Интересная штука! Тут почитал немного и наткнулся на кое-что. И вот что. Два века тому назад (то бишь 200 лет) происходила интересная переписка в письмах. Тогда писали письма гусиным пером, обмакивая его в чернила в чернильнице. Принято было это делать не спеша и обстоятельно, иногда выводя буквы каллиграфией.
Итак. Обычная банальная история. Любовный треугольник. Всё это происходило во Франции. Переводчики постарались, - высочайшие профессионалы, знатоки французского языка и филологии, - перевели, и очень точно передали семантические значения мыслей, интонаций, настроения, нюансов и перипетий чувств ниже обозначенных мастеров слова.
Так вот, как это обычно бывает, друг мужа и семьи полюбил жену мужа. Это дело, каким-то образом обнаружилось. И что же вы думаете? Как вы себе представляете обмен любезностями между мужем и уже теперь бывшим другом мужа? Ну как обычно. У нас, да и там (на Западе) в наше время: ругань, могут морду друг другу набить, спустить с лестницы, оскорбления, выяснения, скандалы, дуэли и т. д. и т. п. Ну вы себе представляете…
Теперь привожу, как этот скандал выглядел 200 лет назад во Франции. В принципе любовник перестал навещать жену и её мужа, соответственно (ну это понятно), а обмен «нелицеприятными посылами друг к другу» выглядел таким образом, а именно в виде разыгравшейся эпистолярной драмы. Условно обозначим мужа буквой «М», а разоблачённого любовника жены буквой «Л». Читайте, занятное чтиво, однако, это ж как надо уметь знать свой язык и свою родную речь, какие объёмные лексика и синтаксис, и это двести лет назад, два века прошло, а мы всё цивилизованнее и цивилизованнее:
«Л» пришел к «М», и тот говорил с ним, как брат, умолял его отказаться от любви, губительной для их дружбы. «М», так же как все романтики, уважал "право на страсть". Но, вероятно, он думал о «Л»: "Так вот мне плата за гостеприимство!" Однако для него было бы ужасным отдать другому роль великодушного героя и согласиться сыграть роль ревнивого мужа. Он предложил «Л» предоставить жене самой сделать выбор между ними двумя и при этом искренне верил, что поступает в высшей степени благородно. Но, несмотря на подлинное свое благородство, «М» в данном случае вел себя весьма неловко. Разве мог «Л», как бы он ни был влюблен, согласиться на его предложение? У жены было четверо детей, «Л» едва зарабатывал себе на жизнь. Ему казалось, что предложение «М» было более жестоким, чем великодушным. Благородная поза противника заставляет соперника притихнуть, хотя и не изменяет его чувств. Описывая эту сцену «Л» приводит следующие слова: " Меня так ошеломила эта сцена, так взволновала мягкость этого сильного человека, что я не мог ответить ничего вразумительного. Я даже не смел поднять глаз, боясь, что увижу, как краска смущения заливает это суровое и чистое лицо. Я торопливо пожал ему руку, пробормотав, что я всецело полагаюсь на него, и мы заговорили о другом... "
«Л» пообещал, что он сделает над собой усилие и постарается все забыть, чтобы прийти, как прежде, по-дружески, но ушел он, чувствуя себя униженным, и 7 декабря написал письмо. «Л» к «М»:
"Друг мой, я не могу этого вынести. Если б вы знали, как проходят для меня дни и ночи, какие противоречивые страсти владеют мною, вы бы пожалели меня, оскорбившего вас, и пожелали бы мне смерти, но никогда не осуждали бы меня и память обо мне предали бы вечному забвению... Во мне, знаете ли, кипит бешенство, я полон отчаяния; минутами мне хочется уничтожить вас, право, "хочется убить вас. Простите мне эти ужасные порывы. Подумайте, однако, что у вас-то такая полнота жизни, столько у вас замыслов, а в моей душе пока пустота, после нашей погибшей дружбы! Как! Неужели она навсегда утрачена? Больше я уже не могу приходить к вам; ноги моей больше у вас не будет, - это невозможно. Но это отнюдь не равнодушие... Если я впредь не буду видеться с вами, то лишь потому, что такая дружба, как та, что была у нас с вами, не может чуть теплиться. Она живет, или ее убивают. Ну что я делал бы теперь у вашего семейного очага, когда я заслужил ваше недоверие, когда меж нами закралось подозрение, когда вы тревожно наблюдаете за мной, а госпожа…не смеет посмотреть на меня, не попросив у вас взглядом разрешения? Нет, мне непременно нужно удалиться и свято блюсти заповедь воздержись..."
На следующий день «М» ответил:
"Будем снисходительны друг к другу, дорогой мой. У меня своя рана, у вас - своя; горестное потрясение пройдет. Время все излечит. Будем надеяться, что когда-нибудь мы увидим в том, что пережили, лишь причину еще больше полюбить друг друга. Жена прочла ваше письмо. Приходите ко мне, приходите почаще. Всегда пишите мне..."
Но ведь он нарочно сказал - ко мне, он не сказал - к нам. И «Л» не пришел. А «М» передал жене свое трагическое объяснение с ним, сказал, что он предложил «Л», показал письма «Л». Странная ошибка со стороны знатока человеческих душ. Разве могли оставить жену равнодушной болезненные ноты скорби, звучавшие в этих письмах? Как ей было не пожалеть своего друга, своего наперсника, которого она к тому же обратила, как ей казалось, на путь благочестия? Как «М» не догадался, что она скорее уж извинит «Л» за то, что он отверг нелепое предложение, чем простит мужу готовность лишиться ее? Все это еще оставалось скрытым в ее гордой и затуманившейся головке.
Первого января 1831 года «Л» прислал игрушки детям, и «М» отправил ему записку.
"Как вы добры к моим детишкам, дорогой друг. Нам с женой очень, очень хочется лично поблагодарить вас. Приходите послезавтра, во вторник, пообедать с нами. 1830-й год прошел! Ваш друг…". Ответа не было.
«М» попытался считать чувство «Л» к жене любовью преступной, но чистой и безнадежной, в духе "Вертера". А ведь Вертер уважал честь Альбера, мужа Шарлотты. Словом, невзирая на трехмесячное молчание «Л», «М» твердо надеялся, что без труда приведет его к сознанию долга и к прежнему восхищению другом.
Он ошибся. За время своего молчания «Л» очень изменился. От небесного тона … он вновь обратился к горькому и скептическому тону. Лишний раз «Л» удивился "чудовищному эгоизму" «М» и на письмо не ответил. «М» встревожился, написал второе письмо, предложил, что придет за «Л» для "долгого, глубокого, душевного разговора", но такого рода эпитеты могли только возмутить недоверчивую натуру «Л», и 13 марта 1831 года «М» получил от него резкое письмо –
«Привязанность? Восхищение? Да, все это осталось нерушимым… Но сказать вам, что привязанность эта осталась той же самой, какой она была, сказать, что восхищение еще живет в моей душе, словно некий домашний, семейный культ божества, - это значило бы солгать вам, и, если бы я двадцать раз заверил вас в прежнем поклонении, вы бы мне все равно не поверили..."
Неожиданный поворот: оказывается, «Л» был оскорбленной стороной! "Каким бы преступником я ни был перед вами или каким должен был казаться вам, я полагаю, друг мой, что и вы были тогда виноваты передо мной. Имея в виду ту тесную дружбу, которая связывала нас, это была вполне реальная вина, заключавшаяся в недостатке искренности, доверия и откровенности. Я не намерен ворошить печальные воспоминания. Но именно это и причинило мне боль. Вздумай вы рассказать о своем поведении, в глазах всего света оно было бы безупречным, ведь оно было достойным, твердым и благородным. А я вот не считаю его столь душевным, столь хорошим, столь редкостным, столь исключительным, каким оно бы могло быть при той задушевной дружбе, которая тогда соединяла нас в жизни..."
Каждого человека изумляет дурное мнение о нем других людей. «М» был ошеломлен; он ответил «Л» только через пять дней, 18 марта 1831 года:
"Я не хотел отвечать под первым впечатлением от вашего письма. Впечатление это было слишком печальным и слишком горьким. Я бы тоже оказался несправедливым, как и вы. Я решил подождать несколько дней. Нынче я по крайней мере спокоен и могу перечесть ваше письмо, не боясь разбередить глубокую рану, которую оно нанесло мне. Должен сказать, не думал я, что все случившееся между нами, известное лишь нам двоим на всем свете, могло быть когда-нибудь забыто... Вы ведь должны помнить, что произошло при обстоятельствах самых горестных в моей жизни, в ту минуту, когда мне пришлось выбирать между нею и вами. Вспомните, что я вам тогда сказал, что я предложил, что я обещал, конечно, с твердым намерением выполнить обещание и поступить так, как вы того пожелаете. Вспомните это и скажите, как вы могли написать, что в этом деле у меня не было по отношению к вам искренности, доверия, откровенности! И все это вы написали мне через какие-нибудь три месяца... Я вам это прощаю сейчас. Но, может быть, придет день, когда вы сами себе этого не простите..." На полях этого письма, рядом со словами "известные лишь нам двоим на всем свете", «Л» написал (вероятно, для потомства):
"Ложь! Он этим хвастался перед нею, приписывая мне то, чего я не говорил". Рядом со словами: "Вспомните, что я вам предложил" стоит злобная реплика: "В ту самую минуту он мне лгал и вел двойную игру". На конверте написано: "Он вел двойную игру. Писал мне пышно, а действовал наперекор. Оттого и шел несколько лет упорный поединок между нами".
"Упорный поединок", в котором двое мужчин сражались из-за женщины, и эти заметки на полях, как нам кажется, доказывают, что отчасти и на нее тут падает ответственность. Нельзя отрицать, что летом 1831 года она разлюбила своего знаменитого мужа. Он сам в отчаянии признает это и даже говорит это сопернику. Почему охладела жена? У «М», так же как у его отца, требования чувственности были, несомненно, сильнее обычных. Жена жаждала отдыха, страшилась пылких страстей и отвергала домогательства мужа. «Л» в своих стихах ликовал:
…, бедняжечка! Как часто ночью темной,
В тот час, когда твой лев, свирепый, неуемный,
Врывается в твое ночное забытье.
Чтобы схватить тебя и грубо взять свое,
Тебе приходится, овечка дорогая,
Вести тяжелую борьбу, изнемогая,
Хитрить на все лады, чтоб верность сохранить
Тому, с кем чистых чувств тебя связала нить!
Жена, как она это и предвидела во времена их помолвки, обрела в «М» деспотического повелителя; она жалела о своем робком и покорном поклоннике. Не подлежит сомнению то, что она потихоньку встречалась с «Л», виделась с ним наедине, что она неосторожно передавала ему слова своего мужа, и даже несомненно то, что на этих тайных свиданиях вдали от «М», влюбленная пара безжалостно критиковала его.
Переход от супружеской верности к измене сердца и ума занял несколько месяцев. В апреле соперники обменивались резкими письмами, а затем под давлением жены они помирились, - обоих растрогало то, что она заболела из-за этих распрей. «Л» написал «М»:
"Могу я прийти пожать вам руку?" «М» ответил: "Приходите в ближайшие дни пообедать с нами. Непременно".
Но эта попытка возобновить прежнюю близость оказалась неудачной. У обеих сторон недоставало теперь доверия. Когда все трое были вместе, «М» следил за женой и за другом.
Ходили слухи, что «Л» согласился занять предложенное ему выгодное место службы в Льеже. Итак, соперник удалится. Но, увы, в начале июля «М» допустил неосторожность: написал ему, что все идет прекрасно и жена вновь кажется очень счастливой. Тотчас же «Л», задетый за живое, отказался от выгодной службы в Льеже. И тогда «М», отбросив всякую гордость и всякое благоразумие, не справившись со своим страданием, признался «Л» в своих страхах.
«М» к «Л», 6 июля 1831 года:
"То, что я хочу сказать вам, дорогой друг, причиняет мне глубокое страдание, но сказать это необходимо. Ваш переезд в Льеж избавил бы меня от объяснений. Вы, несомненно, замечали иногда, как я хочу того, что во всякое другое время было бы для меня настоящим несчастьем, а именно расстаться с вами. Но раз вы не уезжаете по каким-то, вероятно основательным, причинам, мне надо, друг мой, излить перед вами душу, хотя бы в последний раз! Я дольше не могу выносить то состояние, которому не будет конца, пока вы живете в Париже... Так перестанем на время встречаться, а когда-нибудь, как можно скорее, мы встретимся вновь и уж не расстанемся до конца жизни. Черкните мне несколько слов. Кончаю на этом письмо. Сожгите его, чтобы никто, даже вы сами, не мог его впоследствии прочесть.
Прощайте. Ваш друг, ваш брат ….
Я показал письмо только той особе, которой следовало прочесть его раньше вас". Ответ «Л» полон коварной кротости. Роли переменились, он втайне торжествовал, но разыгрывал из себя простачка. Чем, собственно, «М» оскорблен? Да и был ли он оскорблен на самом деле? Он, «Л», замечал мрачный вид своего друга, но приписывал эту угрюмость влиянию возраста; его молчание объяснял тем, что они друг друга знали насквозь, обо всем переговорили и ничего нового не могли бы сказать. Что касается "той особы", он ведь никогда не бывал с нею наедине.
"Добавлю, что последнее ваше письмо очень меня опечалило, очень огорчило, но нисколько не вызвало во мне раздражения; горько сожалею, втайне скорблю, что для такой дружбы, как ваша, я стал камнем преткновения, внутренним нарывом, осколком ножа, сломавшегося в ране; но уж приходится возложить вину за это на судьбу, ибо я не виноват в том, что стал орудием пытки, терзающей ваше великое сердце. Берегитесь, мой друг, говорю это вам без всякого ехидства, - берегитесь, поэт, не верьте порождениям вашей фантазии, не допускайте, чтобы под ее солнцем расцветали подозрения, не прислушивайтесь с волнением к тому, что бывает просто эхом вашего собственного голоса..."
И на это «М» отвечает: "Вы во всем правы, ваше поведение было честным, безупречным, вы не оскорбили и не могли никого оскорбить... Все это я сам придумал, друг мой. Бедная моя, несчастная голова! Я люблю вас в эту минуту больше, чем прежде, а себя ненавижу, говорю без всякого преувеличения, ненавижу за то, что я такой сумасшедший, такой больной. Если когда-нибудь вам понадобится моя жизнь, я отдам ее для вас, и жертва тут будет с моей стороны небольшая. Дело в том, знаете ли, что я теперь несчастный человек, говорю это только вам одному. Я убедился, что та, которой я отдал всю свою любовь, вполне могла разлюбить меня и что это едва не случилось, когда вы были возле нее. Сколько я ни твержу себе все то, что вы мне говорите, сколько ни убеждаю себя, что самая мысль об этом - безумие, достаточно одной капли этого яда, чтобы отравить мою жизнь. Да, пожалейте меня, я поистине несчастен. Я и сам уж не знаю, как мне быть с двумя существами, которых я люблю больше всего на свете... Вы - одно из этих существ. Жалейте меня, любите меня, пишите мне..."
Читать это письмо было наслаждением для самолюбия «Л».
Стало быть, божество, по собственному его признанию, пало в глазах своей служанки. С безмятежным спокойствием человека, выигравшего партию в игре, «Л» принялся давать советы.
«Л» к «М», 8 июля 1831 года:
"Позвольте мне сказать еще кое-что. Есть ли у вас уверенность в том, что вы не вносите, под влиянием роковой силы воображения, чего-то чрезмерного в ваши отношения с существом, столь слабым и столь для вас дорогим, чего-то чрезмерного, пугающего, отчего она, вопреки вашей воле, замыкает свое сердце; и получается, что вы сами своими подозрениями приводите ее в такое моральное состояние, которое усиливает ваше подозрение и делает его еще более жгучим? Вы так сильны, друг мой, так своеобразны, так далеки от обычных наших мерок и едва уловимых оттенков, что порой, особенно в минуты страстных волнений, вы, должно быть, все окрашиваете и все видите по-своему, во всем ищете отражений ваших призраков. Постарайтесь же, друг мой, не мутить чистый ручей, что бежит у ваших ног, пусть он, как прежде, течет спокойно, и скоро вы увидите в его прозрачной воде свое отражение. Я не стану говорить вам: "Будьте милосердным и будьте добрым" - вы такой и есть, слава Богу! Но я скажу: "Будьте добрым попросту, снисходительным в мелочах". Я всегда думал, что женщина, супруга … человека, похожа на Семелу: милосердие божества состоит в том, чтобы не сверкать перед ней своими лучами, стараться приглушить свои громы и молнии; ведь когда Юпитер блещет, даже играя, он зачастую ранит и сжигает..."
А ведь он в то же время переписывался с женою «М». Она получала его письма то на почте - "До востребования", под именем "госпожи Симон", то через бедную родственницу, которую он приютил у себя, за что она отплатила ему предательством. «Л» писал для любимой узницы стихи, и принятое в поэзии обращение на "ты" еще усиливало их интимный характер; он считал эти любовные элегии лучшими своими творениями. Женщина отвечала письмами (через ту же тетушку Мартину), в которых называла «Л»: "Мой дорогой ангел... Дорогое сокровище..." Бедняжка! Дочь чистенькой канцелярской мышки, не создана была ни для романтической драмы, ни для любовной комедии. Она была домоседка, образцовая мать семейства. Сердечная женщина. Чувства ее оставались совершенно спокойными. Ей хотелось сохранять и с мужем, и с другом целомудренные отношения. "Люби и его тоже", - соглашался «Л» и успокаивал ее: "У нас с вами на лице написана чистота..."
И я вдруг, подумал. А что если бы бывший президент Америки Обама и Владимир Путин, примерно бы так решали свои вопросы в геополитических взаимоотношениях, например по поводу так полюбившейся им Сирии?
Вышеозначенная переписка происходила между Виктором Гюго и критиком и поэтом, его другом, Сент-Бёвом, причиной и предметом которой стала «неразделённая» жена Гюго – Адель. Все-таки, какая громадная разница между людьми (в смысле их духовного и культурного развития):
Есть такие:
А есть и такие:
Женщину конечно жалко! Хотя держится она «по-боевому»! Мы не знаем сие зрелище, - есть результат выяснения отношений между ними самими, или они стали жертвой чьей-то агрессии со стороны. Не столь это знание так важно. Важно, что такие действа присутствуют и сейчас в 21 веке.
В мире среди людей, и самими людьми, было много попыток сократить эту разницу, то есть рафинировать общество.
Был господин с бородой:
Был и товарищ с усиками:
Были и Боготерпцы:
Но пока все попытки рафинировать общество кардинально картину на планете не изменили, а естественный ход исторического развития человечества тоже пока воочию не показывает решительных сдвигов в сторону уменьшения модальной величины это разницы. Скорее наоборот, все забыли о реальном соблюдении конвенции о военнопленных, и которую реально соблюдали только в начале 19 века, господство терроризма на планете, применение пыток осталось и т. д. и т.п.
Что будем делать?
Эдмонд Адлер, 01.02.2017
Источник: Андре Моруа или жизнь Виктора Гюго.