О т в е л и к о г о до с м е ш н о г о – о д н а п о ш л о с т ь.
... Целлулоидный пупсик с розовым задом. Гигантский лемовский пупсик, ворочающийся в волнах разумного Океана... Ассоциативный укол.
Они, два пупсика, познавшие первые признаки разрушения, ворочались в волнах накопленной генетической памяти, пытаясь по придуманным до них правилам и жестам воссоздать ситуацию: стандартную, красивую, упакованную в цветной фантик культуры. Тужась в последних изношенных любовных судорогах выдавить из пустого сморщенного тюбика пресыщенности толику высших человеческих чувств. Напрощание. С модными короткими курточками и узкими брюками и юбками...
Но он изменял жене, а у истерички оказался еще один любовник.
С а м а я б о л ь ш а я н а ш а п о р о ч н о с т ь – в н и ч т о ж н о с т и н а ш и х п о р о к о в.
Никто из них никому не изменял. Некому и нечему изменять. Пупсики с пустотой внутри... ВСЕ.
Это потом придёт взамен стареющей коже – б л а г о д а т ь. Появится привычная склеротическая жалость–раскаяние за то, что был плохим артистом. И бездарным режиссером.
Е с л и в ж и з н и т ы не а р т и с т, з н а ч и т, в с е в о к р у г п ы т а ю т с я с т а т ь т в о и м и р е ж и с с е р а м и.
Но в каком-нибудь возрасте возникает эта благодать-награжденье-расплата – за всё, за всё, за всё! Снизойдет. Окутает. Опеленает. Как будто ты постиг бесконечные знания, ТАЙНУ, смысл Вселенной. Не более и не менее. Ни черта не зная в действительности.
Чтобы знать всё – н у ж н о з н а т ь е щ ё б о л ь ш е.
У каждого – своя мистика. Но благодать – у всех одинаковая. Компенсация за болезни и старость. А мы приходим в этот мир и идём далеко-далеко: от одной кассы к другой...
Мы сдёргиваем одеяло за одеялом, но вместо б о ж е с т в е н н о й ТАЙНЫнаходим очередной бледнорозовый зад... Впрочем, может быть, этот зад и есть одна из главных тайн Вселенной?
В с ё, ч т о с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т в с у щ е с т в у ю щ е м, в с ё, ч т о н е с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т в н е с у щ ес т в у ю щ е м.
А-ах, воздух! Морской лёд пахнет вечностью и тревожностью, и утекающим мизерным человеческим временем. И новогодняя ёлка – большая ель, укреплённая в клумбе, бывшей лет пятьдесят назад фонтаном, благоухает хвоей. Растянутый по веткам разноцветный серпантин трепещет живым блеском на ветру, взбадривая десятитысячелетнюю память о тотеме, приобщая к временному бессмертию.
И эта оболочка, называющая себя «я», в шубе, шапке и сапогах, вытянувшая ноги и привалившаяся к спинке решётчатой цветной скамейки, – лишь частица мыслящей материи, лишь капля, отражающая создавший её мир. «Даётся чудо только раз. Счастливо брошенные кости – и мы приходим к жизни в гости. Она ведь пригласила нас».
А-ах, воздух! Пропитывайся больное сердце кислородом! Жить – чтобы жить. Созерцать. Скучно и приятно. Раствориться. Расслабиться. Осязать солнечное тепло на холодных щеках. И-ифь! Дышать. Нюхать воздушную струю от залива: водоросли, лёд, песок, хвою. И вон те, на катке. Впиваться в них взглядом, в их стройные крепкие молодые фигуры, переливаться в их юную жизненную силу, мысленно и бездумно омолаживая себя.
Шип в динамиках. Сейчас зазвучит, польётся. Или грянет. Дёрнет за верёвочку. Внушит настроение. Мы – внушаемы до омерзения! Вливаемся в сосуд любой догмы. Философии, философии... Сколько вас было? И ни одна никуда не привела. Тоже – компенсация. Игра ума.
В ж и з н и в ы и г р ы в а е т т о т, к т о п р и д у м ы в а е т п р а в и л а с а м.
С а м ы е с л о ж н ы е п р а в и л а в и г р а х б е з п р а в и л.
А в той, нематериальной, которая «над»? В «благодати»? только проигрываешь. В оловяных глазах дураков, набивающих себе рот и карманы. Ты – вне правил их примитивненькой вещественной возни. На них – не снизошло. За то и топчут ногами, интуитивно завидуя и сознавая собственную импотенцию благодати. Пупсик о пупсик – с пластмассовым пустотелым скрежетом...
Ч е л о в е ч е с т в о – э т о к о л л е к т и в н ы й г е н и й, к о т о р ы й с п о с о б е н в ы д у м а т ь ч т о у г о д н о, к р о м е т о г о – к а к ж и т ь е м у р а з у м н о с а м о м у.
И-ифь! Кислород! Хорошо! Сейчас зазвучит. «Предвосхищая совершенство и постигая жизни суть, летим мы в вечное блаженство на крыльях нот в чудесный путь».
Стихи пишутся молодостью и здоровьем. Половыми гормонами. Творчество – размножение духа. Если бы знать это раньше и пощадить,сэкономить...
«Там, в подсознании и дальше, есть только свет и красота, ни злобы, ни скрипучей фальши – есть только нежность и мечта... Там, в запредельном подпространстве, в телепатических мирах, в секундном этом постоянстве, есть больше жизни, чем в годах».
Сколько их было – тупиковых вариантов и лет, ведущих в никуда,
забытых насовсем?
«Там, на общественных началах, всё человечество любя, мы начинаем жить сначала и забываем про себя. В сирени вечера одеждах, в избытке праздничной тиши, играют звуки скрипок нежных смычком заплаканной души...»
Ж и з н ь – н е с т о л ь к о т а к а я, к а к а я о н а е с т ь, с к о л ь к о т а к а я, к а к о й е ё н е т.
Я. Я. Я. Я сижу в зимнем загородном парке. Ой-ёй-ёй! Сколько у меня связано с этим парком! Вон они, вон, у берега, низкорослые лесные яблоньки. Осенью на них растут малюсенькие, как ягода, кисленькие тёмно-красные яблочки.
Э п и э о д.... Вот мы с пацанами сорвались из дома. Лет тридцать с лишним... Ха-ха. Я вполне серьезно могу сказать про себя: лет тридцать с лишним назад.
Зайцами путешествуем в пригородном поезде. У-у-у! – паровоз. И дым. И сажа. Кому-то попал твердый кусочек в глаз. Кажется, мне. Никаких подробностей. Ничего не помню, ничего! Только слепки с памяти. Слепки со слепков, десятикратные, стократные. Память хранила детство и прокручивала некоторые миги много раз, отштамповывая слепки. Ничего не помню, только склад ощущений.
Мы едем, великие путешественники, тайком от матерей – безотцовщина, послевоенные дети. Мы почти захватили эту бессмысленную жестокость – истребление мыслящих существ миллионными тиражами. Зачем? Для чего? Кто испытывает нас на прочность? Должны же быть какие-то законы, объясняющие течение истории и массовых убийств? Или эти законы рождаются и создаются вместе с нами, в пределах нашей жизни, а мы лишь фишки на доске, нас кто-то, забавляясь, двигает? Или есть только хаос-хаос-хаос?! И никаких тайн? А-ах, воздух!..
... Прокопчённые, голодные, но счастливые, мы с пацанами в парке. В огромном и загадочном. На берегу моря. Самостоятельно добрались. Застывшие, не работающие осенью качели и карусели, шашлычная, бильярдная, лодочная станция. Здорово! Далеко мы забрались. С нашего захолустного городского района, голого, унылого и барачного только до поезда нужно добираться полдня, и ещё ехать два часа на поезде. А тут так красиво! И листья – разноцветные яркожелтые и красные, эти мы знаем, они от клёна, они пахнут! А вот, пацаны, смотрите, смотрите – это же яблочки! И никто не рвёт?! А ну-ка!
Мы подпрыгиваем и карабкаемся на яблони, мы то ли пытаемся утолить голод крохотными жёсткими, но всё-таки вкусными кисленькими плодами, то ли через осязание и вкус жаждем войти в этот загадочный загородный красивый и естественный мир, раствориться в нём, стать здесь своими. Хотя бы вот так – пожевав яблочки и окунув ладони в чистую синюю, пахнущую арбузами воду.
Так ли это было? Не знаю. Ничего не помню. Другие фазы и перевоплощения стёрли почти всё. Сколько их пролистало время? И для того лишь, чтобы прийти к этой, настоящей. Сидеть и думать, что всё уже прошло.
Ж и з н ь – и л л ю з и я: кто фокусник – неизвестно, н о и з в е с т н о, ч т о м ы л и ш ь к р о л и к и из ЕГО ш л я п ы...
Я менялся, менялся, менялся, линяя, сбрасывая одну оболочку за другой, последовательно и непоследовательно пробегая все фазы молодой человеческой жизни, переставляя кассету за кассетой с более сложной программой мышления, иногда, впрочем, возвращаясь вдруг к начальному и примитивному.
И этот парк... Он жил своей жизнью, а я своей. Я забывал его напрочь, куролеся среди своих тупиковых вариантов, среди ничтожных работ и мелких зарплат, среди необязательных дружб, предающих и продающих любовей, среди загазованных каменных заплёванных городских улиц.
Тоскуя по зелени, я уже не верил, что он, парк, существует в реальности. Но в конце концов наступал предел – обыкновенный предел городского жителя без дачи и машины, когда мечта о зелёной травинке и глотке чистого воздуха становится постепенно навязчивой идеей, необходимостью, недостающим элементом здоровья, когда ты близок к тому, чтобы грохнуть какую-нибудь зеркальную витрину или начать крушить вонючую газующую машину, нагло поставленную поперек тротуара...
И тогда я каким-то образом всегда и сразу оказывался здесь, в парке, в какой бы я ни был оболочке и какая бы кассета во мне ни звучала.
А парк катастрофически уменьшался и терял таинственность в моих глазах, и оттого становился ещё дороже. Я мог уже обойти его весь за пять минут, но где-то во мне оставалось и остаётся представление – как в непостижимом четвертом измерении или во сне – что парк по-прежнему такой же огромный и загадочный.
Где же эта тайна, где?! Там, где мне уже никогда не побывать: кто-то стёр кассету детства.
Т о л ь к о б л а г о д а р я н е в е р о я т н о й ф а н т а с т и ч н о с т и д е й с т в и т е л ь н о с т и – м ы в е р и м в е ё р е а л ь н о с т ь.
Шип в динамиках. Сейчас... Вот она. Музыка. Что-то давнее, родное, знакомое. Арабское танго! Да-да, ему было десять, в их районе открыли первую музыкальную школу, он ставил пластинку на радиолу, опускал звукосниматель с толстой, как гвоздь, железной иглой и слушал. Так он готовился к вступительным экзаменам. Высвистывая мелодию.
... Ё за хратантэ иссоари, ё за хратантэ иссоари, ау, ау, пам, нам, а-а-а... Арабское танго! Вот оно взлетает над катком, над деревьями, необыкновенно, под мелодию, трепещут на ёлке цветные нити серпантина, и парит над парком невидимое праздничное облачко всеобщего резонансного вдохновения! Ё за хратантэ иссоари...
И Сергей неожиданно начинает расти! Он уже выше ограды, выше деревьев! Он силен и могущественен!
Он мысленно усмехается, поймав себя на этом миге то ли счастья, то ли здоровья, то ли ощущения «благодати» и «всезнания».
М у з ы к а – э т о о б м а н, к о т о р ы й п ы т а е т с я з а с та –
в и т ь п о в е р и т ь в р е а л ь н о с ть ж и з н и.
Оказывается, он давно и с интересом следит за жизнью на катке. Да, там своя, бесконечно далёкая от него жизнь. Ему там, за оградой, уже никогда не бывать!
На льду появилась молоденькая девчонка. Газель. Голубая короткая курточка, синее трико, обтягивающее стройные и довольно взрослые аппетитные ноги. Розовая вязанная шапочка обрамляет нежное и тоже розовое лицо. Лет пятнадцать. А может, судя по фигуре, и восемнадцать.
Вместе с девчонкой на льду мгновенно возникло сверкающее магнитное поле, которое тут же притянуло нескольких мальчишек-подростков. Как они ожили, как задвигались! Сколько энергии у них вдруг обнаружилось! Какая виртуозность, какое бесстрашие и какие чудеса техники катания! Они затеяли игру в пятнашки – и всё возле неё, в поле её притяжения, лишь бы попасть ей на глаза.
А она не слишком умело выделывает несложные фигурные «па» и не обращает как будто на мальчишек внимания.
«А я сижу по другую сторону ограды. И раскисаю от глупой жалости к себе, от тоски и ностальгии по необратимому времени. А ведь было, было... восьмой класс, вечер, большой городской каток, музыка, я держу в своей ладони горячую, таинственную ладонь своей любови – Верки Тарелкиной, и мы катимся, катимся... в никуда...»
Ж и з н ь – к о р о т к о е п у т е ш е с т в и е со с л у ч а й н ы м и п о п у т ч и к а м и п о в с е л е н н о й с о б с т в е н н о го
о д и н о ч е с т в а.
«Какого же чёрта я сижу и жалею, что в трёх метрах от меня природа создаёт начальные узоры из мыслящей материи и что эта молодая материя – уже не я, что мне не пятнадцать, и что какая-то наивная девчонка меня уже н и к о г д а не заметит?!»
Н а и б о л е е и л л ю з о р н а н а ш а ж и з н ь с т а н о в и т с я т о г д а, к о г д а у н а с о т н и м а ю т н а ш и с т а р ы е и л л ю з и и и н е д а ю т н о в ы х...
Ё за хратантэ иссоари, ё за хратантэ иссоари...
А ведь вот на этой самой танцплощадке, именно на этой, каких-нибудь пятнадцать лет назад... Один из фрагментов фильма молодости...
Э п и з о д. Она подошла к нему на танцплощадке и спросила:
– Ты меня проводишь?
Ну да, он был молод, свеж и смазлив. Привык к успеху. Но всё-таки польщён. Поражён её простотой и естественностью. Без обычных ломаний и кривляний, присущих красивым девчонкам, подошла и так наивно, по-детски трогательно предложила свое знакомство.
– Хорошо, провожу, – ответил он. Наверное, именно так и ответил. Он был с другом Колькой, вероятно, на этот вечер у них имелись какие-то планы. Да что там! Разве они ценили те мгновения молодости!
Ж и з н ь к о р о т к а к а к р о м а н и д л и н н а к а к
н о в е л л а!
Сейчас, когда он видит юные самоуверенные лица, не подозревающие, как преходяща их свежесть и как ничтожно-хрупка жизнь, он уже философски спокойно размышляет: давайте-давайте... это природа нам специально подстроила – не догадываться об истинной ценности нашей молодости, пока молоды. Так же, как мало задумываемся о здоровье, пока здоровы...
Н и ч т о н е с т о и т т а к д о р о г о и н е п р о д а ё т с я т а к д ё ш е в о, к а к м о л о д о с т ь.
– Провожу, – ответил он и беспечно потерял её в толпе. Но в конце вечера она разыскала его сама, и они пошли втроём: он, Колька и Ольга – так ее звали.
Двадцать минут на электричке, и мы в городе, мы идём по старому центру, построенному за сотню лет до нашего рождения. Проходим мимо колонн и архитравов, рустованных фасадов с мощными ризалитами, мимо портиков и барельефов, аркатурных окон и аттиковых этажей, мимо палаццо и готики, мимо памятников и скверов.
Только что вылупившиеся, дикие, неграмотные и невежественные, ещё не знающие никаких искусств, но мы впитываем в себя, используем созданное ушедшими и отдаем часть своей юности этим улочкам. Мы и красивые старинные дома взаимно необходимы друг другу. Они – чтобы отражаться в нас созиданием прошлого, будя память об их творцах, мы – чтобы отражать их в себе.
Мы идём, не подозревая в полной мере о временности своего молодого состояния, о ценности этих капающих в вечность секунд. Колька вздыхает и завидует. Он не обладает моей внешностью. У него с детства повреждён правый глаз, и никогда не было таких девчонок, хотя он парень совсем не промах и порядочный шалопай!
Пройдет энное количество лет, и Коля, уже инженер-механик, но так и не узнавший, что слов «хочете» и «ложить» в русском языке не существует, к величайшему удивлению всех друзей, женится на дочке большого городского начальника и будет жить в хорошо обставленной квартире в респектабельном доме. Потом Коля женится ещё раз, но из-за его увлечения спиртным от него уйдет и вторая жена.
Р а д и а ц и я и д е г р а д а ц и я п р и х о д я т н е з а м е т н о...
Много лет наши пути будут случайно и неслучайно пересекаться. Мы, как куколки каких-то насекомых, будем находиться рядом, проходя очередные стадии превращений, перерождаясь на глазах друг у друга. С нами много произойдет всякого. Ещё впереди совместные мужские компании, те, после рабочего дня, где обсуждаются псевдофилософские проблемы и бесцельно сжигаются время, деньги и здоровье.
И однажды мы подойдем к той стадии, когда из куколок выпорхнут бабочки. С удивлением осмотрев друг друга, мы поразимся нашему отличию! Оказывается, мы бабочки разных гусениц! У нас неодинаковая длина и окрас крыльев, мы питаемся нектаром только своих, индивидуальных для каждого растений и летаем в противоположные стороны...
В ж и з н и в с ё п р о с т о - с л о ж н о т о л ь к о в о в р е м я э т о п о н я т ь.
Как-то в одну из творческих и одиноких ночей, когда забываешь о времени суток, о сне и еде, я зачем-то отправляюсь на другой конец города к Коле. И не удивляюсь, что его окно на десятом этаже одиноко тлеет в двухчасовой глуши. Он открывает мне, не поразившись моему приходу, и я обыденно-обыкновенно прохожу в комнату. А ведь не виделись давненько. Но нам нечего сказать: мы слишком хорошо знаем друг друга – ничего уже не прибавить и не убавить, ничего не изменить. Я осматриваю квартиру и ощущаю знакомый холостяцкий дух. Всё чисто и прибрано, и полированная мебель, и ковры – насколько позволяют размеры одной комнаты, но скучно и холодно, так же, как и у меня, без присутствия женщины и ребёнка. Перед Колей на столе разобранный на блоки цветной телевизор. Он выпаивает сгоревшие микросхемы и вставляет новые...
Нам не о чем говорить, и через несколько минут я ухожу. Бывший друг меня не задерживает.
Н и к т о н е м о ж е т п о н я т ь н а с т а к, к а к м ы Н Е
П О Н И М А Е М с е б я...
Я шагаю в глухой ночи по гулкой пустоте микрорайонов, мимо одинаковых стандартных тёмно-серых, как будто без внутренностей, гробов-домов. Шагаю куда-то, словно по пустыне своего прошлого и будущего...
Пройдёт десять лет и в этой же квартире мы будем пить поддельную ядовитую водку всю ночь - с походами этой же ночью по ближайшим притонам, Колиным деградантам-знакомым - бывшим инженерам и научным работникам в погибшей стране...
Последняя наша совместная... Пройдёт ещё двенадцать лет и я узнаю, что Коля умер от разрыва сердца в ванне...
Но это всё ещё впереди. Нам ещё предстоит проплясать, протопать, проползти свой миллиметровый отрезок пути на сцене вечности. Мы ещё обожжём свои тонкие крылышки об огонь времени. Мы ещё сотни и сотни раз пройдем всё по тем же центральным, малоизменяющимся улицам, но уже в других состояниях, самочувствиях и возрастах, вливаясь, но уже не сливаясь с толпами всё новых и новых молодых поколений.
М ЫЕ Щ Ё Н Е Р А З П О З А В И Д У Е М Э Т И М Д О М А М,
П Е Р Е Ж И В А Ю Щ И М Н А С...
А сейчас мы подходим к дому Ольги, здесь живёт её тетка, к которой она приехала на несколько дней из Иркутска. Колька отворачивается, а я пробую твердость неискушенных девятнадцатилетних губ, коленями ощущаю её упругие молодые ноги, едва обрамленные по тогдашней моде клетчатой миниюбочкой, и назначаю свидание на завтра.
А назавтра весь день на работе, на ногах, в дыму, в чаду, в грязной робе. Потом домой, десять минут в ванной, чай. И вновь молод и свеж. И кто поверит, кто узнает, что весь день это молодое бодрое тело томилось в грубой промасленной робе и что-то делало такое же некрасивое, несоразмерное силам и способностям! И слова, весь день слова – тоже грязные, пустые, не соответствующие юности, молодому восприятию мира, чистоте. Но вперед, вперед, в красивую вечернюю жизнь, на свидание!..
Е с л и м у ж ч и н а д а р и т д е в у ш к е ц в е т ы, з н а ч и т,
о н х о ч е т е ё п о н ю х а ть...
Мы встречаемся с ней как давно знакомые и влюблённые. Из всех своих карманов я набираю сумму на два фужера шампанского, которое мы пьём в каком-то захудалом буфетишке, не замечая его замызганности. На последний рубль садимся в такси и едем ко мне, в трёхкомнатную квартиру, где я проживаю у родственницы, где уникальная, до обыкновенности, слышимость – как во всех панельных домах тех лет, и где в моей комнате на двери нет даже крючка.
В машине Ольга горячими губами целует мне пальцы, а я думаю: достаточно ли они чисты? И поражаюсь, что до неё никто не баловал меня подобными поцелуями.
Я ещё не знаю, что на всю оставшуюся мою жизнь, не так много будет женщин, целовавших мои пальцы. Да мало ли чего я ещё не знаю! Не знаю, что н и ч е г о не повторяется. Ни-че-го. Нельзя повторить. И не нужно.
Б о г с о з д а л ж е н щ и н у. А м у ж ч и н а с о з д а л и з
ж е н щ и н ы п р о б л е м у...
Приезжаем. Родственница уже спит. Естественно и просто, почему-то совсем не смущаясь, раздеваемся в светлом полумраке. Я удивлён и восхищен размером её бюста. «Восьмой номер, девчонки завидуют», –говорит Ольга.
Я полон сил и желаний. Целую её грудь, плечи, лицо... Но слышу девичью исповедь: – Я сирота. Два года назад, когда умирала мама, она мне сказала...
Что ей сказала мама? Не помню. Может быть: «Оля, ты должна быть хорошей девочкой и честно выйти замуж...» Нашёл человек перед смертью силы и слова сказать так, чтобы это подействовало и на дочь, и на меня.
Тонкие девичьи руки и плечи, но такая великолепная упругая большая грудь – нечастый и потому – возбуждающий контраст. И я сдаюсь не сразу. Ещё слабо привожу классические в подобных ситуациях аргументы. Говорю, что ерунда, что это жизнь, и всё естественно и просто, и нечего беречь, не сейчас, так потом, не я, так другой. И чем тот, другой, лучше меня?
Но Ольга непреклонна. «Понимаешь, я предам маму, память о ней... Это будет нехорошо, нет-нет...»
Я окончательно смиряюсь и понимаю – что не моё, то не моё. Я не использую свои уже довольно обширные сексуальные знания и умения, с помощью которых, наверное, смог бы выиграть этот не очень трудный поединок... Но осознание того, что несколько дней назад у меня вот здесь же была другая девушка, а до неё – ещё одна другая, а до – ещё, ещё, ещ и ещё... А завтра будет, может быть, ещё красивей и лучше всех предыдущих...
Это иллюзорное ощущение вечной молодости, это ожидание будущего – искалечило и обесценило многие миги настоящего.
С а м ы е к о ш м а р н ы е м у ж с к и е в о с п о м и н а н и я: н е
п р о ш ё л с т о й и л и и н о й ж е н щ и н о й п у т ь, к о т о р ы й м о г бы...
Не слишком мучаясь и обижаясь, засыпаю довольно крепким молодеческим сном – всё-таки нелёгкий рабочий день сказывается.
Впрочем, возможно в своей дикой невежественной молодости, мы на далеком подсознательном уровне, но всё-таки предчувствуем, что:
С е к с – э т о п р е д а т е л ь с т в о ч е л о в е ч е с к и х ч у в с т в...
Ночью просыпаюсь от объятий и прикосновений её горячих ласковых возбужденных губ к моей спине и опять засыпаю.
А утром родственница открывает дверь и кричит: «Опять понавёл
всяких...!»
И это ужасно обидно! Самолюбие моё ещё кое-как терпит, но обидно за Ольгу, за нашу невинную ночь... Ольга прячется с головой под одеяло.
Родственница ушла на работу, мы встали, оделись, уже смущаясь и отворачиваясь. Она попросила мою фотографию. Я нашёл себя девятнадцатилетнего – в тельняшке, за штурвалом большого океанского корабля. Герой, орёл... Подписал что-то бездарно-глупое: «Милой Оленьке из Иркутска». Что-то в этом духе. И всё.
Впрочем, было ещё маленькое продолжение. Я приехал к ней этим же вечером. Она долго не выходила, потом вышла. Лицо заплаканное. Тётка е пилила весь день за нашу целомудренную ночь и собиралась отправлять назад, в Иркутск. Ольга, конечно, со мной никуда не пошла, и мы расстались.
Одну секунду – долгую-долгую, может быть, растянувшуюся на целую жизнь, мы смотрели друг другу в глаза, в эти чувствительнейшие объективы мозга.
«Прощай навсегда. Не увидимся больше. Я ещё не готов к тому, что завещала тебе мама. У меня нет ничего – ни квартиры, ни денег, ни приличной профессии. Прощай, я запомнил тебя!» – Сказали ей мои глаза.
А в её я подсмотрел одиночество и тоску, как будто проглядывающую через многотерпеливнй слой будущих лет. Я уходил от неё, словно от давно любимого человека, предчувствуя, что теряю безвозвратно, может быть, то, что могло бы стать безмерно дорогим.
Наши судьбы щёлкнули бильярдными шарами и раскатились в разные стороны в противоположные лузы.
Было тошно и муторно. Я зашёл куда-то, чуть ли не в тот же самый вчерашний буфетик, и залил ядовитой дрянью, выпускавшейся тогда, как, впрочем, и сейчас, в изобилии, – и необратимость данного момента, и непонятность своей растрёпанной, устремлённой чёрт знает куда души.
Я поехал к кому-то в тот вечер, к какой-то нелюбимой, очередной раз упав, унизив в себе высокое, ещё не умея переживать его наедине с собой...
М о л о д о с т ь – э т о к о м е д и я, н а д к о т о р о й в с т а р о с т и х о ч е т с я п л а к а т ь.
... Ё за хратантэ иссоари..., «газель», вдохновленная музыкой, плавно двигается по кругу, соизмеряя свои движения о мелодией. За ней, в таком же мгновенном порыве, скользит эскорт мальчишек...
– Позвольте? Я не помешаю? – на Сергея смотрят голубые старческие глаза, сильно увеличенные линзами очков.
«Поднёс тебя черт. Всё настроение сломал. Джентльмен...»
– Да что... Чего... Скамейка не моя, государственная... – кое-как расклеивая губы, отвечает Сергей. Говорить совсем не хочется. «Старикану от одиночества не терпится почесать язык».
... Ё за хратантэ иссоари...
– Ах, «Арабское танго»!
«Так и есть. Встать и уйти? Неудобно. Пять минут посижу, потом. Ноги остыли, пора размяться».
– Да, «Арабское танго»... Помню, его первый раз услышал лет двадцать назад. Или тридцать. С возрастом, знаете ли, плюс-минус десять лет ничего не значат. Иногда думаешь – вот это было двадцать лет назад. А оказывается, на самом деле это было сорок лет назад. Да-а, время... Оно придумано для всех разное… – Старик уселся уютно и, видимо, надолго.
– «Арабскому танго» двадцать семь лет. Во всяком случае, столько лет пластинке. Это я знаю точно. Мне было тогда почти одиннадцать, когда она ышла. – «Вот так тебе, динозавр. Чтоб не вздумал обзывать меня «молодым человеком». Одиннадцать и двадцать семь – тридцать восемь. Посчитаешь».
– О, молодой человек! Вам всего лишь тридцать восемь? Впрочем, выглядите вы значительно моложе.
«У-ух! Старый...»
– Ну, вы тоже хорошо сохранились. Вам больше семидесяти не
дашь. – «Получи!»
– Не-ет, я в последние годы сдал, – заскромничал старикан, однако тень самодовольной улыбочки, как показалось Сергею, промелькнула в его немногочисленных морщинах. В действительности, ему можно было дать, пожалуй, не более шестидесяти пяти. Впрочем, это другие, неведомые фазы и превращения, можно ошибиться.
– Но спасибо за комплимент. Мне, вообще-то, девяносто два года. – Его голубые увеличенные глаза настороженно зыркнули: торжество и грусть, и страшная жуткость в них блеснули. Как будто они, эти глаза, не только регистрировали чужой мгновенный шок – привычный и неприятный, но сами поражались: «мне – девяносто два года?!?»
– Де-вя-но-сто-два-го-да?! - спрашивает Сергей. «Цари, революции, войны, радио, телевидение, авиация, космос, астрономия, физика, сотни миллионов смертей, чьи-то взлёты и падения, чья-то слава и её полное забвение, рождение и гибель государств, политики, аферисты, террористы... и что еще? Всё в нём, вот под этим старым зимним пальто с серым каракулем. Под этой кроличьей шапкой голова, в которой несколько эпох».
– Де-вя-но-сто-два-го-да?! – спрашивает Сергей. «Или он пуст и там, под старым зимним пальто с каракулем и кроличьей шапкой только девяностодвухлетняя трухлятина?»
«Старик как старик. Самый обыкновенный. В толпе не заметишь. Толпа. Стадо. А здесь – скамейка. Необитаемый остров, интересно. Девяносто два года, где я его видел? Где-то я его видел...»
... Ё за хратантэ иссоари... Те у ю суп, те у ю суп...
– Вы из породы долгожителей? Вы вегетарианец? Свои секреты? Определённый образ жизни? – Сергей сыпанул несолидно горсть вопросов. «Впрочем, суета. Больное сердце... Смешно. Я не младше его. Знаю, что такое смерть. Всегда со мной».
– «Арабское танго»... это было... Вы говорите, двадцать семь дет назад? Да, мне тогда всего шестьдесят пять... и чувствовал себя прекрасно. Жена ещё была жива... А я влюбился, знаете, как мальчишка. В последний раз. И это «Арабское танго»... А с женой мы уже не любили друг друга. Я, знаете ли, был трижды женат. Ох, первая была негодница, предательница. Изменщица. Я её оставил.
А две другие умерли. А я, знаете, влюбился, и «Арабское танго», а третья жена была ещё жива, но уже болела... У меня память хорошая, но вот дочерей – у меня только дочери... Так, от Валентины у меня была Катя и Оля. Нет, это у меня от Клавы. Вы знаете, дочерей я путаю – от какой жены какие. Любовь, знаете ли, ну, вы ещё молодой человек. А с возрастом понимаешь – что это сладкий обман. Гормоны, надпочечники, адреналин и что-то ещё, а всё-таки... Это прекрасно, хотя и недолго, кратковременно, всё кончается. Но это замечательно, что можешь не только о себе и себя... А потом всё кончается. Идёшь, знаете ли, с работы, по морозу за двадцать километров, уставший... А она только и спросит: «Сколько получил?» Женщины... мы их для себя выдумываем.
Л ю б о в ь д е л а е т с т а р и к а ю н о ш е й, ю н о ш у – м у ж ч и н о й, м у ж ч и н у – р е б ё н к о м, р е б ё н к а – м у д р е ц о м а м у д р е ц а – д у р а к о м...
– Ха-ха, может быть.
– Вы мясо совсем не ели?
– Мясо? Какое мясо? Ах, мясо! Нет, не ел. На гражданской когда воевал, ел дохлую конину. У меня прадедушка прожил сто тридцать лет. Я у него в любимых правнуках ходил. Вот он меня с детства и учил – как жить долго.
– А-а, так вы всё-таки из породы долгожителей, – разочарованно протягивает Сергей, на несколько секунд забыв про больное сердце и поверив в существование рецепта долголетия – лишь стоит поподробнее распросить вот это чудо-юдо, если оно, конечно, не врёт. Смешно...»
– Да нет, молодой человек, нет...
– Меня зовут Сергеем.
– Очень приятно, будем знакомы, – старик расцвел улыбкой. – А
меня – Аверьян Спиридонович. Так знаете ли, всё обстоит совсем иначе, иначе... Есть, конечно, природа, порода, но... Вот у меня шесть братьев. Они все умерли в шестьдесят-семьдесят лет.
– Они не следовали советам вашего прадеда? – «Где-то я его всё-таки видел?»
– Да, не следовали. Вы спрашивали о питании. Я вам расскажу. Пожалуйста. Никаких секретов у меня нет. Пожалуйста. Мясо почти до тридцати не пробовал. Молочные продукты, яйца – тоже не употреблял. Категорически! Каши, хлеб, овощи, фрукты. Яблоки. Яблоки – это главное! Нет свежих – ем сушёные. И никаких жиров! Только растительные масла. Вот, горох. С вечера ставлю размачивать, а утром варю девяносто минут. Вкусно, полезно. Морковь тоже.
– Да, но осуществимо ли? Для всех? Рабочий у станка? Шахтёр? И так далее. Без калорий, без мяса?
– Да-да! Всё много сложнее... и если концептуально, вот здесь и рождается вопрос вопросов – что такое человек? Машина? Робот? Разумная машина? И насколько она разумна? Почему люди работают во вредных условиях? И в смертельно опасных для здоровья и жизни? Ведь в большинстве случаев есть выбор – уволиться, уйти, сменить профессию. Или это долг, совесть, зарплата? Не-ет, сложнее, всё сложнее.
Я очень много думал над этими вопросами. Но вот вы говорите – без мяса? Но я прожил. И две войны, и революция на моей памяти. И не гулял, знаете ли, работал, да ещё как... На второй уже не воевал, правда. Я радиоспециалистом был. Делали радиостанции. Тяжело работали. И умственно, и физически. И голодать приходилось. Но знаете, голод я много легче выдерживал, чем те, кто тяжелую пищу кушал. Да, много легче.
– А с женщинами? Без мяса...
– Мера, во всём мера. Нужно жить по средствам. По средствам своего здоровья. Особенно в молодости. Ведь большинство черпает в молодости. Берут в кредит у предстоящих лет. А отдавать-то потом нечем...
– Я тоже трижды женат. Был. И первая тоже шлюшонка попалась, –Сергея как-то нечаянно вынесло на откровенность, может быть, в ответ на доверительность старика.
– Шлюшонка? Мы вс-таки к ним несправедливы. Женщины обходятся с нами так, как обходимся с ними мы. Впрочем, конечно, е с т ь ж е н щ и ны, з а б ы т ь к о т орых н е в о з м о ж н о – т а к и е к о ш м а р ы н е з а б ы в а ю т с я...