Генерал-лейтенант Шепелев с калужским ополчением, шестью орудиями и тремя
казачьими полками - в Рославле.
Отряд графа Орлова-Денисова был на марше от Вязьмы чрез Колпитку и Волочок
к Соловьевой переправе. Партия моя - вслед за оной на марше из Гаврюкова
чрез Богородицкое и Дубовище к Смоленску.
Отряд графа Ожаровского от Юхнова и Знаменского - на марше чрез Балтутино в
Вердебяки. Партии Фигнера и Сеславина - от Вязьмы к Смоленску, вслед за
моею партией, но ближе к главным колоннам неприятельской армии. Отряд
атамана Платова - вслед за арьергардом неприятеля, около Семлева.
Отряд генерала Кутузова [41] - между Гжатью и Сычевкой, в направлении к
Николе-Погорелову и к Духовщине. По тому же направлению, но ближе к
неприятелю, - партия Ефимова.
Пока покушался я занять большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на
Славково, граф Орлов-Денисов опередил меня, так что едва усиленными
переходами я мог достичь его 25-го числа в селе Богородицком и то уже в
минуту выступления его к Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,
я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том
весьма приметно было, сколь тревожил его вид подполковника, ускользнувшего
от владычества генерал-адъютанта и пользовавшегося одинакими с ними
правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он
пригласил меня идти вместе с ним к Соловьевой переправе, предсказывая и
обещая мне, если я не последую за ним, несчастные успехи. Но я, помня
лесистые места около Соловьева и быв убежден в бесполезности сего поиска,
отказался, представив ему полученное мною повеление идти к Смоленску. К
тому же, прибавил я, изнурение лошадей принуждает меня дать отдых моей
партии, по крайней мере часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:
"Желаю вам спокойно отдыхать!" - и поскакал к своему отряду, который уже
вытягивался по дороге.
Я расчел верно. Покушение графа Орлова-Денисова не принесло ожидаемой им
пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б
партия моя была сильнее, дорого бы он заплатил за свою усмешку и долго бы
помнил залет свой к Соловьеву, ибо в продолжение сего времени я открыл
отряд генерала Ожеро в Ляхове и смог бы сделать один то, что сделал под
командою графа. 26-го, на марше к Дубовищам, я приметил, что авангард мой
бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода
не позволили ясно рассмотреть числа неприятеля, почему я, стянув полки,
велел взять дротики наперевес и пошел рысью вслед за авангардом. Но едва
вступил в маленькую деревушку, которой я забыл имя, как увидел несколько
авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских
(Gendarmes d'elite). Они объявили мне о корпусе Бараге-Дильера,
расположенном между Смоленском и Ельнею, и требовали свободы, поставляя на
вид, что дело их не сражаться, а сохранять порядок в армии. Я отвечал им:
"Вы вооружены, вы французы, и вы в России; следовательно, молчите и
повинуйтесь!"
Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае
отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили
посты и остановились на ночлег.
Спустя час времени соединились со мною Сеславин и Фигнер [41].
Я уже давно слышал о варварстве сего последнего, но не мог верить, чтобы
оно простиралось до убийства врагов безоружных, особенно в такое время,
когда обстоятельства отечества стали исправляться и, казалось, никакое
низкое чувство, еще менее мщение, не имело места в сердцах, исполненных
сильнейшею и совершеннейшею радостью! Но едва он узнал о моих пленных, как
бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым
казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,
что почувствовал я при противуположности слов сих с красивыми чертами лица
Фигнера и взором его - добрым и приятным! Но когда вспомнил превосходные
военные дарования его, отважность, предприимчивость, деятельность - все
качества, составляющие необыкновенного воина, - я с сожалением сказал ему:
"Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что
великодушие есть душа твоих дарований; без него они - вред, а не польза, а
как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей было побольше".
Он на это сказал мне: "Разве ты не расстреливаешь?" - "Да, - говорил я, -
расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель храма
божия". - "Ты, верно, расстреливал и пленных?" - "Боже меня сохрани! Хоть
вели тайно разведать у казаков моих". - "Ну, так походим вместе, - он
отвечал мне, - тогда ты покинешь все предрассудки". - "Если солдатская
честь и сострадание к несчастию - предрассудки, то их предпочитаю твоему
рассудку! Послушай, Александр Самойлович, - продолжал я. - Я прощаю
смертоубийству, коему причина - заблуждение сердца огненного; возмездие
души, гордой за презрение, оказанное ей некогда спесивой ничтожностию;
лишняя страсть к благу общему, часто вредная, но очаровательная в
великодушии своем! И пока вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих
его на подвиги отважные, безрассудные и даже бесчеловечные, - я подам руку
сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести
его приговор написан был в сердцах всего человечества! Но презираю убийцу
по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".
Мы замолчали. Однако, опасаясь, чтобы он не велел похитить ночью пленных
моих, я, под предлогом отдавать приказания партии, вышел из избы, удвоил
секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними
надзиравшего, и отослал их рано поутру в главную квартиру.
Мы часто говорим о Фигнере - сем странном человеке, проложившем кровавый
путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину
алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в
критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов,
отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить
взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время
опасности, а освободясь уже от оной; и потому бесчеловечие сие вредило ему
даже и в маккиавеллических расчетах его, истребляя живые грамоты его
подвигов. Мы знали, что он истинно точен был в донесениях своих и
действительно забирал и истреблял по триста и четыреста нижних и вышних
чинов, но посторонние люди, линейные и главной квартиры чиновники, всегда
сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на
деле. Ко всему тому таковое поведение вскоре лишило его лучших офицеров,
вначале к нему приверженных. Они содрогнулись быть не токмо помощниками, но
даже свидетелями сих бесполезных кровопролитий и оставили его с одним его
сеидом - Ахтырского гусарского полка унтер-офицером Шиановым, человеком
неустрашимым, но кровожаждущим и по невежеству своему надеявшимся получить
царство небесное за истребление неприятеля каким бы то образом ни было.
В ночь возвратились разъездные мои, посланные к селу Ляхову, и уведомили
меня, что как в нем, так и в Язвине находятся два сильных неприятельских
отряда, что мне подтвердил и приведенный ими пленный, уверяя, что в первом
селе стоит генерал Ожеро с двумя тысячами человек пехоты и частью
кавалерии.
Мы решились атаковать Ляхово. Но так как все три партии не составляли более
тысячи двухсот человек разного сбора конницы, восьмидесяти егерей 20-го
егерского полка и четырех орудий, то я предложил пригласить на удар сей
графа Орлова-Денисова, которого партия состояла из шести полков казачьих и
Нежинского драгунского полка, весьма слабого, но еще годного для декорации
какого-нибудь возвышения.
Немедленно я послал к графу письмо пригласительное: "По встрече и разлуке
нашей я приметил, граф, что вы считаете меня непримиримым врагом всякого
начальства; кто без властолюбия? И я, при малых дарованиях моих, более
люблю быть первым, нежели вторым, а еще менее четвертым. Но властолюбие мое
простирается до черты общей пользы. Вот пример вам: я открыл в селе Ляхове
неприятеля, Сеславин, Фигнер и я соединились. Мы готовы драться. Но дело не
в драке, а в успехе. Нас не более тысячи двухсот человек, а французов две
тысячи и еще свежих. Поспешите к нам в Белкино, возьмите нас под свое
начальство - и ура! с богом!"
Двадцать седьмого числа мы были на марше. Вечером я получил от графа ответ.
Он писал: "Уведомление о движении вашем в Белкино я получил. Вслед за сим и
я следую для нападения на неприятеля; но кажется мне, что атака наша без
присоединения ко мне командированных мною трех полков, которые прибыть
должны через два часа, будет не наверное; а потому не худо бы нам дождаться
и действовать всеми силами".
Двадцать восьмого, поутру, Фигнер, Сеславин и я приехали в одну деревушку,
занимаемую полком Чеченского, верстах в двух от Белкина. Вдали было видно
Ляхово, вокруг села биваки; несколько пеших и конных солдат показывались
между избами и шалашами, более ничего не можно было заметить. Спустя
полчаса времени мы увидели неприятельских фуражиров в числе сорока человек,
ехавших без малейшей осторожности в направлении к Таращину. Чеченский
послал в тыл им лощиною сотню казаков своих. Фуражиры приметили их, когда
уже было поздно. Несколько спаслось бегством, большая часть, вместе с
офицером (адъютантом генерала Ожеро), сдалась в плен. Они подтвердили нам
известие о корпусе Бараге-Дильера и об отряде генерала Ожеро, кои невзирая
на следование отряда графа Ожаровского, прошедшего 27-го числа Балтутино на
Рославльскую дорогу, остались неподвижными, хотя Балтутино от Ляхова не
более как в семнадцати, а от Язвина в девяти верстах.
Вскоре из Белкина подошла ко мне вся партия моя, и граф Орлов-Денисов
явился на лихом коне с вестовыми гвардейскими казаками. Он известил нас,
что командированные им три полка прибыли и что вся его партия подходит.
Поговоря со мною, как и с которой стороны будем атаковать, он повернулся к
Фигнеру и Сеславину, которых еще партии не прибыли на место, и сказал: "Я
надеюсь, господа, что вы нас поддержите". Я предупредил ответ их: "Я за них
отвечаю, граф; не русским - выдавать русских". Сеславин согласился от всего
сердца, но Фигнер с некоторою ужимкой, ибо один любил опасности, как свою
стихию, другой - не боялся их, но любил сквозь них видеть собственную
пользу без раздела ее с другими. Спустя час времени все партии наши
соединились, кроме восьмидесяти егерей Сеславина; а так как мне поручена
была честь вести передовые войска, то я, до прибытия егерей, велел выбрать
в стрелки казаков, имевших ружья, и пошел к Ляхову, следуемый всеми
партиями.
Направление наше было наперерез Смоленской дороге, дабы совершенно
преградить отряду Ожеро отступление к Бараге-Дильеру, занимавшему
Долгомостье.
Коль скоро начали мы вытягиваться и подвигаться к Ляхову, все в селе этом
пришло в смятение; мы услышали барабаны и ясно видели, как отряд становился
в ружье; стрелки отделялись от колонн и выбегали из-за изб к нам навстречу.
Немедленно я спешил казаков моих и завязал дело. Полк Попова 13-го и
партизанскую мою команду развернул на левом фланге спешенных казаков, чтобы
закрыть движение подвигавшихся войск наших, а Чеченского с его полком
послал на Ельненскую дорогу, чтобы пресечь сообщение с Ясминым, где
находился другой отряд неприятеля. Последствия оправдали эту меру.
Сеславин прискакал с орудиями к стрелкам моим, открыл огонь по колоннам
неприятельским, выходившим из Ляхова, и продвинул гусар своих для прикрытия
стрелков и орудий. Партии его и Фигнера построились позади сего прикрытия.
Граф Орлов-Денисов расположил отряд свой на правом фланге партий Фигнера и
Сеславина и послал разъезды по дороге в Долгомостье.
Неприятель, невзирая на пушечные выстрелы, выходил из села, усиливал
стрелков, занимавших болотистый лес, примыкающий к селу, и напирал на
правый фланг наш главными силами. Сеславин сменил пеших казаков моих
прибывшими егерями своими и в одно время приказал ахтырским гусарам, под
командою ротмистра Горскина находившимся, ударить на неприятельскую
конницу, покусившуюся на стрелков наших. Горскин атаковал, - опрокинул сию
конницу и вогнал ее в лес, уже тогда обнаженный от листьев и, следственно,
неспособный к укрытию пехоты, стрелявшей для поддержания своей конницы.
Стрелки наши бросились за Горскиным и вместе с ним начали очищать лес, а
стрелки неприятельские - тянуться из оного чистым полем к правому флангу
отряда своего. Тогда Литовского уланского полка поручик Лизогуб, пользуясь
их смятением, рассыпал уланов своих и ударил. Проезжая в то время вдоль по
линии с правого на левый фланг, я попался между ними и был свидетелем
следующего случая.
Один из уланов гнался с саблею за французским егерем. Каждый раз, что егерь
прицеливался по нем, каждый раз он отъезжал прочь и преследовал снова,
когда егерь обращался в бегство. Приметя сие, я закричал улану: "Улан,
стыдно!" Он, не отвечав ни слова, поворотил лошадь, выдержал выстрел
французского егеря, бросился на него и рассек ему голову.
После сего, подъехав ко мне, он спросил меня: "Теперь довольны ли, ваше
высокоблагородие?" - и в ту же секунду охнул: какая-то бешеная пуля
перебила ему правую ногу. Странность состоит в том, что сей улан, получив
за подвиг сей Георгиевский знак, не мог носить его... Он был бердичевский
еврей, завербованный в уланы. Этот случай оправдывает мнение, что нет
такого рода людей, который не причастен был бы честолюбия и, следовательно,
не способен был бы к военной службе.
Приехав на левый фланг, мне представили от Чеченского взятого в плен
кривого гусарского ротмистра, которого я забыл имя, посланного в Ясмино с
уведомлением, что ляховский отряд атакован и чтобы ясминский отряд поспешал
к нему на помощь. Между тем Чеченский донес мне, что он прогнал обратно в
село вышедшую против него неприятельскую кавалерию, пресек совершенно путь
к Ясмину, и спрашивал разрешения: что прикажу учинить с сотнею человек
пехоты, засевшей в отдельных от села сараях, стрелявших из оных и не
сдающихся? Я велел жечь сараи - исчадье чингисханово, - сжечь и сараи и
французов.
Между тем граф Орлов-Денисов уведомлен был, что двухтысячная колонна спешит
по дороге от Долгомостья в тыл нашим отрядам и что наблюдательные войска
его, на сей дороге выставленные, с поспешностию отступают. Граф, оставя нас
продолжать действие против Ожеро, взял отряд свой и немедленно обратился с
ним на кирасиров, встретил их неподалеку от нас, атаковал, рассеял и,
отрядив полковника Быхалова с частию отряда своего для преследования оных к
Долгомостью, возвратился к нам под Ляхово.
Вечерело. Ляхово в разных местах загорелось; стрельба продолжалась...
Я уверен, что если бы при наступлении ночи генерал Ожеро свернул войска
свои в одну колонну, заключа в средину оной тяжести отряда своего, и
подвинулся бы таким порядком большою дорогою к Долгомостью и к Смоленску, -
все наши покушения остались бы тщетными. Иначе ничего сделать мы не могли,
как конвоировать его торжественно до корпуса Бараге-Дильера и откланяться
ему при их соединении.
Вместо того мы услышали барабанный бой впереди стрелковой линии и увидали
подвигавшегося к нам парламентера. В это время я ставил на левом моем
фланге между отдельными избами присланное мне от Сеславина орудие и
готовился стрелять картечью по подошедшей к левому моему флангу довольно
густой колонне. Граф Орлов-Денисов прислал мне сказать, чтобы я прекратил
действие и дал бы о том знать Чеченскому, потому что Фигнер отправился уже
парламентером - к Ожеро в Ляхово.
Переговоры продолжались не более часа. Следствие их было - сдача двух тысяч
рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.
Наступила ночь; мороз усилился; Ляхово пылало; войска наши, на коне, стояли
по обеим сторонам дороги, по которой проходили обезоруженные французские
войска, освещаемые отблеском пожара. Болтовня французов не умолкала: они
ругали мороз, генерала своего, Россию, нас; но слова Фигнера: "Filez,
filez"[43] - покрывали их нескромные выражения. Наконец Ляхово очистилось,
пленные отведены были в ближнюю деревеньку, которой я забыл имя, и мы вслед
за ними туда же прибыли.
Тут мы забыли слова Кесаря: "Что не доделано, то не сделано". Вместо того
чтобы немедленно идти к Долгомостью на Бараге-Дильера, встревоженного
разбитием кирасиров своих, или обратиться на отряд, стоявший в Ясмине, мы
все повалились спать и, проснувшись в четыре часа утра, вздумали писать
реляцию, которая, как будто в наказание за лень нашу, послужила в пользу не
нам, а Фигнеру, взявшему на себя доставление пленных в главную квартиру и
уверившему светлейшего, что он единственный виновник сего подвига. В
награждение за оный он получил позволение везти известие о сей победе к
государю императору, к коему он немедленно отправился. После сего можно
догадаться, в славу кого представлено было дело, о котором сам светлейший
своеручно прибавил:
"Победа сия тем более знаменита, что в первый раз в продолжение нынешней
кампании неприятельский корпус положил пред нами оружие".
Двадцать девятого партия моя прибыла в Долгомостье и тот же день пошла к
Смоленску. Поиск я направил между дорогами Ельненской и Мстиславской, то
есть между корпусами Жюно и Понятовского, которые на другой день
долженствовали выступить в Манчино и Червонное. Этот поиск доставил нам
шесть офицеров, сто девяносто шесть артиллеристов без орудий и до двухсот
штук скота, употребляемых для возки палубов; но дело шло не о добыче. В сем
случае намерение мое переступало за черту обыкновенных партизанских
замыслов. Я предпринял залет свой единственно в тех мыслях, чтобы глазами
своими обозреть расположение неприятельской армии и по сему заключить о
решительном направлении оной. Мнение мое всегда было то, что она пойдет
правым берегом Днепра на Катань, а не левым на Красный; единственный взгляд
на карту покажет выгоду одного и опасность другого пути при движении нашей
армии к Красному.
Корпуса Жюно и Понятовского, хотя весьма слабые, но были для меня камнем
преткновения; да если бы я мог и беспрепятственно пробраться до Красненской
дороги, и тогда я не открыл бы более того, что уже я открыл на дорогах
Ельненской и Мстиславской, ибо впоследствии я узнал, что в то время большая
часть неприятельской армии находилась еще между Соловьевой переправой,
Духовщиной и Смоленском, на правом берегу Днепра. На сию же сторону прибыли
только старая и молодая гвардия, занявшие Смоленск, четыре кавалерийские
корпуса, слитые в один и расположенные за Красненской дорогой у селения
Вильковичей, и два корпуса, между коими я произвел свой поиск.
Так как оружие ни к чему уже служить не могло, то я обратился к дипломатике
и старался всеми возможными изворотами выведать от пленных офицеров о сем
столь важном решении Наполеона; но и дипломатика изменила мне, ибо по
ответам, деланным мне, казалось, что все сии офицеры были не что иное, как
бессловесные исполнители повелений главного начальства, ничего не зная о
предначертаниях оного...
Соименный мне покоритель Индии (Вакх, иначе Дионисий) подал мне руку
помощи. Чарка за чаркою, влитые в глотки моих узников, возбудили их к
многоглаголанию. Случилось так, что один из них был за адъютанта при
каком-то генерале и только что воротился из Смоленска, куда он ездил за
приказаниями и где он видел все распоряжения, принимаемые гвардиею к
выступлению из Красного. "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке" -
говорит пословица; откровенность хлынула через край, и я все узнал, что мне
нужно было узнать, даже и лишнее, ибо к столь любопытному известию он не
мог не припутать и рассказы о своих любовных приключениях, которые я
принужден был слушать до тех пор, пока мой вития не упал с лошади.
Это известие слишком было важно, чтобы не поспешить доставлением оного к
главнокомандующему. Почему я в ту же минуту послал курьера с достаточным
прикрытием по Мстиславской дороге, на коей или в окрестностях коей я
полагал главную квартиру. Сам же я остался против встреченных мною войск,
отвечая на стрельбу их до тех пор, пока превосходство сил не принудило меня
отступить по Мстиславской дороге и провести ночь верстах в пятнадцати от
Смоленска. В сии сутки мы прошли, по крайней мере, пятьдесят верст.
Неожиданная встреча и отпор, сделанный мне на ходу к Смоленску, внушили мне
мысль достигнуть до Красного [44] посредством большого обхода; к тому же,
быв отягчен пленными и двумястами штуками скота, я хотел сдать первых и не
оставить без употребления последних в такое время, когда войска наши столь
нуждались в пропитании. Вследствие чего я решился коснуться армии и потом
продолжать путь мой к Красному. Грубая ошибка! Можно сказать, что расчет
мой от дифференциального исчисления при поиске к Смоленску упал в четвертое
правило арифметики при обратном движении, предпринятом мною для раздела
мясной порции! И подлинно, взяв направление на Червонное и Манчино, где еще
не было неприятеля, я мог быть у Красного 1-го ноября, в самый тот день,
как дивизия Клапареда, прикрывшая транспорт трофеев, казну и обозы главной
квартиры Наполеона, выступила из Смоленска по сему направлению. Правда, что
известие о том дошло до меня весьма поздно; к тому же сколько дивизия сия
ни была слаба, все она числом своим превышала мою партию, к тому же она
была пехотная, а партия моя - конная. Однако это не отговорка!
Господствующая мысль партизанов той эпохи долженствовала состоять в том,
чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать,
жечь малым огнем неприятеля без угомона и неотступно. Все в прах для сей
мысли - и пленных, и коров!.. Я сберег первых, накормил некоторые корпуса
последними, - и виноват постыдно и непростительно.
Итак, пройдя несколько верст по Мстиславской дороге, я встретил
лейб-гусарский эскадрон, командуемый штабс-ротмистром Акинфьевым, а в
восьми верстах далее нашел несколько пехотных корпусов, расположенных для
дневки. Как корсар, который после долговременного крейсирования открывает
курящиеся берега родины, так воззрился я в биваки товарищей, так давно мною
оставленных. Берег! Берег! - подумал я и бросился во всю прыть к избе
генерала Раевского. Прием сего с детства моего уважаемого мною и в пылу
боев всегда изумлявшего меня героя был таков, какого я ожидал; но
посетители его встретили меня иначе; случилось так, что некоторые из них
были те самые, которые при вступлении моем в партизаны уверяли меня, что я
берусь не за свое дело, полагая оное чрезмерно опасным и не соответствующим
моим способностям. Продолжать атаку на пункт, сделавшийся уже неприступным,
было бы безрассудно, и потому они переместили батареи свои. Едва я
поздоровался с Раевским и некоторыми приятелями моими, как начались улыбки,
полунасмешливые взгляды и вопросы насчет двухмесячных трудов моих. Боже
мой! Какое напряжение - поравнять службу мою с переездами их от обеда на
обед по Тарутинской позиции! Иные давали мне чувствовать, что нет никакой
опасности действовать в тылу неприятеля; другие - что донесения мои
подвержены сомнению; те безмерно хвалили партизанов прошедших войн с тем,
чтобы унизить мои поиски; некоторые осуждали светлейшего за то, что дает
место в реляциях делам, не достойным внимания; словом, видно было, сколь
имя мое, выставленное во всех объявлениях того времени, кололо глаза людям,
искавшим в тех же объявлениях имена свои от Немана до Москвы, а от Москвы
до Смоленска, и осужденным видеть оные в одних расписаниях нашей армии.
Огражденный чистой совестью и расписками на три тысячи пятьсот шестьдесят
рядовых и сорок три штаб- и обер-офицера, взятых мною от 2-го сентября до
23-го октября[45], я смеялся над холостым зарядом моих противников и желал
для пользы России, чтобы каждый из них мог выручить себя от забвения
подобными расписками.
Наделив находившиеся там голодные войска отбитыми мною двумястами штуками
скота, я ночевал не помню в какой-то деревушке, у генерала Раевского, и
перед рассветом выступил по направлению к Красному.
Первого ноября на походе я догнал колонну генерала Дохтурова и графа
Маркова, которые в то время заезжали в какой-то господский дом для привала.
Намереваясь вскоре дать отдых партии моей, я указал Храповицкому на ближнюю
деревню и приказал ему остановиться в ней часа на два; сам же заехал к
генералу Дохтурову, пригласившему меня на походный завтрак. Не прошло
четверти часа времени, как Храповицкий прислал мне казака с известием, что
светлейший меня требует.
Я никак не полагал столкнуться с главною квартирою в сем направлении; но
холиться было некогда, я сел на конь и явился к светлейшему немедленно.
Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоро
светлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: "Я еще лично не знаком
с тобою, но прежде знакомства хочу поблагодарить тебя за молодецкую твою
службу". Он обнял меня и прибавил: "Удачные опыты твои доказали мне пользу
партизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесет
неприятелю".
Я, пользуясь ласковым его приемом, просил извинения в том, что осмелился
предстать пред ним в мужицкой моей одежде. Он отвечал мне: "В народной
войне это необходимо, действуй, как ты действуешь: головою и сердцем; мне
нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под
армяком, а не под мундиром. Всему есть время, и ты будешь в башмаках на
придворных балах".
Еще светлейший полчаса говорил со мною, расспрашивал меня о способах,
которые я употребил образовать сельское ополчение, об опасностях, в каких я
находился, о мнении моем насчет партизанского действия и прочем. В это
время вошел полковник Толь с картою и бумагами, и мы вышли из избы.
Я думал, что все кончено, и пошел обедать к знаменитому сладкоеду и обжоре
- флигель-адъютанту графу Потоцкому. Но едва успели мы сесть за стол, как
вошел в избу лакей фельдмаршала и объявил мне, что светлейший ожидает меня
к столу. Я немедленно явился к нему, и мы сели за стол. Нас было шесть
человек: сам светлейший, Коновницын, князь Кудашев, Толь, я, недостойный, и
один какой-то генерал, которого я забыл и имя, и физиономию. За обедом
светлейший осыпал меня ласками, говорил о моих поисках, о стихах моих, о
литературе вообще, о письме, которое он в тот день писал к госпоже Сталь в
Петербург[46], спросил о моем отце и о моей матери; отца он знал по его
остроумию и рассказал некоторые его шутки, мне даже не известные. Мать мою
он не знал, но много говорил об отце ее, генерал-поручике Щербинине, бывшем