ЖАЖДА МЕСТИ
Люси ЛаФарг
Желание отомстить является универсальной реакцией на нарциссическую травму, особенно в контексте Эдипального поражения. Фантазии о мести становятся способом выражения ярости и восстановления поврежденного образа себя, а также сценой для выступления перед воображаемой публикой. Клинические и литературные примеры подтверждают расщепление между Я и Другим, из-за чего возникает чувство мести, проходящее или хроническое.
ВВЕДЕНИЕ
Месть всегда существовала вокруг нас и в психической жизни людей. Она переносит мстителя в узкое, темное пространство, пропитанноемогуществом и ненавистью. Переход в состояние осознанной мести часто происходит мгновенно и становится магическим разрешением всех внутренних конфликтов, существующих одновременно на нескольких уровнях. Из-за ощущения мгновенности Rosen (2004) сравнивает процесс появления желаний о мести как «падение в ненависть».На своем и чужом опыте мы знаем, насколько стойким может быть желание отомстить кому-то. Разлюбить можно, а вот разненавидеть не получается. Месть толкает нас на действия, но не насыщается ими. Она похожа на навязчивое поведение, мститель сознательно пытается овладеть болезненной ситуацией и не замечает, как она овладевает им.
Тема мести очень часто освещалась в литературе, однако психоаналитики обходили ее стороной. В жизни и книгах колесо мести запускает поражение в эдипальных отношениях: потеря любимого человека из-за того, что соперник оказался сильнее. Утрата переживается мстителем как несправедливая и непереносимая, она становится ужасной нарциссической раной, в результате которой он узнает, что он нелюбим, а его право иметь собственные желания и быть услышанным на равных ставятся другими под сомнение.
В ответ на эту травму мститель создает всем нам знакомую историю.Во-первых, он описывает ее как нападение лично на него, превращая себя в невинную жертву ужасного преступника. Далее в результате драматической смены ролей он охвачен праведным гневом и пытается безжалостно наказать обидчика и виновника своей травмы. Часто наказание становится отражением исходного преступления, поскольку врагу наносится такая же рана, что и у мстителя.
Психоаналитики, писавшие о мести, рассматривали ее в контексте эдипальных и доэдипальных отношений, чтобы понять, что травмирует и запускает месть. Для мстителя эдипальное поражение возрождает раннюю нарциссическую ярость; наличие третьего персонажа позволяет сместить ярость с разочаровавшего ранее родителя (который теперь идентифицируется с любимым объектом) на соперника в эдипальном конфликте. Наличие мести в качестве основного мотива стало признаком того, что эдипальные желания возникают и поддерживаются нарциссическими переживаниями (Arlow 1980; Riviere 1932; Socarides 1966). Повсеместное присутствие мести становится доказательством существования ранних нарциссических конфликтов и их готовности вспыхнуть заново в условиях нарастания агрессии.
Некоторые психоаналитики рассматривали варианты создаваемых мстителем сценариев и встроенных в него способов реализации агрессии. Распространенный рассказ мстителя о жертве, злодее и заслуженном наказании является регрессией в мир внутренних объектов, управляемый расщеплением и проекцией (Lansky 2001; Steiner 1996). Фигура любимого родителя расщепляется в попытке защитить его от ярости мстителя. Отщепленные, ненавидимые и деструктивные аспекты данного родителя помещаются в соперника, злодея и преступника, которому впоследствии приписывается и проецируемая ярость самого мстителя. Мститель наслаждается ощущением ненависти и деструктивности, свободными от чувства вины по причине восприятия себя как невинного и существования воображаемого альянса с суперэго (любимый родитель), которое тоже требует наказать преступника (Steiner 1996). Обращение к мести является защитой от непереносимого стыда и беспомощности нарциссической травмы (Lansky 2001; Wurmser 2000).
В данной работе я представлю еще один взгляд на месть и поиск справедливости. Он опирается на универсальное желание сохранить личный смысл, превратить произошедшее в какую-то историю, а также неизбежно найти своего слушателя, воображаемого Другого, который ее поймет и оценит. С данной точки зрения травма, запускающая желание мести, переживается будущим мстителем как разрыв личного смысла и ценности, ощущения важности его собственной истории, которая не принимается внутренними и внешними фигурами, чье признание является таким важным. Желание мести отражает попытки мстителя создать историю на основе переживания данного разрыва и ярости, чтобы восстановить присутствие того самого слушателя, для которого произошедшее с мстителем станет важным.
На клинических и литературных примерах я продемонстрирую реакцию мстителя на травму разрыва смысла,покажу, что его попытки восстановить ощущение осмысленности происходящего и поиск слушателя основаны на фантазии о создании смысла и отношениях, создающих смысл Я и внутреннего слушателя. Данные фантазии берут начало в ранних желаниях мстителя и опыте придания смысла своему Я, которые привязаны к желаниям и опыту взаимодействия с одним из первых слушателей - фантазирующим родителем. Именно характер этих сильных фантазий о совместно создаваемом смысле (Я и фантазирующий родитель) — они появляются намного раньше травмы, запускающей желание мести — определяет продолжительность мести.
Воображающий и воображаемый
В другой своей работе (LaFarge2004) я рассматривала группу фантазий, в которых присутствует ребенок и фантазирующий родитель, создающий мир его внутренних объектов и смыслов. Я назвала их фантазиями о воображающем и воображаемом (тот, кто фантазирует, и тот, о ком фантазирует фантазирующий). При нарциссических расстройствах личности такие фантазии часто расщеплены(Britton 1998), очень фантастичны и слишком яркие. По мере продвижения таких пациентов в анализе, фантазии о воображающем и воображаемомприводят к появлению постоянного отыгрывания в переносе и контрпереносе, постепенно овладевающим ходом терапии. Динамика мести показывает, каким образом такие фантазии о воображающем и воображаемом формируются под влиянием сильного напряжения (агрессивного) между родителем и ребенком и играют важную роль в управлении данными напряжением.
Использование сценария мести для восстановления поврежденного личного смысла и ценности и передачи истории другим является одним из аспектов динамики мести, который не был ранее освящен в психоанализе, но присутствовал в качестве центральной темы в литературе. В трагедиях о мести (16-17 вв), например, желание мстителя поделиться своей историей является таким же равноправным мотивом, как желание наказать обидчика; и они заканчиваются именно в таком ключе - история мстителя полностью рассказана и теперь известна вам (Anonymous 1606; Kyd 1587).
В терапии фантазии о мести часто становятся центральной темой. Желание мести часто маскируется пациентом за мазохистическим или реже садистическим поведением. История мести ускользает, дробится и предстает перед каждым слушателем лишь частично. Она становится организующим фоном всей истории в целом, и мы можем ее увидеть лишь в конце или с некоторого расстояния, а не здесь и сейчас.В переносе месть появляется в те моменты, когда аналитик и пациент заходят в очень конфликтные для обоих области. Поскольку она является отражением поля агрессии, — в психике индивида, объекта или их взаимодействия в настоящем или прошлом — переносные реакции связаны с многопричинными фантазиями о происхождении гнева каждого участника взаимодействия. Внимательное рассмотрение взаимодействия аналитика и пациента по мере выстраивания истории о мести пациента может помочь поставить на первое место мотив создания смысла.
КЛИНИЧЕСКИЙ ПРИМЕР ИСТОРИИ О МЕСТИ
Клинический пример анализа пациентки А отражает вышеописанную динамику по мере появления в переносе и контрпереносе. Г-жа А проходила анализ на кушетке, 4 раза в неделю. Мне было невероятно сложно уловить и увидеть ее огромное желание отомстить и его причины, поскольку они имели отношение к ее ранней истории и моим контрпереносным реакциям. Центральное значение мести во всей истории терапии и его влияние на жизнь пациентки стали очевидны лишь на последнем этапе анализа.
В ходе терапии регулярно появлялись темы садизма и мазохизма. Мне казалось, что у нас сложился необычно хороший рабочий альянс. Ее ассоциации были точными и меткими, что позволяло ее понять и создать очень хорошие интерпретации. В ответ на это г-жа А реагировала новым богатым материалом. В своих рассказах она постоянно переключалась от анализа переноса к историям из повседневной жизни, прошлыми и настоящими событиями; а работа в кабинете приводила к существенным изменениям в ее жизни.
В течение первых нескольких лет я чувствовала странные устойчивые контрпереносные реакции: я всегда была увлечена и заинтересована на сессиях с ней, но никогда не ощущала какого-либо волнения или беспокойства. Когда я слушала ее, мое воображение реагировало одним и тем же образом:герои и события оживали и становились очень красочными (визуально). Остальные сенсорные ощущения отсутствовали полностью или были приглушены. Часто я замечала эту особенность, слушая очень жестокие и гневные ассоциации г-жи А и по мере постепенного появления образа ее вторгающейся параноидной, а иногда и явно психотической матери. По какой-то причине гнев г-жи А меня совсем не впечатлял и не захватывал, даже когда она открыто направляла его на меня. У меня складывалось ощущение, что я всегда оставалась объектом переноса, а не переключалась между состояниями «как будто» и полного погружения, как это было с другими пациентами.
Когда я представила случай г-жи А на супервизии с коллегами, их мнения разделились: с одной стороны, они чувствовали полезность и успешность терапии, а с другой – г-жа А вызвала у них неприятные, отвратительные ощущения, которых у меня как раз и не было. Никто из них не захотел бы остаться с ней в кабинете один на один. Кроме того, по их словам, я очень мало говорила о контрпереносе, особенно негативном, что также было необычно для меня. Хотя я осознавала теневую сторону г-жи А, о чем я говорила в своих интерпретациях, но у меня не было тех негативных реакций, которые возникли у моих коллег.
Предположив, что мой негативный контрперенос ускользает от меня, постепенно в контрпереносе я начала ощущать беспокойство, гнев и паранойю. Подобные реакции вмешивались в ход терапии, но при этом начало разворачиваться нечто иное, что мы смогли вместе с пациенткой осознать и переработать.
На последнем этапе анализа г-жа А сказала, что допустила на работе серьезную финансовую ошибку. Она чувствовала вину и боялась огласки. Большое количество встреч было посвящено описанию подробностей ее «преступления», походов к юристам и т.д. Мои контрпереносные реакции были очень интенсивными и болезненными. Оглушенная признанием г-жи А, я была переполнена тревогой и не могла здраво мыслить. Меня потрясло, что в конце, казалось бы, довольно успешной терапии г-жа А поведет себя настолько самодеструктивно; я также размышляла, почему она скрывала некоторую часть себя от меня. Я даже поймала себя на том, что, читая утреннюю газету, с ужасом переворачивала страницы, ожидая увидеть статью о преступлении г-жи А. Фантазии о ее разоблачении смешались, меня затопила тревога о том, что меня тоже «разоблачат», поскольку г-жа А открыто обвинит во всем случившемся меня, потому что я не справилась и не помогла ей. Мне казалось, что моя судьба и эмоциональное состояние сплелись или даже смешались с г-жой А.
Через две недели она радостно сообщила, что вся история с финансовой ошибкой была выдумкой! Она всего лишь хотела меня напугать и контролировать мое состояние и сознание. Для обмана она выбрала то поле, в котором по ее ощущению у нее было больше опыта, чем у меня. В результате мы поняли, что она идентифицировалась со своей психотичной матерью и хотела меня заставить страдать так же, как она сама страдала в детстве, когда вовлекалась в параноидные переживания матери, не имея собственных представлений о мире и должного жизненного опыта.
Г-жа А заметила свой гнев и желание меня наказать из-за недавнего перерыва по причине моего летнего отпуска, когда я прекрасно проводила время, а она в это время страдала. Я также связала ее гнев с чувствами изоляции и оставления из-за перерыва в терапии. Мои переживания о случившемся были больше окрашены удивлением от ее непомерно жестокого отношения ко мне. Я смогла «эмпатически» (и как мы увидим далее - в попытке защититься) понять ее и вынести те страдания, которые г-жа А пережила рядом со своей матерью.
Спустя много времени я поняла, что ее жестокость по отношению ко мне была особой формой мести за то, что я сделала по отношению к ней.Это осознание пришло ко мне в контексте нового материала спустя год, когда мы обозначили дату завершения анализа. Г-жа А говорила о своем ощущении, что она не существует как отдельный человек, а скорее заключена в моем теле. Ее работа в анализе была фантазией о заключении в оболочку моего мышления. Ощущение продуктивной и успешной совместной работы была приятной стороной данной фантазии: г-жа А постоянно чувствовала, что мое мышление и фантазирование позволяло ей переживать себя и работать с этим переживанием аналитически. Ее чувство безопасного заключения в оболочку моего мышления мешало напрямую выразить ее гнев, но разместить его часть в нашем взаимодействии.
При помощи садистической манипуляции ходом моих мыслей она отомстила мне за персекуторный аспект ее фантазии о существовании в моих мыслях. Предлагая мне богатые ассоциации для воображения и размышления, г-жа А чувствовала себя одновременно понятой и эмоционально отвергнутой. Часть ее эмоциональной жизни – ужас, беспокойство – оставались за пределами оболочки моего воображения, по причине нашего взаимного нежелания видеть их и вовлеченности в совместную фантазию о работе в кабинете. Для г-жи А опыт злого одиночества и невозможности быть услышанной привели к другой стороне фантазии об инкапсуляции в моем мышлении, превратив меня в фантазирующего родителя, который садистически заставлял ее ощущать страх и гнев. Данная фигура была проекцией ее психотической матери и негативными аспектами того, что я ее понимала и фантазировала о ней.
Во время великолепного представления г-жи А моя защитный уход от переживания себя человека, которого преследует и контролирует ход его мыслей другой человек, поэтому я переключилась в размышления о личной истории г-жи А, ее отношения с матерью, перенос в ситуации здесь и сейчас и упустила из виду то, то на самом деле происходило между нами. История о мести была разбита на части и тщательно завуалирована. Мое желание спрятаться было настолько сильным еще и потому, что негативный перенос г-жи А был адресован мне как аналитику (Bion 1958). Для меня и для нее эти чувства угрожали моему праву иметь голос в принципе.