию человечности, и он смело использует крайние краски.

Может вызвать разное отношение читателей и широко развернутый в повести прием обращения к снам (в ткань повествования включены девять снов героя!). Сам автор уже названием повести придает этому приему принци­пиальное значение.

Правомерность приема не вызывает сомнений. Это у автора действенное средство психологического живопи­сания героя, выявления его внутренней жизни. Но у автора с этим приемом все-таки явный перебор. Стоило сцены снов дать экономнее, чтобы они не становились самоцелью.

И еще одно замечание. М. Попову хорошо удаются души юные, чистые, доверчивые. Это было заметно еще в ранних произведениях писателя, в его прозе для детей. В этой повести удивительно светло и поэтично написан большой ребенок Мишка Парамонов, так несказанно об­радовавшийся подарку Баскина — ожившей среди зимы божьей коровке... А вот души жестокие, бесчеловечные, корыстные написаны в повести подчас банально, трафаретно.

Таковы жадно стремящийся к обогащению Таратынов;

ради личного успеха рискующий жизнью людей главный инженер Чекмак.

И все-таки в заключение я хотел бы поздравить М. Попова с этой интересной работой. Повесть получи­лась содержательной, рождающей глубокие раздумья о людях, о сложном клубке их отношений. Произведение знаменательное и в чисто эстетическом отношении. Автор в нем предстал как художник, чуткий к новым путям развития реалистической прозы, а главное — к самобыт­ным средствам изображения человека.

 

Александр МИХАЙЛОВ

ПО СЛЕДУ ПРОПАЩЕЙ ДУШИ

О книге прозы «Мужские сны на берегу океана» ("День литературы", 1998, № 5 (11)

В раздумьи закрыл я эту книгу, в которой собрано, по-видимому, лучшее из написанного Михаилом Поповым за два последних десятилетия. Конечно же, выход такой книги — событие в жизни писателя, живущего в про­винции, но в раздумье вовлекает не сам этот факт, а писательские амбиции автора, степень его погружения в жизнь человеческую, в жизнь духа.

Передо мною проходят пластически-рельефно, с чувственным знанием выписанные картины деревен­ского и поселкового быта, зоны ГУЛАГа, библейской древности, звучат в ушах говоры разных эпох, сюжеты разворачиваются от одной драматической вершины к еще более крутой — только успевай улавливать логику

характеров, душевные движения персонажей произведе­ний... По профессиональной привычке ищу истоки этой прозы. Где они — в деревенском ли направлении, оставившем глубокий след в русской словесности, в "производственном" ли романе, а может быть, в булгаковском "Мастере и Маргарите" или в фантазиях Платонова?..

Автором "Мужских снов..." прочитаны и те, и другие, и третьи, им внимательно прочитаны Достоевский и Куприн, влияние которых можно обнаружить в прозе Попова. Им усвоена и воспринята русская литературная традиция, но он, Михаил Попов — в этой традиции явление самостоятельное и незаурядное. Начав как рас­сказчик, новеллист, а затем автор насыщенных острой драматургией повестей, он пришел к роману-притче, пред­варительно обогатив себя житейским и книжным знанием для прикосновения к общечеловеческим проблемам бытия. К тем проблемам, которые во все времена бередили умы философов и художников слова.

В рассказах, с которых начинал Попов, кое-где про­блескивает журналистская информативная стилистика, не чуждая также и красивостей, но уже видна изобрази­тельная готовность автора, вещественная плотность пись­ма, обогащенные впоследствии более чувственным опы­том. Они придают писателю уверенность, дают волю воображению, позволяют вносить мистический элемент в повествование.

Книга условно разделена на три части. Первую со­ставляют притчи, новеллы, рассказы. Вторая часть поде­лена на три раздела, каждый из которых включает в себя тоже три произведения. А третья часть — роман. * Условность касается второй части, и в ней есть своя по крайней мере внешняя логика.

"Маленькую трилогию", объединенную деревенской

тематикой, открывает хроника крестьянского рода — "Птенцы разоренного гнезда". Хроника казачьей семьи Поповых. Действительно разоренной, высланной на Север, потерявшей многих кормильцев и поильцев, тру­жеников и воинов. Ее можно назвать трагедией кресть­янского рода. Их были десятки, сотни тысяч подобных трагедий. И каждая имеет право быть описанной, стать достоянием истории, чтобы стучать в медные лбы бес­памятных поколений.

В трилогию входят еще две повести — "Арап — черный бык" и "Последний патрон". В первой из них, доведя сюжет до точки кипения, автор не нарушает логики повествования, даже мистифицируя некоторые его повороты. Не меньший заряд динамита он закла­дывает и в финал "Последнего патрона" с гибелью главного героя. Писатель хочет показать, что мир жес­ток, в нем труднее всего людям честным, работя­щим, совестливым. А герой Попова, отставной майор-афганец Пляскин, словно провоцирует своих против­ников на преступление против совести, против человеч­ности, против естественного, издревле установленного права.

Оставляет ли Попов надежду таким людям? Ведь без надежды жизнь бессмысленна. Или просто подает сигнал: остановитесь, люди, одумайтесь! Реквием по Пляскину в конце повести, уводя душу его в просторы вечности, все-таки слабое утешение для живущих и страждущих. Самая жестокая, самая беспощадная вещь в книге — эта повесть.

В "Детстве Георгия Победоносца" Михаил Попов преодолевает искушение Достоевским. Конфликт по­колений — традиционная тема русской литературы — лежит в основе повести "Дерево 42-го года..." Самая значительная в этом разделе — повесть "Славянская

тризна". Здесь автор пристальнее вглядывается в чело­веческую природу. Не хочу сказать, что повесть безуп­речна. Письма солдата домой во время войны явно ак­туализированы, да в них и просто неправда ("Особистов кругом, как собак нерезаных...", "Командиры, каких встречал, дурак на дураке" и т. п.). Но три характера, три брата: чиновник-бюрократ, алкаш и глухонемой — испытываются на простейшем оселке нравственности, на отношении к памяти погибшего на войне (считавшегося пропавшим без вести) отца. Испытание выдерживает глу­хонемой, он "от Бога" послан, "в утешенье" матери. Ведь не зря, не от избытка положительных впечатлений у Попова срывается с языка: "Нет у нас памяти и, видать, уже не будет". Мне тоже иногда приходит в голову эта горькая мысль, что "не будет", но... как же жить, не надеясь, что хоть потомки сумеют преодолеть вражду и смуту, похмельное беспамятство и обретут свободу и достоинство, приличествующие великому народу...

В повести, которая изначально вовсе не сулит особых обострений, Попов все-таки находит их, причем находит в такой деликатной области, как нынешняя ситуация в отношениях братских русского и украинского народов, как бендеровщина и, обходясь без риторики, не снижая драматизма повествования, можно сказать, скользя по острию ножа, с большим художественным тактом развя­зывает туго завязанный сюжетный узел.

В третьем разделе второй части — маленькая по­весть "Ты не умрешь в Бодайбо..." Это курортный роман, в котором я не заметил особых достоинств. А вот повесть "Каре, или Концерт для одинокого голоса" трогает ностальгическими возвращениями в ушедшую молодость с ее романтическими эскападами и их тра­гическим несоответствием духу времени. Она интересна судьбами потерянного поколения, воспринявшего вольнолюбивые порывы шестидесятников, но столкнувшегося с обстоятельствами послеоттепельного бессмысленного и тупого удушения слова. Эта повесть не похожа на рас­пространенные в наше время римейки, в ней жестко выписаны характеры нескольких недюжинных молодых людей, на волне юношеского энтузиазма пробивающих себе дорогу в жизни, но все-таки сгинувших в огражде­ниях тоталитарной эпохи. А за "босяцкого классика" (с. 209) я бы выставил автору повести "неуд", убедив его повнимательнее почитать этого слабо законспирирован­ного сочинителя, чтобы не оказаться в толпе мельтешащих у его подножия с фигой в кармане.

Попов жесток по отношению к своим персонажам, к жизни. Этой жестокостью насыщены картины быта и столкновения характеров на буровой. Мне уже как-то приходилось писать о повести "Мужские сны на берегу океана". Сначала автор поиронизировал над "снами Веры Павловны" Чернышевского, что сделать легко, этим занимаются и досужие новые оценщики, мароде­рами снующие на поле русской литературы. "Сны" в сочинении Попова и композиционно и психологически в ином плане отвечают его замыслу, хотя некоторый излишек их тоже очевиден. Они внутренне усложняют образ главного героя, Алексея Баскина. На буровой и так собрался отпетый люд, но Баскин, с его уголовной биографией и травмированной психикой,— в центре писательского внимания как тип, характерный для на­шего времени. Мне кажется, этой повестью и образом Баскина Попов ближе всего подошел к своему роману, который он назвал: "Огненный знак, или След пропа­щей души". Это главное сочинение писателя, заслужи­вающее специального подробного разбора, но в данном случае я имею возможность высказаться лишь кон­спективно. При этом мне поневоле придется многое упростить, чтобы не завести читателя и не заблудиться самому в нравственно-философских лабиринтах произве­дения.

"...Отчего в мире столько зла, столько ненависти и несправедливости?" Отчего в жизни нередко "добро оборачивается злом, зло добром?" Эти вопросы в ав­торских курсивах возникают где-то в середине романа, когда душа, введенная Поповым в действие и получившая права верховного судии, начинает искать "истоки" зла. А зло обнаруживается уже в начале романа, в его стре­мительно разворачивающемся сюжете. Здесь оно вопло­щено в образе Веньки, братана главного героя, Егорши. Венька — человеческая мразь, антипод Егора, его тень, причина всех бед героя романа до самой его смерти. Такая классицистическая однолинейность образа имеет знаковый характер.

Борение добра и зла обозначено в том начальном эпизоде, когда Егорша стал свидетелем поругания де­вушки и не вступился за нее, а девушка, светлая душа, покончила с собой. Терзания совести гонят его из дому, и мы встречаем Егора Малыгина через десять лет, в военном 1944-м, капитаном буксира. В то же время происходит его встреча с оставленной им в деревне любимой девушкой Фаей. Но злой гений Венька уготовил Егору восемь лет лагерей. Вот тогда и возникает тяжелая дума: откуда это "проклятье на нашем роду"? Ведь Венька и в зоне ГУЛАГа достает своего братана и предает его.

О жизни в зоне, после Солженицына, Волкова, Шаламова, сказать что-то новое вряд ли возможно, но, перемещаясь во времени из эпохи в эпоху, в глубь веков, Попов-художник не испытывает больших затруднений ни в построении сюжета, ни в набросках обстоятельств. Да и вообще, проза его читается легко, потому что она

завлекает движением сюжета, и читается трудно (особенно роман), потому что требует напряжения мысли. Его диа­логи, под стать сюжету, динамичны, а описания, хоть и кратки, но живописны и порою захватывающи, как, на­пример, сцена из романа с двумя тройками лошадей в загоне.

Путешествуя во времени, душа Егора оказывается в телесной оболочке его прадеда, богатого купца, ко­торый юным покручеником на зверобойке заплакал перед бельком, жалеючи его, а потом, вместе с таким же юным подельщиком, порешил всех старших и, ока­завшись в беде, расправился и с ним, употребив в пищу. Не в этом ли предке истоки душевной порчи Егорова рода?!

Но автор уводит нас еще дальше в глубь времени, показывает царского воеводу Басманова и его сына оп­ричника Федора, сталкивая их друг с другом. Может быть, не в прямом родстве угнездилось "проклятое семя"?

Кто они, исчадия ада, ярыжка подзаборный, шиш мос­ковский, артист с кинжалом, а еще и еще дальше — горец-ключник Анбал Ясин, лазутчик славянский?.. Это

бесконечная цепь предательств, убийств, и каждый из них "не исток того ядовитого семени, он только звено в цепи".

Конечным пунктом путешествия души во времени в поисках истока зла Михаил Попов избрал привлекающий многих художников мира сюжет распятия Христа. Он находит ему свой ракурс, вводит своих персонажей. Ав­тора занимает то, что предшествует Голгофе, что про­исходит параллельно и — после, что должно подвести итог поискам. Тут и вещает душа: "Господь привел меня к тому, что я так тщетно искала. Вот тот миг, в который брызнуло дьявольское семя. Это не начало — я понимаю. Та роща, где впервые проросли дьявольские семена,

скрыта временем и пространством. Но исток того, что бросило меня на долгий поиск, здесь". Огненные знаки Святого писания озарили страждущую душу светом зна­ния.

Книга прозы "Мужские сны на берегу океана" по­зволяет сказать, что Михаил Попов — писатель думаю­щий, владеющий разнообразным арсеналом выразитель­ности, способный в художественном творчестве соотно­сить быт и бытие, частное и общечеловеческое, сиюминутное и вечное.

 

Елена ПАЩЕНКО

«ИСТОРИИ ПЕРЛАМУТРОВОЙ РАКОВИНЫ»

Отрывок

("Детская литература", 1987, № 3)

Воистину, богата сказками северная земля! Достаточ­но вспомнить веселые "небылицы в лицах" С. Писахова, суровые поморские легенды Б. Шергина. Недавно увидел свет еще один сборник литературных сказок о Севере для самых маленьких — "Истории перламутровой рако­вины" Михаила Попова. Композиционно они объединены тем, что рассказывает их шестилетнему Саньке морская раковина, подаренная отцом-капитаном. Чудесное и ре­альное переплетаются в этих историях в причудливом узоре. То, что на Соловецких островах росли яблоки,— истинная правда. Этот факт дал возможность автору соткать будто солнечным светом пронизанную историю о преданной любви юноши Василия к слепой красавице

Олисаве ("Волшебные яблоки"). Или в "Ивановой "кочке" благодаря одному лишь названию парусной ладьи — "коч" — развертывается забавная повесть о хитроумном Иване, который заставил злой ветер Шелоник служить себе. Сказка живет с людьми по соседству, но создана она их трудом, их "художными руками": не колдовские чары, а выращенное Василием яблоко исцеляет Олиса-ву, не чудо, а смекалка спасает от гибели Ивана с сыновьями. Эта мысль автора лейтмотивом проходит через всю книгу.

Герои М. Попова — поморы — отважные, изобре­тательные люди, горящие страстной мечтой "о новых землях и неоткрытых островах". Они умеют и веселиться от души, и работать споро, и незваных гостей, не с добром пришедших из-за моря, встретить достойно. Су­ровая, таинственная природа, с детства их окружавшая, тоже присутствует в сказках: северный ветер, Гандвик — Белое море. И не зря маленький Санька предпочитает слушать истории не о далеких странах, а про родные свои места: "Край наш много загадок хранит, и раскрывать их придется тебе. Были бы руки способные да сердце доброе".

М. Попов продолжает лучшие традиции северных сказочников. Это наиболее заметно в "Рукотворной звезде". В коротенькой, бесхитростной истории о цер­кви-маяке особенно ясна мысль о том, что сам чело­век — творец своей доли, своего счастья. Ее герой, рыбак Тимофей, сродни Ивану и Ондреяну из чудесной повести Б. Шергина "Для увеселенья": даже состарив­шись, потеряв свою необычайную зоркость, он не до­живает свой век, а стремится помочь односельчанам. И деревянный храм в селе Пурнеме не столько памят­ник старины, сколько человеческой мудрости. Замеча­тельно и полное отсутствие в книге жестокости. Даже

врагов-свеев, что попались в "Хитреянов капкан", не убивают, а просто изгоняют с позором. Любовь к миру, но и умение его отстоять типичны для поморского ха­рактера.

Каждая история имеет своеобразное "послесловие", где автор выводит мораль сказки, или пишет, что в ней — правда.

Хочется верить, что, прочитав эти сказки, увидит маленький читатель, как много чудес было и есть не за тридевять земель, а в том краю, где он родился и живет. Их только заметить, разглядеть надо. И тогда, словно от волшебной раковины, узнает он вдруг, сколько сказочного незримо его окружает...

 

Олег РАМЕНСКИЙ,

преподаватель СГИ ПТУ им. Ломоносова, заслуженный учитель школы РСФСР

ПИСЬМА

НОВГОРОДСКОГО МАЛЬЧИКА

О книге «Берестяная история, или Приключения отрока Онфима»

("Правда Севера", 1997, 14 октября)

Как филолог хочу отметить, что у книги заниматель­ный сюжет, написана она ясным языком. А еще повест­вование согрето любовью к родному краю, его истории. Главные герои повести — мальчик Онфим и девочка Настена. Они воспитаны в добрых традициях любящих семей и отчего края. Они рано взрослеют и учатся брать

на себя ответственность за поступки, за жизнь людей. Этого требует суровое время, в котором они живут,— XIII век, время вражеских нашествий, борьбы Руси за национальную независимость. Автор знакомит нас с Ве­ликим Новгородом, русскими поселениями, раскинувши­мися в Заволочье по берегам реки Онеги. В тексте много ненавязчиво вводимых местных речений, старинных вы­ражений и слов, при помощи которых воссоздается ко­лорит времени.

Читая "Берестяную историю", я невольно вспомнил прекрасную книжку С. Я. Лурье "Письмо египетского мальчика", в которой рассказывается о быте и культуре Древнего Египта. Эта небольшая книжка дает больше исторических знаний, чем учебник, учит чувствовать отдаленную эпоху. "Берестяная история" близка по жанру к книге Лурье. Автор, отталкиваясь от реально дошедших до нас написанных на бересте записок (гра­мот) новгородского мальчика Онфима, воссоздает куль­туру, быт, историю Древней Руси. В книге есть ста­ринная русская азбука, словарь со схемой вооруже­ния русского воина, карта пути Онфима. В книге много содержательных иллюстраций, выполненных самим автором. А обложка кажется взятой прямо из Древнего Новгорода, являясь как бы куском выделан­ной бересты.

Хорошо бы "Берестяная история" была в каждой школьной библиотеке. Эта книжка может быть исполь­зована на уроках русского языка при изучении лексики, на уроках истории, во внеклассной краеведческой ра­боте.

А еще ребята, которые прочтут эту книгу, как надеется сам автор, "станут чуточку добрее и умнее". И, что немаловажно, будут лучше знать и крепче любить свою Родину.

 

Олег ТИХОНОВ,

главный редактор журнала "Север"

О ПОВЕСТИ «СЛАВЯНСКАЯ ТРИЗНА»

("Архангельск", 1995, 1 августа)

Вы написали превосходную вещь. Если бы судьба не подарила вам такого сюжета, его стоило бы изобрести: душевный этот вскрик напрашивался; и картина "побе­дившей" страны такого широкого обзора требовалась. И, видимо, в такой именно тональности. Повесть заставляет себя читать. Сегодняшней прозе это редко удается, вот с этим я вас и поздравляю...

Ваш немой Иван — это и есть наша сегодняшняя Россия: "Как протяжен этот стон! Как нечеловечески тягуч! И как безысходен он в своей натуге прорваться голосом!"

 

Клавдия ХОРОШАВИНА,

кинорежиссер

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ... ЖИЗНИ

О книге

«Час мыши, или Сто лет до рассвета»

(Альманах "Красная пристань", 1998. № 2)

И небо разверзлось, смешавшись с землей. И не различить, где что. И не расслышать зова, утонувшего в какофонии вселенского обвала. Сколько это длится — миг? год? больше? А потом наступает тишина. Нет, не тишина — оцепенение, нарушаемое только неумолчным свистом стылого ветра и осыпью пепла и сажи.

Время разломилось надвое — до катастрофы и после катастрофы — вот исходная данность романа нашего земляка Михаила Попова "Час мыши, или Сто лет до рассвета". Перед нами предстает обезлюдевшая земля. На поверхности ее — горстки изгоев. В оборудованных подземельях — горстки технократов. Главные персона­жи — Мария и ее юный сын Кай. Они из числа тех, кто пережил катастрофу в автономных бункерах.

Как они живут, мать и сын? Чем? Хотя уместнее спросить: зачем? Несмотря на потерю привычного и такого дорогого мира (это острее переживает мать, жив­шая до часа "X"), они не утратили человеческих чувств, привязанностей, они сохранили любопытство и интерес. Именно эти естественные качества и двигают драматур­гическую пружину романа. Кай, юная натура, взрослея, устремляется на поверхность. В долгих поисках он пре­одолевает большие расстояния, обследует ближние и даль­ние края, здесь и там встречаясь с остатками человечества. Эти встречи подчас грозят смертельной опасностью. Но Кай не прекращает поисков. И наконец находит тех людей, среди которых обретает веру и надежду. А место это находится не где-нибудь, а в наших с вами краях — на Пинежье.

В романе очень интересные характеры, выписанные автором с хорошим вкусом, глубоким знанием челове­ческой психологии, диалектики и лингвистики. Чего стоит древний старец Флегонт, носитель высокой нравствен­ности, пророк, толкователь христианства. В нем соеди­нились сила и неистовство Аввакума, мудрость и спо­койствие Пимена. Флегонт — фигура реальная и одно­временно нереальная. Символ святой Руси, он и погибает как символ, распятый на кресте.

Образ Марии, главной героини романа, на мой взгляд, самый сложный и вместе с тем самый гармоничный из всех представленных в произведении женских образов. Как восточная женщина (а в ней перемешаны японская и русская кровь) она подчиняет свою жизнь воле мужа. Но это подчинение окрашено той мудростью, которая возвышает женщину до уровня божества,— ведь именно в ней заложено таинство продолжения рода Русская кровь прибавляет к характеру Марии свои краски: стремление к независимости, широту души и готовность к жертвенности.

В замысловатых перипетиях книжных образов я чув­ствую живого человека, который остается за кадром,— автора. Я явственно улавливаю его человеческую нату­ру — жесткую и нежную, сильную и незащищенную, скупую и щедрую. И я, читатель, как бы вступаю с писателем в диалог. Я спрашиваю, спорю, советую, раз­мышляю, каюсь, делюсь сокровенным. Так же как и автор относится ко мне. Ведь он не только делится со мной своими знаниями, опытом, открывая подчас неве­домые доселе вещи. Он доверяет мне свою боль и тревогу. И я воспринимаю эту тревогу. Потому что речь идет не о каких-то сиюминутных пустяках, а о самом главном — о жизни и смерти, о том, что Земля — наш единственный дом, что дом этот прекрасен, но чрезвы­чайно хрупок.

Роман "Час мыши...", как мне представляется, во многом обращен к молодежи. И не только потому, что у него увлекательный сюжет. А прежде всего потому, что речь в нем идет о будущем. Будущее закладывается сегодня. И от того, как нынешняя молодежь воспринимает настоящее, к чему тянется, что обретает и что теряет, зависит то, каким станет будущее. Если вообще будет. "Час мыши..." и учит, и остерегает, и оставляет надежду. В этом, мне думается, и состоит главное достоинство книги.

 

 

Анатолий ШАВКУТА

ЧИСТАЯ КНИГА СЕВЕРА

Отрывок

(Журнал "Слою", 1998, № 6)

В числе лидеров прозы в альманахе Михаил Попов (главный редактор), Николай Редькин, Валерий Чубар.

Самым трудным для меня в этом списке имен является (в попытках оценки) Михаил Попов. Он резко меняет тематику и способ изложения повествования с явным желанием "пробивания потолка" к небу, и это разнооб­разие сбивает с толку. А проза его хороша. И "Сладость циания" (№ 1, 1993), и "Мужские сны на берегу океана" (№ 2, 1993) сразу же располагают к их автору и при­влекают к его новым произведениям. Эти две вещи задали тон развитию прозы в альманахе в уже состояв­шемся его будущем (до нынешнего 1998 г.). "Не суди и не судим будешь" ("Сладость циания"), жизнь сложна, и только по радостно вспыхнувшим глазам или по обездуховленности лица ты можешь понять человека. Помоги, протяни руку, выведи заблудившегося на свет — и тебе простится самое большое зло, сделанное когда-то тобою ("Мужские сны..."). А тому, кто запутался и уже почти не жилец, только потом, через его недоверие, неверие и озлобленность станет легко и покойно. Не осуждай его и не перевоспитывай. Будь рядом душою. Я так давно не читал такой ненавязчивой, выводящей из тупика прозы, что радовался поневоле. Значит, она еще есть.

Но вот М. Попов резко меняет манеру, он усложняет повествование приемом. Еще и раньше тяга к приему возникла у него в "Мужских снах...". Их девять, они снятся главному герою повести и, на мой взгляд, абсолютно в ней не нужны. Убери их, ничего не изменится. В них нет ничего предсказующего, мистического, вещего, или, на крайний случай, не похожего на реальную жизнь, сказочного, фантастического. Это — сны обыкновенные, объясняющие нам психическое состояние героя, ничего к повествованию не добавляющие. Я пропускал их при чтении, как пропускают длинноты в романах Л. Толстого, ничуть не испытывая при этом чувства какой-либо потери. Само повествование шло рядом, в глубоком русле, и отвлекаться от него не хотелось.

В романе "След пропащей души" прием изобретается покруче. Душа, утратившая хозяина, ищет источник зла и вселяется в разных людей (в отрьшках, напечатанных в альманахе,— злодеев). Прием облегчает задачу построе­ния сюжета и даже интригует, но и здесь он только лишь прием, не более. Само повествование идет по крови, по живому мясу, и что там прием! Он только лишь механическое средство, отмычка. Так дверь, ведущая в пыточную камеру, не занимает внимания идущего туда. Она забывается, пыточная камера помнится. Михаил Попов не случайно — главный редактор альманаха Он — мастер письма, обладающий к тому же редким даром в издателях — чувствовать и принимать чужой талант, независимо от рынка и конъюнктуры.