§ 1. Введение.
23 февраля император вернулся в Ставку, и в течение десяти следующих дней произошло так много чрезвычайных и быстро сменявших друг друга событий, что казалось — они слились в неразрывное целое. Географически, однако, драма была ограничена Петроградом, Ставкой в Могилеве и железнодорожным путем между ними. До первых дней марта остальная часть страны вряд ли знала о происходящем и не принимала никакого участия в революционных событиях. Впечатляющее же проявление народных чувств, поскольку речь идет обо всей России, было скорее следствием, чем причиной существенных перемен, которые в эти дни произошли в ее судьбе. В продолжение всего кризиса между развитием событий в Петрограде и реакцией Ставки был некоторый временной сдвиг. Это вело к нелепости: 27 февраля царь продолжал отдавать приказы своему уже не существующему правительству в Петрограде, а 2 марта генералы разных штабов продолжали вести переговоры с председателем Думы, как будто он еще мог контролировать события, чего на самом деле не было.
Что касается Петрограда, то следует различать две фазы событий: первая — с 23 по 28 февраля. Этот период был отмечен быстро растущей волной забастовок на промышленных окраинах и уличными демонстрациями, главным образом на Знаменской площади, в восточном конце Невского проспекта. Полиция, при довольно вялой поддержке казаков и воинских частей, делала нерешительные попытки разогнать Демонстрантов. Положение обострилось только к ночи 25-го, когда для предупреждения дальнейших демонстраций было решено использовать войска. Жертвы 26-го февраля — главным образом результат уличных столкновений и случайных выстрелов. С наступлением вечера 26-го февраля показалось, что рабочие волнения ослабевают, что вмешательство войск решило исход дела в пользу правительства. Вторая фаза началась, когда правительство решило отложить февральскую сессию Думы до апреля; центром революционных событий стал Таврический дворец (местопребывание Думы).
Одновременно, но не в прямой связи с отсрочкой сессии Думы, утром 27-го брожение распространилось на войска петроградского гарнизона, что значительно изменило ситуацию. Рабочие волнения и уличные беспорядки власти предвидели, и даже ждали их именно в эти дни. На этот случай существовал детальный план действий, пусть и оказавшийся неудачным. Но против непредвиденного мятежа петроградского гарнизона никакой автоматически вступающей в действие системы контрмер не было. Мятеж гарнизона и реакция Думы на отсрочку сессии явились факторами, превратившими рабочие выступления в революцию.
Только к вечеру 27 февраля депутаты Думы и, независимо от них, комитеты революционных партий в Петрограде осознали, что настало время немедленных политических действий. Всякий выдвигал свой план преодоления кризиса. Планы эти раздувались мыльными пузырями, захватывая воображение толпы и искаженно отражая быстро сменяющие друг друга настроения улицы, чтобы лопнуть один за другим. Фактически царское правительство перестало существовать только в ночь с 27 на 28 февраля, а на следующее утро военный министр Беляев приказал частям, которые сохраняли верность режиму, разойтись по казармам, предварительно сложив оружие в здании Адмиралтейства, их последней боевой позиции. Вакуум, созданный крушением царского правительства, быстро заполнился, но формирование нового правительства произошло при обстоятельствах, которые до сих пор чрезвычайно трудно восстановить.
§ 2. Рабочие волнения: причины.
В забастовке, которая в четверг 23 февраля началась на петроградских заводах, поначалу приняло участие 90 000 человек. На следующий день движение стало шириться. В субботу 28-го бастовало 240 000 рабочих. Сам по себе тот факт, что бастуют рабочие окраины, не нес в себе ничего ни нового, ни зловещего. И все же в этой февральской забастовке было нечто такое, чему нет объяснения и по сей день. Мы даем попытку истолкования этих рабочих волнений, подчеркивая, однако, — независимо от того, сочтут ли наши предположения достаточно вескими или нет, — что некоторые причины забастовок все еще совершенно темны. Допуская, что вся правда нам недоступна, мы не имеем все-таки права прикрывать наше незнание фразами о «стихийном движении» и «чаше терпения рабочих», которая «переполнилась». Эти стереотипы только затемняют суть дела. Невозможно было массовое движение такого масштаба и размаха без какой-то направляющей силы. Даже опытным в этом деле подпольным революционным комитетам, которые действовали по партийной инструкции, нелегко бывало мобилизовать рабочих и на меньшие выступления, чем в феврале 1917 года. Даже в годовщину Кровавого воскресенья в 1917 году в забастовке приняли участие рабочие 114 предприятий, всего около 137 536 человек, и на улицы они не выходили. К тому же, этот день в промышленных районах Петрограда как бы считался нерабочим, так что не требовалось больших усилий, чтобы организовать забастовку.
Называли две важные причины быстрого роста стачечного движения в последнюю неделю февраля: ухудшения в снабжении хлебом и локаут на Путиловском заводе. Что касается первой причины, то, действительно, были некоторые затруднения в доставке хлеба в булочные в начале недели. Это вызвало панические слухи о нехватке муки, что увеличило спрос на хлеб и рост очередей, а также усилило раздражение. Однако, имеются основательные доказательства, что никакого недостатка в муке не было. Ни разу в продолжение февраля двенадцатидневный запас муки для булочных столицы не падал ниже средней нормы. Главная трудность заключалась в распределении, и она была бы легко преодолена при проявлении доброй воли. Но ее не было.
С некоторых пор между петроградскими городскими властями и правительством шла распря по поводу контроля над продовольственным снабжением. Городские власти, поддерживаемые Союзом городов и Прогрессивным блоком Государственной Думы, настаивали на том, что снабжение продовольствием граждан столицы должно быть в их руках, а министр внутренних дел Протопопов, хотя нужных средств к тому у него не было, хотел взять эту дополнительную ответственность на себя, что вызвало новые нападки на него в печати и в петроградской городской Думе и создало общую атмосферу продовольственного кризиса. Кроме того, слухи о введении хлебных норм больно ударили по народному воображению, тем более, что хлеб является основным продуктом питания в России. Боялись не только того, что хлеба будет мало, что само по себе вызывало протест крестьянина или рабочего, но пугала также мысль, что какое-то начальство сможет контролировать количество хлеба, которое человек отправляет себе в рот. По-видимому, наплыв покупателей в булочные был отчасти вызван стремлением запастись сухарями.
Помимо распри по поводу того, кто будет распоряжаться запасами продовольствия, было еще два других фактора, которые реально могли обусловить недостаток хлеба в булочных и волнения в хлебных очередях. Говорили, что некоторые булочники, вместо того, чтобы выпекать хлеб из полной отпущенной им нормы муки, отсылали часть муки в провинцию, и там она за хорошие деньги продавалась на черном рынке. Слух о злоупотреблениях заставил генерала Хабалова ввести строгий надзор за булочными. Во-вторых, мы не можем пренебречь возможностью намеренного саботажа со стороны пекарей. Петроградские пекари были объединены в довольно сильную большевистскую фракцию. Во время рабочих волнений зимой 1915–916 гг. пекарни играли значительную роль в стачечном движении столицы. Об этом свидетельствует письмо, написанное в первых числах марта 1916 года Павлом Будаевым, членом партии большевиков и петербургского профсоюза пекарей, своему другу, тоже пекарю, в Сибирь. Будаев рассказывает об организованной большевиками забастовке булочных на Выборгской стороне: на Рождество 1915 года полиция требовала, чтобы хлеб продавался в первый день святок, но рабочие пекарен два дня не выходили на работу, и хлеб появился в продаже лишь на третий день. 9 января все заводы бастовали, «подхватив инициативу Выборгской стороны»1.
Хотя жалобы на недостаток муки и хлеба в феврале 1917 года были не слишком обоснованны, тем не менее толпа скандировала лозунг «Хлеба!» и в первые три дня беспорядков он фигурировал на знаменах демонстраций. Этот лозунг устраивал осторожных организаторов уличных демонстраций вроде Шляпникова и, не в пример двум другим лозунгам тех дней — «Долой войну» и «Долой самодержавие», — особенно действовал на войска, вызванные для разгона демонстраций. Они отказывались стрелять в толпу, которая «только хлеба просит».
Помимо слухов о недостатке продуктов, главной причиной рабочих демонстраций в феврале 1917 года часто называют локаут на Путиловском заводе. Обстоятельства, которые повели к подобной же акции в феврале 1916 года, и роль, которую играли в этом деле «ленинцы», были описаны выше2. В обоих случаях беспорядки начались в цехе, рабочие которого потребовали непомерного повышения зарплаты. Нашим источником информации о беспорядках 1917 года послужило не полицейское донесение, а запрос, посланный премьер-министру, военному и морскому министрам тридцатью членами Думы, включая трудовиков, А.И. Коновалова и И.Н. Ефремова3. Согласно этому документу, рабочие одного цеха Путиловского завода просили 18 февраля 50% надбавки к зарплате. Знаменательно то обстоятельство, что, выдвигая такое непомерное требование, они предварительно не посоветовались со своими товарищами, работавшими в других цехах. Директор завода наотрез отказал, и тогда рабочие устроили сидячую забастовку. После совещания администрации с представителями рабочих других цехов была обещана надбавка в 20%. Но одновременно, 21 февраля, дирекция уволила рабочих забастовавшего цеха. Эта репрессивная мера вызвала распространение забастовки на другие цехи, и 22 февраля дирекция объявила о закрытии этих цехов на неопределенное время. Это значило, что тридцать тысяч хорошо организованных рабочих, в большинстве высококвалифицированных, были буквально выброшены на улицу.
Локаут в значительной степени способствовал распространению стачек. Следуя установившейся практике, рабочие ходили от завода к заводу и всеми возможными средствами, включая запугивание, убеждали своих товарищей присоединиться к бастующим. Подоспев как раз ко времени, ибо возбуждение рабочих дошло до предела вследствие слухов о нехватке продуктов, призыв к забастовке, как и призыв требовать резкого повышения заработной платы, действовали безотказно. Возможность затеряться в большой толпе во время забастовок и демонстраций обеспечила широкое поле деятельности агитаторам.
Позднее, в двадцатые годы, советские историки рабочего движения, например, Балабанов, пытались объяснить лавину забастовок в феврале 1917 года завершением долгого процесса накапливания сил и ростом классовой солидарности рабочих. Цель этих историографических построений состоит в том, чтобы доказать, что развитию революционного движения с его борьбой за политические права предшествовали борьба экономическая и рост классового сознания. Реальные события не совсем соответствовали этому образцовому построению марксистской социальной диалектики. Судя по тому, что мы знаем о деятельности подпольных революционных организаций в среде петроградских рабочих, ни одна из них не была готова к планомерному революционному выступлению именно в этот момент. Когда 22 февраля фабричные работницы обсуждали организацию Женского дня 23 февраля, В. Каюров, представитель петербургского комитета большевиков4, посоветовал им воздержаться от изолированных Действий и следовать инструкциям парткомитета.
Но каково же было мое удивление и возмущение, когда на другой день, 23 февраля, на экстренном совещании из пяти лиц, в коридоре завода (Эриксон), товарищ Никифор Ильин сообщил о забастовке на некоторых текстильных фабриках и о приходе делегаток-работниц с заявлением о поддержке нами металлистов.
Я был крайне возмущен поведением забастовавших: с одной стороны, — явное игнорирование постановления районного комитета партии, а затем — сам только что ночью призывал работниц к выдержке и дисциплине, и вдруг забастовка. Казалось, нет цели и повода, если не считать особенно увеличившиеся очереди за хлебом, — которые в сущности и явились толчком к забастовке.
И действительно, в начале 1917 года петроградские большевики не очень-то знали, как отнестись к усилению рабочих волнений. Попытка большевиков развязать гражданскую войну, зафиксированная в выше цитированной листовке петроградского комитета, в феврале 1916 года потерпела неудачу. С тех пор перспективы революции в военное время казались лидерам большевиков сомнительными. Мы видим, что в критические дни, перед взрывом рабочих волнений в конце февраля 1917 года, петроградские большевики вели себя осторожно. Они предостерегали рабочих против частичных и обособленных забастовок, так как это давало фабрикантам и правительству возможность рассеять рабочие массы и подвергало риску успех революции в дальнейшем. Как Милюков и думские либералы, они считали, что самый благоприятный момент для революции наступит сразу после окончания войны. Им потребовалось 48 часов, чтобы понять, что, вопреки их предостережениям, рабочее движение приняло неожиданные размеры, и тогда только они стали призывать к созданию революционного правительства.
Незначительность роли, которую большевики сыграли в революции 1917 года, сама по себе нас не удивляет. За исключением Шляпникова, их руководители в столице были неопытны и не имели авторитета5. Это ясно поняли советские историки революции. Только после того, как в начале тридцатых годов была ликвидирована школа Покровского, советская историография стала на ту точку зрения, что мудрость большевиков и безупречность проводившейся ими политики сыграли важную роль в февральских событиях и что роль других, небольшевистских, рабочих и революционных организаций была ничтожна. Не удивительно, что в Советском Союзе оказалось так мало материала о деятельности других революционных организаций Петрограда. Конечно, правые меньшевики не могли претендовать на руководство рабочими. Их организация была связана с рабочей группой военно-промышленного комитета, которая 27 февраля 1917 года оказалась в тюрьме, и очень сомнительно, что Гвоздев так или иначе мог повлиять на взрыв рабочих волнений 23–25 февраля.
Впрочем, в Петрограде была еще одна социал-демократическая организация, деятельность которой очень поверхностно описана советскими историками, а только они и имеют доступ к нужным архивам. Это был так называемый Межрайонный комитет, иначе — Межрайонка, объединение рабочих делегатов от разных промышленных районов столицы. Эта 0рганизация стала особенно активна во время войны, одно время она возглавлялась Караханом6. В составе и идеологии этой организации важную роль играло влияние Троцкого и опыт Петербургского Совета 1905 года. В августе 1917 года Троцкий и вся организация Межрайонного комитета объединились с большевиками, и с этого момента ее бывшие члены старались не напоминать о том, что первоначально, до объединения с большевиками, организация играла независимую политическую роль, потому что это могло повредить их репутации. Наоборот, каждый более или менее видный член Межрайонки уверял, что в душе он всегда был большевиком, а самостоятельность организации была тактическим приемом, диктовавшимся условиями подпольной работы при царском режиме.
Кажется, однако, что в феврале 1917 года ни одна революционная группировка не приложила столько усилий, чтобы убедить рабочие массы выйти на улицу, как Межрайонка. М. Балабанов сообщает, что Межрайонка выпустила листовки с лозунгами — «Долой самодержавие», «Да здравствует революция», «Да здравствует революционное правительство», «Долой войну»7. Если так, то это доказывает, что ставка на революцию, от которой после неудачи 1916 года отказались большевики, была сделана и с большим успехом выиграна Межрайонкой.
И все же трудно поверить, что такая маленькая революционная группа, как Межрайонный комитет, могла без всякой помощи организовать рабочее движение такого масштаба. Кроме того, у руководителей ее не было, по-видимому, твердой решимости к осуществлению содержавшихся в листовке лозунгов. Юренев, возглавлявший тогда Межрайонный комитет, участвовал в неофициальных совещаниях, которые происходили после 23 февраля в частных домах между думскими либералами, представителями легальной оппозиции и революционерами-подпольщиками. Так, 26 февраля Юренев удивил В. Зензинова (правый эсер) на одном из этих собраний в квартире А.Ф. Керенского тем, что «он занял какую-то удивительную позицию»8. К этому времени революция была уже в полном разгаре, и столкновения между войсками и толпой происходили по всему городу. Однако Юренев, в противовес всем остальным присутствующим, не только не проявлял никакого энтузиазма, но, говорит Зензинов, «отравлял всех нас своим скептицизмом и неверием». «Нет и не будет никакой революции», — Упрямо твердил он. — Движение в войсках сходит на нет и надо готовиться к долгому периоду реакции». Он особенно резко нападал на А.Ф. Керенского, упрекая его в «обычной, свойственной ему истеричности» и «обычном преувеличении».
Мы утверждали, — продолжает Зензинов, — что волна идет вверх, что мы должны готовиться к решительным событиям, Юренев, считавший себя на более левом фланге, усиленно старался обливать нас холодной водой. Для нас было ясно, что такова была позиция в тот момент не только его лично, но и большевистской петербургской организации. Юренев высказывался против форсирования событий, утверждал, что начавшееся движение не может иметь успеха, настаивая даже на необходимости успокоить взволнованные рабочие массы.
Воспоминания Зензинова были написаны много лет спустя, но это не значит, что они неверны. Отношение Юренева к совещанию можно логически объяснить по-разному: он встретился с представителями либеральных кругов, готовых установить первые контакты с революционным движением, и у него были причины охладить их пыл и желание «возглавить революцию» и стать вождями рабочих масс — эту роль ни один социал-демократ не захотел бы разделить с представителями буржуазии. С другой стороны, возможно, что и впрямь 26 февраля Юренева пугала перспектива столкновения между петроградскими рабочими и гарнизоном, уличные схватки ему так же претили, как и Шляпникову, занимавшему в петроградском комитете большевиков такой же пост, какой он сам занимал в Межрайонке. Межрайонка имела зачаток своей организации в петроградском гарнизоне, но, видимо, слабый, и ничто пока не свидетельствовало о том, что недовольство распространилось и на армию9. О мятеже Павловского полка еще никто не слышал. У революционных комитетов в этот момент были все основания опасаться столкновения с вооруженными частями, но они могли, ничего не теряя, подождать окончания войны. Легальная же оппозиция, как в Думе, так и в общественных организациях, стремилась использовать создавшуюся в столице ситуацию, чтобы добиться своего. Для них этот шанс получить долгожданную конституционную реформу был, может быть, последним. Если упустить удобный случай, то война может летом кончиться, и тогда все будет потеряно. Зензинов указывает на невозможность убедить Юренева, но Юренев, вероятно, хотел поставить либералов на место и заставить их понять, что петроградский пролетариат не станет драться на улицах для того, чтобы своими руками загребать для них жар. Он, разумеется, прекрасно сознавал, чем было обусловлено сочувствие к революции со стороны тех, кто надеялся использовать революцию, чтобы заставить царя пойти на уступки и захватить власть. Но даже если счесть категорический пессимизм руководителей подпольных революционных организаций политическим маневром, направленным на то, чтобы сохранить контроль над рабочим движением, то его все же трудно увязать с воинственными ухватками партийной идеологии, предписанной всем политическим деятелям социал-демократии. Воинственности, очевидно, не хватало, как у большевиков, так и у Межрайонки. И все же рабочее движение росло, демонстрации на Знаменской площади и на Невском проспекте становилось все труднее разгонять. Трудно поверить, что такое движение могло не утратить своего напора и сплоченности без какой-либо организации или вожаков, агитирующих и поднимающих массы. Теория стихийного движения петроградского пролетариата есть лишь признание нашей неспособности объяснить ход событий. Почему такое движение должно было начаться тогда, и только тогда, в Петрограде? Ни до, ни после этого рабочие массы России не демонстрировали подобной способности к согласным «стихийным» действиям.
Что касается движущих факторов событий, то есть еще один аспект Февральской революции, который требует изучения. Речь идет о предположительной роли немецких денег и немецкой агентуры. В спорах о немецкой помощи большевикам после возвращения Ленина вопрос был затемнен и замят. На этом мы уже останавливались. Существует две самостоятельных проблемы — немецкое вмешательство в февральские события и немецкая помощь большевикам. И обе для историка одинаково трудно разрешимы. С самого начала все участники дела были живо заинтересованы в том, чтобы не оставить никаких документальных свидетельств. С немецкой стороны, когда был открыт доступ к архивам, кое-что прояснилось, со стороны же Советского Союза не изменилось ничего, не стал доступным ни один документ, и всякие расспросы там сочли бы политической провокацией, оскорблением учения.
В России в то время многие, по-видимому, были убеждены, что немцы так или иначе приложили руку к февральским событиям. На одном из первых заседаний Временного правительства, в марте, министр иностранных дел Милюков вскользь упомянул о роли немецких агентов и денег в Февральской революции. Последовал резкий выпад Керенского, который покинул зал заседания, заявив, что не может находиться там, «где священное дело революции подвергается надругательствам»10. Конечно, Керенский извращал и преувеличивал, крича, что Милюков «подвергает надругательствам», Милюков просто выразил общераспространенное мнение. Скрытые пружины народного восстания требуют объяснений, ивмешательство немецкой агентуры дает объяснение этому поразительному успеху «революции без революционеров».
В одной из предыдущих глав мы пытались рассмотреть, как разные немецкие военные ведомства усиливались внести свою лепту в организацию рабочих волнений и, поскольку возможно, революции. Мы видели, что Гельфанд (Парвус) разработал для германских властей подробный плац, предлагая к их услугам свои обширные связи как на Балканах, так и в Скандинавии, и что германское правительство оказало ему значительную финансовую поддержку, чтобы он мог независимо осуществить свои революционные планы. Если вернуться к политическим событиям в России, то там следов деятельности Гельфанда обнаруживается крайне мало, хотя некоторые указания на то, что немецкие деньги и изобретательность Гельфанда не пропали даром, — есть.
Выше мы видели, что забастовка, вспыхнувшая в Петрограде в январе 1916 года, была спровоцирована и поддержана финансово организацией Гельфанда, и, возможно, те же агенты организовали забастовку в Николаеве. Имея в виду эти прецеденты, трудно поверить, что немцы не имели никакого отношения к событиям 23–26 февраля 1917 года, столь напоминающим события 1916 года. Мы видели также, что в 1917 году организация Гельфанда все еще работала в Копенгагене, и экономическое и финансовое положение Гельфанда было лучше, чем когда-либо. Никто из его агентов в России (как говорили, на него работало десять человек)11 не был пойман.
Возможно, группировки, которые он поддерживал, между февралем 1916 и февралем 1917 года менялись. И более безликая Межрайонка играла, по всей видимости, более важную роль в 1917 году, чем петроградская организация большевиков. Гельфанд, у которого были тесные связи с левыми меньшевиками и с Троцким, мог по собственному выбору оказывать поддержку то одному комитету, то другому. Но это только догадка. Ни Гельфанд, ни остальные участники этой деятельности не оставили никаких свидетельств о том, что это было действительно так. Можно, однако, подозревать, что крайне важный вопрос финансирования забастовок (то есть поддержки рабочих из недели в неделю, пока они бастуют, выдвигая то невозможные экономические, то невозможные политические требования, которых заводские управления не могут удовлетворить) улаживался безличными забастовочными комитетами с помощью фондов, источником которых была организация Гельфанда12. И чем безличнее, незаметнее оказывающие поддержку комитеты и люди, тем лучше для конспиративной структуры гельфандовской организации13.
Несмотря на то, что за рабочими волнениями в феврале 1917 года могли скрываться немецкие агенты и немецкие деньги, было бы ошибкой преувеличивать их влияние на последующие события. Как только демонстранты, выйдя с окраин Петрограда, смешались в центре города с толпой, характер движения стал меняться. Лозунги, с которыми демонстрация началась на промышленных окраинах, были изменены или отброшены, как только начались контакты с обитателями центра — студентами и гимназистами, мелкими служащими, младшими офицерами и другими представителями средних классов, которые готовы были поглазеть на демонстрацию рабочих, присоединиться к процессии, попеть революционные песни и со вкусом послушать уличных ораторов. Сначала рабочие вышли с лозунгами: «Хлеба!» — «Долой самодержавие!» — «Долой войну!» Мы уже видели, что положение с продовольствием вряд ли оправдывало первый лозунг. Второй был обычен для любой демонстрации в России. Наряду с красным флагом, он свидетельствовал о революционности. Но третий лозунг, игравший большую роль в рабочих демонстрациях 23–6 февраля, заслуживает дополнительных разъяснений.
Хроникер русской революции Суханов считает, что лозунг «Долой войну» можно рассматривать как доказательство распространения идей Циммервальдской конференции среди пролетарских масс. Но даже Суханову пришлось признать, что ошибкой было выдвигать такой лозунг в тот момент, когда выступления рабочих окраин превратились во всенародную революцию, в которой партии буржуазной оппозиции должны были играть ведущую роль. Он комментирует:
Было a priori ясно, что если рассчитывать на буржуазную власть и присоединять буржуазию к революции, то надо временно снять с очереди лозунги против войны, надо в данный момент на время свернуть циммервальдовское знамя, ставшее знаменем русского и, в частности, петербургского пролетариата14.
Если оставить в стороне марксистский жаргон, которым пользуется Суханов при описании российских событий 1917 года («пролетариат», «буржуазия»), то анализ его совершенно верен. Верно, что лозунг «Долой войну» не привлекал мещанскую толпу в центре Петрограда. Как ни парадоксально, этот класс гораздо больше пострадал от все увеличивающейся инфляции и других военных невзгод, чем рабочие. Служащим, получающим жалованье, было труднее угнаться за ростом цен, чем рабочим с регулярной зарплатой. Тем не менее средние классы не теряли патриотизма и в общем были глухи к пораженческим идеям Циммервальда, и именно патриотизм заставил их присоединиться к решительному натиску на самодержавие. Они полностью поддались пропаганде либеральной прессы, Думы и общественных организаций и приветствовали падение царского режима, так как думали, что царское правительство либо потерпит поражение в войне, либо заключит позорный сепаратный мир. Поэтому лозунг «Долой войну» их шокировал, он легко мог повести к расколу революционного движения, если бы устроители демонстраций уже в начальной стадии не убрали его. Петербургский комитет большевиков вряд ли можно обвинить в выдвижении этого лозунга. В своих прокламациях предшествовавшего года большевики воздерживались от всяких антивоенных призывов, Межрайонка же, видимо, в феврале 1917 года включила лозунг в свою листовку. В Межрайонке должны бы были хорошо знать, почему большевики не использовали этот лозунг, и понимать то, что «a priori было ясно» Суханову, а именно — что с точки зрения революционной тактики лозунг был грубой ошибкой.
Но, как можно расчесть из других соображений, если стачечное движение было начато теми, кто получал инструкции из Берлина, Копенгагена и Стокгольма, то этот лозунг имел смысл. Люди, которые тратили деньги своих нанимателей на поощрение подобных демонстраций, были прежде всего заинтересованы в уничтожении русской военной мощи и русского духа, перспектива революции их не интересовала, как не интересовала и необходимость сохранять подобие национального единства в видах свержения векового политического строя. Неопознанным агентам Гельфанда важно было обеспечить антивоенные демонстрации, которые не отклонялись бы от главной цели. А «пролетарские массы» мало трогало, под какими лозунгами они демонстрируют, пока шли деньги из фондов забастовочных комитетов, — по всей вероятности, от тех же людей, которые начертали лозунги на знаменах. Суханов очень живо пишет о цинизме таких пролетарских революционеров, позволяя допустить, что лозунги им навязали какие-то таинственные посторонние лица. В субботу 25-го Суханов встретил группу рабочих, обсуждавших события. «Чего они хотят?» — спросил один из них мрачно. «Они хотят мира с немцами, хлеба и равноправия евреев». Суханов пришел в восторг от этой «блестящей формулировки программы великой революции», но не заметил как будто, что мрачному рабочему представляется, что лозунги исходят не от него и ему подобных, а навязаны какими-то таинственными «ими».
В действительности знамя Циммервальда, о котором говорит Суханов, несли не только метафорически, но и буквально. Правый эсер Зензинов был на Знаменской площади 25 февраля и вспоминает следующую сцену:
Теперь толпа уже валила густой массой по Невскому — все в одном направлении, к Знаменской площади, и будто с какой-то определенной целью. Появились откуда-то самодельные красные знамена — видно, что все это произошло экспромтом. На одном из знамен я увидел буквы «Р.С.Д.Р.П.» (Российская социал-демократическая рабочая партия). На другом стояло «Долой войну». Но это второе вызвало в толпе протесты, и оно сейчас же было снято. Помню это совершенно отчетливо. Очевидно, оно принадлежало либо большевикам, либо «межрайонцам» (примыкавшим к большевикам) — и совсем не отвечало настроению толпы15.
Зензинов, вероятно, не совсем справедлив к большевикам. Оборончество, как мы увидим, проникло даже в среду большевистских вожаков. Ленину, когда он в апреле вернулся в Россию, потребовалась вся его политическая изощренность, чтобы опять восстановить антивоенный лозунг (но уже не в грубой формулировке февральских дней), сначала в программе партии, а затем в сознании «пролетарских масс». Тем не менее антивоенные лозунги и антивоенные речи, произнесенные с пьедестала памятника Александру III на Знаменской площади в первые три дня рабочих волнений, следует считать свидетельством непосредственного вмешательства немецких агентов, а не петроградского комитета большевиков как такового.
Уличные бои.
Удивительно, как мало значения придавали демонстрациям 23–25 февраля те, кого это больше всего касалось. Забастовки в промышленных районах, с демонстрациями, пением революционных песен и спорадическим появлением красных флагов среди толпы, считали чем-то само собой разумеющимся, никто не думал, что все это может повлиять на ход основных политических событий в ближайшем будущем. В думских дебатах о демонстрациях не упоминали; Совет министров, заседавший 24 февраля, демонстраций даже не обсуждал. Министры считали, что это дело полиции, а не политики. Даже революционная интеллигенция Петрограда, непосредственно не участвовавшая в подпольной работе, не отдавала себе отчета в том, что происходит. Мстиславский-Масловский, старый эсер-боевик, опубликовавший ранее руководство по ведению уличных боев (теперь он служил в библиотеке Генерального штаба — такова была беспечная терпимость самодержавной власти!), говорит в своих мемуарах, что революция, «долгожданная, желанная», застала их, «как евангельских неразумных дев, спящими»16.
Разумеется, полиция была наготове. Но демонстрантов, которых сначала были тысячи, теперь стало десятки, может быть, сотни тысяч, и полиция вызвала для поддержания порядка имеющиеся в столице войска. Однако, действия полиции были медлительны. Полицейских не хватало, и не только мало было сделано, но и не могло быть сделано больше, чтобы предупредить скопление людей на улицах и площадях. Как только где-нибудь собиралась толпа, полиция ее разгоняла, и, под угрозой ареста, люди расходились по боковым улицам и по дворам соседних зданий. Но стоило полиции уйти, как толпа опять собиралась на прежнем месте, и лозунги и речи возобновлялись. Как демонстранты, так и полицейские, за малыми исключениями, не переходили определенных границ. Случалось, что демонстранты переворачивали трамвай, но серьезных попыток построить баррикады не делали. Характерно, что даже в дни последующих уличных боев между противными сторонами линия фронта так и не установилась. Революционные массы и правительственные войска смыкались.
Так как погода была на редкость холодная, и толпы, и полицейские расходились на ночь по домам, чтобы утром опять приняться за бесцельное на вид состязание с новой силой. В воскресенье 26-го демонстрации начались позднее — сразу после полудня. И никто не воспользовался ночью, чтобы захватить и удержать стратегические пункты в виду будущих сражений. Ни одна сторона, как будто, не видела в происходящем ничего катастрофического или просто серьезного.
Спорадические вспышки насилия и стрельбы в разных частях города в первые дни революции нельзя считать следствием обдуманного решения ни со стороны полиции и армии, ни со стороны революционных комитетов. Совершенно очевидно, что правительственным войскам было приказано стрелять в толпу только в самообороне. Самая мысль об убитых и раненых на покрытых снегом улицах столицы ужасала власти. Что подумают союзники! Предполагалось, что казаки будут нагайками разгонять толпу, но так как они отправлялись на войну, то этой части снаряжения у них не было. Когда это выяснилось, то был издан приказ снабдить их деньгами, чтобы каждый мог сам себе добыть нагайку. И императрица в одном из писем государю уверяла, что совершенно незачем стрелять в толпу, состоящую из гадких мальчишек и девчонок, которые пользуются затруднениями в снабжении, чтобы побезобразничать. Приказ не стрелять дал возможность толпе подходить к солдатам и разговаривать с ними. Солдаты скоро поняли настроение толпы. Им казалось, что демонстрация мирная и грех против нее пускать в ход оружие. Боеприпасов было очень мало, и никаких шагов, чтобы обеспечить достаточное их количество на случай, если начнутся серьезные уличные бои, сделано не было. Это создало самые капитальные затруднения, когда 27-го вспыхнул мятеж в гарнизоне и пресечь его можно было только вооруженным подавлением.
В то же время, даже большевистские руководители, как кажется, делали все, что было в их силах, чтобы предотвратить стрельбу на улицах. Шляпников совершенно определенно высказывается по этому вопросу. Когда рабочие требовали, чтобы он вооружил демонстрантов, он наотрез отказался. Достать оружие нетрудно, сказал он, но не в этом дело:
Боялся я, что нетактичное направление приобретенного таким образом оружия может только повредить делу. Разгоряченный товарищ, пустивший револьвер в ход против солдата, мог бы только спровоцировать какую-либо воинскую часть, дать повод властям натравливать солдат на рабочих. Поэтому я решительно отказывал в поисках оружия всем, самым настоятельным образом требовал вовлечения солдат в восстание и этим путем добыть оружие и всем